ОЖОГ СЕРДЦА
* * *
Всё пережить и остаться самим собой,
всех полюбить – любые людские толпы,
ибо везде, куда бы, чудак, ни шёл ты,
неба прозрачный колокол голубой.
Там проплывают белые города,
где и тебе когда-нибудь поселиться,
ибо известно, что ты за чудо-птица.
Впрочем, иных не лучше, но ерунда
не выходила из-под пера, и клюв
не открывался на лживые лисьи речи.
Вот и стоишь в потоке времён по плечи,
полные пригоршни нежности зачерпнув.
_^_
* * *
Горел закат, и в этой тишине
я в озеро вошёл. И там, на дне,
увидел головастиков, и окунь
метнулся полосатый под корягу.
Вода была тепла. Казалось, лягу
и вытянусь, и поплывёт июнь,
и осенит любовь всё в мире сущее.
Стучало сердце, смерти не имущее,
и огненное солнце отражалось
в моих доисторических
глазах.
_^_
* * *
Где большую осину свалили бобры,
над рекою горят голубые миры
и кукушка, мудрёная птица,
говорит, что бессмертие снится.
Вот и наша палатка стоит у ручья.
Чья вселенная эта? Возможно, ничья,
но из ночи большими глотками
пьётся дивное небо, и сами
мы стоим перед выбором: жить или нет?
В изголовье спасательный бросить жилет,
засыпая, смотреть через полог
на пылающий звёздный осколок.
_^_
* * *
Тихим шелестом коленчатой травы,
гнутым куполом июньской синевы,
солнцерукими сосновыми стволами
очарованный, ходил я по земле,
запекал картошку сладкую в золе
и приманивал судьбу свою словами.
Шкандыбала в брезентухе налегке,
нож на поясе и дудочка в руке,
и под эту, боже, музыку с финтами,
эх, была моя горбушка солона!
Доставал картошку палкой из огня –
шкурку чёрную снимал с неё слоновью.
Видел: ветер пошевеливает лист,
видел: путь мой человеческий тернист,
весь пронизанный печалью и любовью.
_^_
* * *
Приснился мне Мартьянов-бригадир,
что обучал меня простой науке
закручивать болты и через люки
наружу выходить – в угрюмый мир.
А в мире были Люберцы, ларёк
и сумрачные рожи хулиганов.
И говорил под мухою Мартьянов,
что в глаз я получу. Но за урок
я благодарен. Веки разлепил,
пошёл на кухню, долго пил из крана.
Монтажника не вышло из барана,
зато теперь я знаю: кто любил
такую жизнь, тому не страшен чёрт,
тюрьма, сума, безумие, разлука.
Прекрасна жизнь! Ах, вот какая штука,
и никакой нас вирус не берёт.
_^_
* * *
А палатка стоит у совхозных полей –
это я тут живу, горлопан, дуралей,
и варю на горелке супешник.
Прилетает ко мне зачарованный дрозд
и поёт серенаду хозяину звёзд,
и цветёт, как безумный, орешник.
Что же нужно ещё человеку, когда
изнутри он – вода и снаружи – вода,
всё подвижное, всё грозовое.
А забрезжит рассвет, и помчит ветерка
луговое дыхание вдаль облака,
чтобы время текло осевое,
многоярусное, шаровое.
_^_
* * *
... смотреть на лес, где звери пробегают,
и заново давать им имена.
Сон бежит звериный, чуткий
и грибами пахнет тело.
Дождь и дождь вторые сутки,
всё в палатке отсырело.
Застегну мешок повыше
и лежу, читаю Брэма*.
Лес подрагивает, дышит,
ночь ломает об колено.
Он уснул бы тоже сладко,
да промокли ноги сосен.
Слышно: ёжик плачет – лапка
заболела. Скоро осень.
__________________________________
* Альфред-Эдмунд Брэм "Жизнь животных".
_^_
* * *
Прислушался: дощатый шум сосны
и разговоры звёзд о невозможном,
о том, что между будущим и прошлым
мы только сны чужие, только сны.
Я зашагал на север. Почему –
не знаю сам. Куда – уже не помню.
Шёл по земле, а как по небосклону.
Грибные нёс туманы, тишину,
бруснику нёс, но приближался к дому.
_^_
* * *
Опять у палатки стоит запоздалая осень
в почти человеческих, горьких, внезапных слезах,
и хвойное братство могучих дорических сосен
уносит меня на зелёных своих парусах.
О, музыка ветра! О, вереска лёгкие волны!
О, ранние сумерки – залежи звёздной трухи!
А там, у костра, непостижный таится, огромный,
невидимый кто-то и робко диктует стихи.
_^_
* * *
Выходишь: волнуется лес,
как море, под ласками ветра.
Посмотришь на дерева срез –
так тело рождалось из пепла,
и робкое чудо синиц,
и света сквозь тонкое веко.
Садятся на копья ресниц
три белые бабочки снега,
как если бы ангелы вдруг
покинули облачный остров.
И сыплются зёрна из рук
послам желтогрудым и сёстрам.
_^_
* * *
Шагал я и думал: "О, сколько листвы намело!
Сокровища гибнут – а жаль – под подошвой ботинка".
И вдруг... Боже мой... заблестело, сошлось, повело,
ударило в сердце, как резкая сталь поединка.
Казалось, я робкую птицу в ладонях несу,
целую, шепчу: – Потерпи, и меня увяданье горюнит... –
И было так тихо, как только бывает в лесу
у края болота, холодной зимы накануне.
_^_
* * *
Корнями – в землю, а вершиной – в звёзды.
Какие сосны мачтовые тут!
Не зря гроза вколачивает гвозди,
и волосы прозрачные текут.
Играй, мой лес, кантату Себестьяна
и воздух разрывай, как полотно!
А не с тобой ли Мастер мирозданья
меня казнит, и любит заодно?
Когда зажжёт недремлющее око
сосновый сон печалью золотой,
я так скажу: "Да, трудно, да, жестоко,
но как замысловато, боже мой!"
_^_
* * *
Где отражает зеркальная вещь
девственный лик синеокой природы,
выгнулся в лодке серебряный лещ
и обессилел за миг до свободы.
Тлеет костёр на песчаной косе –
знатная выйдет с лаврушкой ушица!
Солнце в болотную чащу ложится,
огненно-рыжее – к рыжей лисе.
В пояс отвесила ива поклон,
заговорила вода на треноге.
"Благодарю!" – я подумал о Боге,
хлеб разломил и приправил дымком.
Озеро к небу стоит поперёк,
и пробегает внутри на ущербе
хищного месяца вёрткий зверёк.
Звёзды рассыпаны, словно бы щебень,
по серпантину
небесных
дорог.
_^_
* * *
Через девять лет семейной жизни
от её начала сохранился только
коричневый болоньевый плащ и...
Стеклопакет откроешь, глядишь на снег,
синий при свете синего фонаря.
Кошка бежит к подвалу – кошачий бег
так не похож на время: всё было зря –
всё, что мы тут навертели с тобой. Гляди,
все перевалы, озёра, далёкий край.
Бедному сердцу тесно в твоей груди –
ангел мой, девочка, нежная, не умирай!
Может быть, мы ещё перейдём на ты
с временем этим? Откроет подвал таджик –
за деревянной дверью вчерашний быт:
велик и лыжи. Кабель четыре Джи
свёрнут за дверью чёрным удавом. Я
пыль оботру с трубы и достану плащ
рваный, болоньевый. Так-то, мой свет! Ничья!
Девять на девять... Счастье моё, не плачь!
Стеклопакет откроешь, глядишь во тьму,
бурый листок прижался в углу к стеклу.
Жили как жили. Надо простить Ему
всё, что не так сложилось. Прости. Люблю.
_^_
* * *
Ночью светло на крутом берегу.
Плачет кукушка: ку-ку да ку-ку,
где вы, мои кукушатки?
Что-то не спится в палатке.
Угли раздую, подкину дровец,
старый шарманщик, усталый гребец,
выну железную кружку.
"Сколько ещё?" – и кукушку
слушаю час, а потом и другой –
видно, мне век до могилы сырой.
_^_
* * *
Мариша, вдумайся: бескрайняя весна
сюда летела в солнечной карете.
Сестрица-ель шумит у камня-колдуна,
качает лапы вересковый ветер.
О, небо-небо, ты... да что там говорить:
распахнуто без края над поляной!
Я здесь пока живу, и домик мой внутри
из тишины, из музыки органной.
Что человеку нужно? Сахар и крупа,
сухие спички, хвороста немного.
А хмурых сосен многоликая толпа
стоит вокруг, и ты – посланник Бога.
_^_
* * *
Когда душа во мне заговорит
на птичьем языке своём высоком,
не назовут, я думаю, пророком.
Но всё же добросовестный Фарид
с большой метлой у нашего подъезда
прислушается: вот окно, вот бездна,
вот чей-то голос: "Господи, горит
во мне огонь! Будь милосерден! Дай
мне мужество! Приму, что совершится".
Фарид стоит, и на него, как птица,
слетает лист, и белый алабай
поскуливает – чу! – на бортовые
огни небес. Там тоже есть живые:
собаки, кошки (только догоняй)
и люди, а ещё
какие-то
чужие...
_^_
* * *
Помнишь, мы ночевали на кухне,
говорили про счастье... не суть.
Голова моя бедная пухнет –
не могу без таблеток уснуть.
Посидим, погоняем цейлонский,
сахарок не вприкуску – бери!
Эти строчки навеял Полонский,
это лирика, Блок, фонари.
Говоришь: "Ничего не осталось".
Отвечаю: "Ты любишь?" – "Ну да". –
"Значит, нежность, томление, жалость.
Значит, пение. Значит, звезда".
Или зря мы хлебнули недоли?
Но на чашах небесных весов
слева – то, что мы здесь напороли,
справа – музыка, несколько слов...
_^_
* * *
Не похоронят нас на Новодевичьем,
на Литераторских мостках не отпоют,
не будет выстрелов: за что же нам салют,
не заслужили. Говорить, конечно, не о чем.
Зато друзья придут проститься очумелые,
закусят беленькую плавленым сырком,
качнётся клён, и петербургским ветерком
повеет. Скажет Натали: "Эх, жили смелые,
красивые!" – Спасибо и на том.
_^_
* * *
Камешек брошу – пойдут круги,
словно прошёл по воде святой.
Слышь, ни болотников, ни слеги –
нимб ослепительно золотой.
Вот бы и мне босиком ступать
по непролазной седой тайге.
Я не святой – да и что ж, плевать –
компас надёжный зато в руке.
Серую утку спугну, как зверь,
и полетит, озерцо чертя.
Жизнь – это штука такая, верь:
тысячеокая
широта.
_^_
* * *
Примял тысячелистник и поставил
брезентовый свой домик. А потом
лежал и думал: "День сегодня таял
стремительно". А где-то на седьмом
далёком небе ангелы рыдали,
зажгли закат красивый, кровяной.
И снилось мне: я – муравей. Латали
с товарищами холмик мы, устали
и дерево склонилось надо мной.
_^_
* * *
Стихи, как первый поцелуй,
как первоцвет, как вишни завязь.
Ходили звёзды по селу,
в колодец утром опускаясь.
А мне случайно не спалось
и, как Роланд певучесть рога,
копну седеющих волос
я у любимой спящей трогал.
Так начиналось волшебство
и было музыке просторно,
как словно выкованы сто
мечей в огне ревущем горна.
Тогда светало, как в Раю,
и сердце плакало, что счастье
бывает в мире на краю
земли, спасаемой отчасти.
Я говорил: – Поедем в те
места, где горе первозданно...
И как на горней высоте,
мне было холодно и странно.
_^_
* * *
Среди травы коленчатой, высокой
наставник-ветер спит и обнимает
ночное поле волглыми руками.
Я думаю: "Не то чтобы жестокой
была судьба, но речь моя немая
окрепла на ветру. И облаками,
и птицами наполнилась!" – А ветер
проснётся рано утром, развернёт
седые крылья и летит в туман.
_^_
* * *
Помнишь, ты говорила: "Наверное, смерть
занимается нужной работой". –
Из Чудиново вышел в деревню Псоедь –
шёл, насвистывал я беззаботно.
Потому, что меня никогда не убьют,
я тебе для волшбы этой нужен.
Сладко пахнет земля, и лягушки поют,
вызревает икра в каждой луже.
То ли гуси по вешнему небу летят,
то ли что-то в душе отболело.
Я скажу тебе: "Будет когда-нибудь сад
и безгрешное, новое тело".
_^_
* * *
Погляди, моя радость,
облетает с берёз
потускневшее солнце,
золотое до слёз.
О, какая на сердце
беспричинная грусть!
Затаился под ёлкой
с рыжим листиком груздь –
суповая тарелка –
пей, таёжный народ:
белобровик, и белка,
и турист-обормот!
Он в мешке из тайвека,
просыпаясь, поёт:
"Почему человека
страх и трепет берёт?" –
Но сияет сквозь ветки
безрассудных святых
благодатное небо,
и оно –
_^_
* * *
В палатке дремал на вершине холма,
и бился комар о прозрачную сетку.
Но ты позвонила: – Медведюшко, ветку
сосновую мне привези! – Ну, она
не целый же лес... – Привези всё равно... –
Комар успокоился, сосны молчали,
и сердце, скорбя, обратилось к печали,
и было ему тяжело и темно.
И тут я подумал: "А может быть, мы
живём для того, чтобы трудно дышалось!" –
Услышал я: ветер, как тать с лошадьми,
промчался, а небо, фиал тишины,
светилось, и ветка
бесстрашно
качалась.
_^_
* * *
Мы шли на поиски чего?
Возможно, смысла.
Пространство под ноги легло,
а Тётя Гися,
коляска наша, скрип да скрип –
катилась шустро.
Ах, на обочине то гриб,
то ягод буйство.
А ночью, сидя у костра,
мы что-то пели,
и ты была мне, как сестра.
Дрожали ели,
земля дышала, а ещё
ловилась рыба.
Ты говорила горячо
про сны Мадрида.
Про то, что вовсе никогда...
Что всё напрасно...
Но путеводная звезда
горела ясно.
Ещё всё будет хорошо.
С утра, короче,
я крикну: – Эврика! Нашёл!
Всё дело в почве.
Мы люди раненой земли,
планеты сложной.
А что касается любви,
то всё возможно.
_^_
* * *
Вечер. Оплавлена синяя даль стрекозья.
Отплывающий выдохнет, стоя на той ладье:
"Даже лебеди нежные! Даже рябины гроздья!" –
Безутешные лилии дрогнули на воде,
и туманные сосны плотней у реки сомкнулись.
Ты молчала, зверушка моя, полевой цветок,
и какие-то бабочки крыльями нас коснулись,
и какие-то ангелы к западу потянулись
и засыпали звёздами тёмный, седой восток.
_^_
* * *
Листва облетает, желтеет орляк,
опятами пахнет. – Серёжик, приляг, –
ты мне говоришь. – Ох, немного
давай отдохни... – А дорога
уходит куда-то за дальний лесок.
Мы термос достали и хлеба кусок,
и ты улыбнулась: – А правда,
мы странные люди?
– Так надо!..
Ну вот, закусили, и снова скрипит
коляска, и снова цветные грибы
стоят, как цыгане хмельные,
у самой дороги. Иные
совсем, как тарелки. И мы по земле
идём, как весёлые люди во мгле,
как некие боги
земные.
_^_
* * *
Мне смеялись в лицо молодые весёлые хамы,
старики меня били ногами: "Гляди, наркоман!" –
Я в ответ улыбался: "Спасибо!" – Такой вот упрямый
человек, написавший о нежности лучший роман.
И пускай не читали меня молодые хозяйки,
и хозяева жизни не слышали имя моё,
у меня валуны остаются, и быстрые чайки,
и высокое небо –
оно за меня
допоёт.
_^_
|
