ЛЮБОВЬ И РЕЧЬ
* * *
И я молчал. Она со мной молчала,
не говорила, кроткая, пока
с той стороны небесного начала
любовь моя кричала и качала,
как колыбель усталая рука.
И был январь. Ярило одноглазый,
рыжеволосый, светом заливал
немыслимого города овал,
озноб, и утро, и окна провал...
И нас - неразличимых сразу.
_^_
* * *
Так умирают о весне,
так тихо - сказано и тесно -
на тополь валит свет и снег
доверчиво и бесполезно
грустит и верит пешеход,
хрустит, хрустит и рассыпается,
как белый хлеб больных высот
твоё трепещущее платьице.
Холодный свет моей строки
на голом поле сжатой мысли,
где от руки и до руки
идут седые старики
и беды бледные повисли.
_^_
* * *
Когда чёрная птица над белым летит снегом
и пахнет мокрой корой и зацветающим мхом,
я кажусь себе выродком и лохом,
засохшим виноградным побегом
до сих пор пытающимся достать
чердака, где хранятся тяпки, ключи, лопаты,
взгляд и выдох, моя тетрадь,
воздух мятый.
Это всё о весне и твоей руке,
о чёрной весне и белой твоей руке.
И уходят прочь налегке-легке,
только речь становится талым снегом.
_^_
* * *
И скучно и грустно...
Лермонтов
И странно и страшно, и вечное "и" на трубе
в соседстве со старой вороной и вянущим дымом
о рифме на "бе", но, вернее, о русской судьбе
белеет и блеет, о парус, то рымом, то Крымом.
А впрочем, прекрасен последний полёт лепестка
моих сентябринок у вымокшей лавки, прекрасен
и капли ребяческий "плюх" и такая тоска,
что не представим - ни Антонов, ни Разин.
Усталой рябины рябой облетающий край
дырявым платком на поникшие плечи ложится.
И кто-то кому-то: "Пожалуйста, не умирай..."
И кто-то живёт.
И плывут одинокие лица.
Плывут одинокие, милые, бестолку так
и тонут, и тонут круги голубые рисуя.
И странно и страшно... Зажато в холодный кулак
забытое "и", на трубе просидевшее всуе.
_^_
* * *
Купить билет до Таловой. Устало
в синичьей перекличке плыть туда,
где для меня пол-осени болтало
чахоточную даль. Стоит вода.
Ждёт холодов хиреющий, сипящий,
не спящий лес без снега. Без следа -
на дальний свет, знакомый, говорящий
за всех ушедших. Первая звезда -
зелёная с тоски и перепоя
качается чему-то вопреки
у нищего вечернего покоя
на берегу руки или реки.
Всё плыть да плыть под шорохи и охи
червонных вётел, горьких, гулевых,
куда-нибудь к скончавшейся эпохе,
лежащей на развалинах живых.
_^_
* * *
Проехали город. Проехали город. Какой?
Не всё ли равно? Но зачем-то дорога косая.
Касаясь стекла, я машу запоздало рукой
и взгляд - как на плечи родные - на крыши бросаю.
Любить и любить, чтоб - любимым. А дальше - леса.
От ветра - по ветру. И - вниз - чуть помедля - с обрыва
потянутся мимо умерших людей голоса,
немного смущая всё то, что пока ещё живо.
Проехали, что ж! Не последний, наверное, был
тот город и будет другой - мною узнанный - этот.
Ломается воздух от взмаха невидимых крыл.
И не зарастает. Я знаю - есть действенный метод -
закрыться, забыться, зарыться в постель с головой,
дыханьем согреть небольшое, но личное царство,
и выдумать город весенний, вечерний, живой,
и мир променять на спокойствие и постоянство.
_^_
* * *
Всё туман да туман за окном, за окном
врезан в ночь контур дома напротив,
я стою у окна ни о ком, ни о ком
пешеход на пустом повороте.
И не начата жизнь. Это кто-то другой,
синеглазый и ненастоящий,
это кто-то другой машет тонкой рукой,
и не пишущий, и не курящий.
Это кто-то другой в ожидании слёз -
и веснушки дрожат у холодного носа -
он стоит и молчит, он в кармане принёс
золотым воробьям золотистое просо.
Золотым воробьям. Только не воробьёв.
Только тёплый туман мягкотелый
и пустой поворот и бессмыслица слов
ощущеньем земного предела.
_^_
* * *
Присядь и положи мне на плечо
кудрявый край расхристанного сада,
где Лета опустевшая течёт,
чуть замедляясь... чуть... Молчи, не надо.
Молчи, молчи. Крушенье облаков,
круженье головы, листвы уженье
большими ветками и капель-каблуков
о ржавое ведро - сердца - биенье.
Печаль, печаль вернувшихся солдат,
вернувшихся о матери, о доме,
мальчишек в облетевший чёрный сад,
мальчишек, у которых сада кроме
молчанье наше, не-любовь и не-
земное - снегом - возвращенье
в великой неприкаянной стране
посмертного признанья и прощенья.
_^_
* * *
Не далее как в прошлом сентябре,
сентябрь был на журавля похожий,
лежала та же лужа на дворе
и плыли в этой луже те же рожи,
и шёл по остывающим следам
забытый пёс и таял, синеокий,
он думал, ждёт Эдем, а ждал Бедлам,
и, кроткая, в назначенные сроки
качалась яблоня, и яблоки в траву
неслышно падали, безропотно лежали.
Склонял Господь усталую главу
и кличку пса записывал в скрижали.
_^_
* * *
О ты не бережёшь последних пчёл страны
земного заколоченного лета,
и пуговки на детской рубашонке
смеются, отлетают и звенят.
Нательный крестик колется, и я
поверх рубашки надеваю крестик,
когда иду от солнечной реки,
на брызги разлетевшейся и ставшей
то окриком, то взглядом рыбака.
Тропинка безъязыка и легка,
как лист бумаги,
но глаголют травы,
жуки и птицы
о любви моей,
молча о равнодушии твоём.
_^_
* * *
Мой мокрый шелест крыльев и листвы
по каплям рассыпается и тает.
О чём у вечера, о девочка, есть вы,
о чём любовь любая облетает?
На тротуарах траурно, темно.
Как в темноте родные губы курят,
как пьют они дешёвое вино,
как всё равно - живу я!
Ненужный жар остыл у слов и лиц,
горячему, чужому - не с кем, нечего.
Осенний край беспомощных синиц
у ваших рук - несказанно, невстреченно.
У ваших ног, нагие, бестолково
толпятся оловянно дерева,
нащупывая истинное слово,
выстукивают глупые слова.
_^_
* * *
любовь и речь
и расставанье раннее
и остыванье воздуха вдвоём
мы ранены мы ранены мы ранены
мы никогда с тобою не умрём
косым лучом
густым сплетённым туго
на влажный чернозём беды и сна
по ломким линиям созвучий и друг друга
поляна полная ромашками ясна
лесная тёплая
не вдоль не поперёк
но вверх но вверх
я украду словами
я украду всё то что не сберёг
всё то что мы и всё что будет нами
синицы наши и стога невстреч
ведут за руку музыку руками
любовь и речь любовь моя и речь
короткими глотками
_^_
|
