ЧАСОВЩИК
* * *
Я люблю глухие пересуды
призраков светящихся ночных,
этих тощих карликов свечных
на горе невымытой посуды.
Их пугает ливня пелена,
в темноте нависшая над садом,
тонкая сургучная луна,
белый пес с остекленевшим взглядом.
Не поймать и шпилькой не проткнуть
хитроумный маленький народец:
стоит лишь подуть или моргнуть -
канет стеариновый уродец.
Им понятен скобяной цветок,
гирьки, деревянная кукушка,
чайника короткий хоботок,
пыльная и мертвая ракушка.
Вот и я - в халате шерстяном
книгу поседевшую читаю.
Только солнце встанет за окном,
я проснусь и сразу же растаю.
_^_
ДЕТСТВО
Очки, рогатка, канотье.
Жить в темноте и тесноте
и сравнивать по слепоте
огарок и фонарик.
Крадется в пепельную высь
худого мальчугана свист,
и под ногой хрустящий лист,
как бабушкин сухарик.
А за рекой в глуби болот
цыганка мертвая живет.
Вот наколдует, позовет,
уронит и состарит.
Но ты не бойся, не грусти
и не старайся подрасти.
Смотри, как солнышко в пути
культей по стеклам шарит.
Ржавеет парковый развал.
Видать, свое откуковал.
А как он скрипло зазывал,
швырял песком калёным...
Предгрозье. Ветер. Кавардак.
Тетрадка, зонтик и пиджак.
Рябина кашляет в кулак
багряным и зеленым.
_^_
* * *
Послушай голос заводной,
игрушка времени прощальная:
в зеленой книжке записной
ты будешь странница печальная.
Моим сверчкам и паукам
ключей не надо позолоченных.
Они не ходят по рукам,
живут в строеньях заколоченных,
где мой по праву каждый гвоздь,
где дремлет музыка сосновая,
где я их суеверный гость,
усатый нянь и смерть клоповая.
_^_
ORA PRO NOBIS
Мы горечь и страсть приглушали вином,
но солнце казалось не винным пятном,
не быстрой червонной блохою,
не сальцем, не хрящиком мудрым свиным,
а призрачным, белым огарком свечным
в кладовке у дамы с клюкою.
Мы ей посвятили канцону, сонет,
серену, балладу и альбу. В ответ
ни скрипа, ни пипа, ни чиха.
Плутовка, шалунья, зачем ты грустна?
Тебе ненавистна хромая весна,
простая рябая чувиха?
И ясень, и тополь, и дождик молчат,
а месяц и тучка начальству стучат:
"Старушка свихнулась, похоже."
Нет повести в мире грустней и чудней,
а за трубадурь и труверство над ней
нам всем надавали по роже.
И вроде бы можно о страхе забыть,
безбожничать, жрать, танцевать, шутопить
и прелюбодействовать знатно,
на ветер слова побросать и уйти,
про сердце красавиц исполнить в пути,
а после рыгнуть троекратно.
Но что-то мешает - печалит, свербит;
становишься непредсказуем, сердит,
и чувствуешь, как одиноко
на свете поэту, когда все вокруг
забыли, что он их единственный друг
до первого смертного срока.
_^_
ЧАСОВЩИК
Наша честная тайна проста:
время выдули и остудили,
поднесли к шестеренке уста
и дыханьем металл освятили.
Раньше были пружины мертвы -
тут воспрянули, затрепетали.
Время, что калибрует миры,
поселилось в поющем металле.
Но настала другая пора -
нет нужды в нашей тонкой работе.
Табуреточных дел мастера
всех усердней в проворной щедроте.
Боже мой! Этот царственный пот,
эта скорость и эта сноровка.
Каждый - воин, игрок, патриот,
даже в чем-то - под нас маскировка.
Нам бы верная ваша муштра!
Мы - ворье, мы - незваные гости.
В деревянную плоть мастера
не устанут вколачивать гвозди.
Слишком схожи тик-так и тук-тук,
и никто не заметил подмены.
Не вернуть околдованный звук
в наши полные горечью вены.
Я один из последних, сынок.
После нас лишь одни табуретки.
Будь, как зимний цветок, одинок,
но хитрее и проще, чем предки.
Мы цепляемся каждой строкой
за слепые свои шестеренки,
но уходим.
Пускай в мастерской
сочиняют о нас побасенки.
_^_
* * *
Трехмерный мир из ледяной смолы
подробно изучили телескопы:
везде равновеликие углы
и черных пешек костяные попы.
Так мы познали странную печаль -
нам оптика вверяет слишком много:
увидеть можно каждую деталь -
от карлика болотного до бога.
Вот мистер Эгг, что курит на заре
кальян и притворяется святошей.
Он прячет время в бычьем пузыре
и до сих пор не пойман с этой ношей.
На небесах - пуховые цветы,
в подземных норах - водяные черти.
Там все живут под знаком суеты
и неподвижной смерти.
_^_
* * *
живущий в чаще пел, листву листая:
"сестра, не узнаешь? - листва я."
но канула в огне труха лесная.
теперь же он из тех, вмурованных в бетон.
макает сушку в золотой бульон.
не брезгует локальной лепотой,
обшивкою доволен и побелкой,
голодной молью, книжной слепотой,
сиюминутною поделкой.
а по ночам он смотрит синема
про черные шторма.
мой старый глупый юнга, бульонный водяной,
забудь осенний хворост и ливень рассыпной,
пойдем, пойдем со мной
на тонкий лед сквозной.
_^_
НЕКОЛЫБЕЛЬНАЯ
Можно с вами, тонкими, поплыву,
будто бы я рядышком, наяву?
Осень в нашем городе, господа,
(у мотива длинная борода).
Сквозь чертополох и древесный сор
струнный не доносится перебор,
только переулками голоса -
колобок, медведица и лиса.
Если с ними рядышком поплывешь,
не спугни случайно, не потревожь
их печальных душ - поминальных свеч:
им своим путем суждено истечь.
Застилает дерево небеса,
не листва - червленые паруса.
Рыбий царь по крышам побрел на юг,
и ему на юге придет каюк.
Не губи болезных. Клади, холоп,
белый лед на бледный соленый лоб.
Душ непотревоженных череда
заполняет мертвые города.
Трын-травой их выкорми на убой,
беленою, лебедью-лабудой.
Их сердец глаголами не разжечь.
Не умеешь вылечить - не калечь.
Переулков пасмурных переплет,
заплутает в сумраке пешеход.
Можно с вами, тихими, поплыву
к золотому ясеня рукаву?
Осень в нашем городе, господа.
Осень в вашем городе, господа.
Слышите, вы слышите - голоса?..
Мы не слышим более голоса.
_^_
|
