МЕЖДУ СТРОК
имена
...От бесконечной работы худа, бледна,
смерть приходила записывать имена,
сослепу тощей рукой по листам водила
и посыпала бумаги сырой землёй,
чёрным проклятием вместе с травой гнилой,
жидкими были карминовые чернила...
В страхе запишешь подобное, а потом
смотришь за тем, как играет Господь с холстом,
где опускается солнце за лес мохнатый,
сосны становятся тонкими на просвет,
и понимаешь, убогий, что смерти нет,
и улыбаешься медленному закату.
_^_
между строк
Олень – животное. Воробей – птица.
Россия – наше Отечество. Смерть неизбежна.
П. Смирновский. "Учебник русской грамматики"
в покорности судьбе пора остановиться,
когда число скорбей превысит свой лимит.
ну что сказать тебе? что курица – не птица,
а птица – воробей, ворюга и бандит;
что будет новый стих и кончится спиртное,
поэты как волхвы – открытая тетрадь,
а между строк у них отечество родное
лежит себе, увы, и лень ему вставать;
что каждый божий день ни друга, ни врага мы
не можем различить в сиамских близнецах,
и мой лесной олень царапать амальгаму
умчится, волчья сыть, на полных парусах,
чтоб в глубине зеркал душа моя зависла,
когда позволит твердь причалить кораблю;
что я тебе писал свои слова и числа;
что неизбежна смерть. и я тебя люблю.
_^_
вот улицы сиреневый размах
вот улицы сиреневый размах
и зелень в фонарях у поворота,
дома, дворы, не разглядишь впотьмах,
а дальше – что там?
а дальше, если разобрать слои,
закованные цепью хронотопа
Адам и Ева, сад Эдема и
вода потопа.
а дальше – ничего и никогда
не существует за пределом взгляда,
и только плуг, и протоборозда,
земля разъята.
а дальше – тишь. до корня, до морфем,
до Слова, на ещё пустом мольберте –
пока не отделённая никем
вода от тверди,
пустая бездна, шип не вложен в паз,
где света тьма пока ещё не знала,
витает Дух недалеко от нас –
за три квартала,
а те, кому ещё названий нет,
живут в своей, в твоей не существуя,
вселенной, с ними лучезарный свет
и аллилуйя.
но что случается, когда во тьму
поднимешь руки, дерзок, но наивен,
и вдруг с небес по жесту твоему
нисходит ливень?
_^_
читай
а когда попрощаемся, станет понятно мне,
что увидимся только в чудном неглубоком сне,
прорастёшь заключительным словом – ржаным зерном –
в недочитанной книге, оставленной на потом.
мы с тобою не пара, мы пара прощальных фраз
в эпилоге романа, написанного до нас.
уезжай, не держи на меня ни обид, ни зла,
прошепчи в проходящую осень, что даль светла,
тяжело на гудящем вокзале, в купе легко.
разолью по страницам декабрьское молоко
и кириллицей вехи расставлю – Валдай, Алтай,
ни о чём не тревожься, а просто читай,
читай...
_^_
питерское
и не знаешь, с какого края
подступиться к стихам, когда
опускается ночь сырая
и тягучая, как вода
между Троицким и Дворцовым,
в темноте разведённых плеч,
где бликует блестящим словом
волновая родная речь.
и не ведаешь, что творится –
словно в чарах разрыв-травы
переписанная столица
в переплёте ночной Невы
для юродивых и поэтов
предлагает своё питьё,
и ликуешь, и пьёшь из света,
и надеешься на неё...
_^_
выдыхаешь
выдыхаешь, пищеварителен, кровеносен,
наблюдаешь в окна, как будто тебе нет дела,
что опять в изменчивый город заглянет осень,
в наготе своей откровенная до предела,
что пойдут таскаться по бабе её стилисты,
то оденут в жёлтое, то приукрасят алым.
выдыхаешь снова, но, глупый, как ни стелись ты,
никогда солдату уже не стать генералом,
потому что осень, её не отменишь, ибо
навсегда, и ты не возьмёшь на любых развалах
подходящей книги, в которой сумел найти бы
то, что ты прочтёшь в откровениях пятипалых
обветшалых листьев, и сам не напишешь толком
(если нет усердия, если совсем лениво)
про осенний свет, что метается по осколкам
улетевших дней, и как сладостно в переливах
наблюдать, как боль отступает от новой боли,
размывает память знакомые лица или
насовсем стирает про то, что бедны глаголы
(из какого сора, в каком подобрал утиле).
не гони лошадку и дай ей, убогой, роздых,
и о чём ты мыслишь, тростник, трын-трава степная?
набираешь в лёгкие влажный осенний воздух
и потом опять расслабляешься, выдыхая...
_^_
лабух
что земные царства и что мне суть
и полвека вялотекущей жизни
в тот момент, когда я хочу уснуть,
утомлённый, грузный и неподвижный?
умножает скорби гранит наук,
где следы зубов – молодых и слабых,
что мне знать ещё? оглянусь вокруг –
там, во сне, играет небесный лабух.
исполняет "смоки" и "шокин блу",
у него затасканный стратокастер,
а его потрёпанному крылу
не хватает перьев – они, к несчастью,
выпадают – времени мерный ход, –
засыпают землю. звенит гитара.
и не видно глупому мне с высот
ни младенца в яслях, ни бальтазара.
_^_
из письма
...у нас вода по-прежнему мокра,
всё так же петухи кричат с утра,
трещат по швам сороки и морозы.
один раз в год цветут сады у нас,
один раз в год горбатый пидарас
из устюга великого привозит
кому кайло, кому апгрейд весла,
но извиняясь, будто не со зла,
а сам, как чёрт, косит лиловым глазом,
когда заказан полный пансион,
а он приносит штопаный гондон,
поскольку мир смешон и одноразов.
душа моя, не верь карандашу –
опять пиэрквадратное ношу,
по-прежнему квадратное катая...
...мне снятся море, сосны и холмы.
и небо. и на этом фоне мы –
счастливые в прицеле вертухая.
_^_
колыбель
на застрехе синица настырная, фью да фью,
говорит, пропою про слепую судьбу твою.
отвечаю, не надо судьбы никакой такой,
мне достаточно сада и домика над рекой,
чтобы горе своё горевать, зимовать и ждать,
что однажды вернётся мать.
на полене смола и в немытом углу метла
говорят, что ушла, только косы не расплела,
собралась за водой, улыбнулась в последний миг –
по течению камни, стволы, наносной плавник.
а под вечер порывистый ветер и лес опять,
сговорившись, давай стенать.
не шепчите, не плачьте, не пойте подлей и злей,
появляется месяц над иглами тополей,
на искрящийся снег, на мороз, на звериный след
выступает из тьмы подарившая этот свет.
поднимаются руки, бледна и измождена,
говорит, ворожит она:
не тебя ли кормила и пела про ай-лю-лю,
до рассвета качала сквозь ночь колыбель твою,
не тебя ли растила – крепись и терпи, мужик,
отчего ты молчишь, беспричастен и безъязык?
отчего не влекла, не тянула до дна, до сна
не сводила с ума луна?
продолжается старая песня на новый лад,
и летучие мыши во тьме чердака визжат,
на высоких горах, на семи ледяных ветрах
возвращается в лоно по кругу извечный прах,
и качается маятник – новая колыбель,
и метёт, и метёт метель.
_^_
морской бой
где же ты, слово гулкое, стонешь в какой клети,
тёмными переулками трудно тебя найти.
шастаю здесь привычно я, гонит туда-сюда
кровь мою горемычную огненная вода.
где корабли схоронены, прячутся где, скажи,
тропы мои, синонимы, острые, как ножи, –
скажешь едва – и ранен, а тут же "е три" – убит,
шивой танцует в пламени тающий алфавит.
где же ты мой трёхпалубный, что ж не идёшь в тетрадь?
муторно, словно жалобу мне предстоит писать.
тянется несуразное в поиске слов и тем,
а на задворках разума спрятан вопрос – зачем.
_^_
нет-нет да и посмотришь за окно...
"Среди садов деревья гнутся долу..."
А.К.Толстой
нет-нет да и посмотришь за окно,
в саду деревья молча гнутся долу,
металлофон дождя выводит соло,
бездомный пёс насквозь промок давно.
и под зонтом, рассеянно блуждающ,
идёт за молоком млекопитающ.
потом, приняв чего-нибудь на грудь,
ленив и, словно ртуть, перетекаем,
ты наградишь себя довольным лаем,
позвав собаку съесть чего-нибудь,
и, потрепав по холке кабысдоха,
расскажешь псу, что всё не так и плохо.
к столу вернёшься, выдумаешь вмиг,
как тридцать лет назад, ещё ничейна,
в такой же день с бутылкою портвейна,
подняв на куртке дерзкий воротник,
к тебе, тогда глупцу и тунеядцу,
она пришла навеки попрощаться.
напишешь, что молчали вы вдвоём,
давно употребив портвейн креплёный,
упомянёшь о том, что удивлённо
следил за вами звёздный водоём...
...и трижды руки вымоешь от скуки,
и сядешь ждать, когда вернутся внуки.
_^_
надо жить
Мы однажды превратимся в тлен,
все кредиты времени истратив...
Сергей Кодес
куда зовём и что пророчим, да нам ли, скоморохам, знать,
но разливает авва отче с небес густую благодать,
подставим чаши. но шутам ли плести неведомую нить,
когда господь по-мандельштамьи нас обучает говорить.
куда спешим, не понимая того, что некуда, ой-вей,
бежит дорога кольцевая, кружится мёбиус-сабвей,
и потому вперёд иди ты, тряхни главой, строфой, поэт,
раз время не даёт кредитов, то значит тлена тоже нет.
куда теперь? о смерти всуе не говори, мой друг-пиит,
зима, крестьянин торжествует, а мачта гнётся и скрипит,
но надо жить, не надо песен ворью, жулью и воронью,
смотри же, мир по-бродски тесен. и интересен, зуб даю.
_^_
костры
эти рыже-ирландские осени
и зима биполярная ночь
поматросили душу и бросили
даже некому в яму сволочь
не гляди на меня озадаченно
и не пей из подножных копыт
видишь времени молью потраченный
замусоленный опыт лежит
доставай выноси и проветривай
и себя и других веселя
этой шляпой заношенной фетровой
у которой большие поля
огороды сады палисадники
где в сиреневой дымке смотри
пролетают угрюмые всадники
и копыта стучат раз два три
нет четыре как неуловимые
и багровый закат неспроста
засыпай поскорее любимая
только ты у меня и оста
и чем ближе к закату понятнее
и виднее так очи остры
там за линией степь необъятная
и костры
_^_
клинопись
пусть эпоха твоя не сменилась,
но разменного времени – нуль.
погребная октябрьская сырость
оттеснила кудрявый июль,
перелётные все улетели,
недолётные будут с тобой.
что печалишься ты, не тебе ли,
буквоед, предназначен любой
из затейливых юсов и ятей,
что готовят осенние дни?
на ночном манускрипте печати
всё ясней и алмазней, взгляни,
улетающий клин исчезает,
но хранится в изломах крыла
двуязычная клинопись стаи,
что когда-то понятна была...
_^_
что любовь не во всём права...
что любовь не во всём права, но, быть может, верно,
что молва – это лишь слова, а луна ущербна,
оттого она не родит ни тепла, ни света –
древнегреческий эрудит говорил про это.
и ещё говорил о том, что любовь даёт нам –
человек был рождён скотом и умрёт животным,
человеку, твердил, вовек не сойтись с другими,
многомудрым был древний грек, жаль, не помню имя.
это, может, придумал я, воробьи напели,
и не жил в те века, друзья, пресловутый эллин,
о любви не шутил никак, ни хитро, ни плоско,
и пером не водил, чудак, по табличке с воском,
или выброшен прахом в склеп и лежит недвижно,
а его повседневный хлеб – у меня на книжном.
книга судеб земных стара, но весьма занятна,
это блик на воде. игра.
световые пятна...
_^_
морок
проходят годы, я стою у моря,
на острове в плену прекрасной нимфы,
и думаю опять о Телемаке
и о супруге, верной Пенелопе.
и если есть под небом Ойкумены
понятие о подлинной свободе,
то, видимо, его забыли боги,
а может быть, и никогда не знали.
моя зеленохолмная Итака,
далёкий край, любимый и желанный.
ещё горит огонь в твоих жилищах
и славен труд мужей, на бранном поле
погибших; никогда ты не увидишь
их лиц и не услышишь их рассказы,
как падали проклятия и копья
на головы троянцев жесткосердных.
печалюсь я. но странные виденья
ко мне всё чаще по ночам приходят:
как будто не встречался с Полифемом,
не слышал голоса Сирен, а Троя
на этом свете не существовала.
не отправлялись на войну ахейцы,
и не было любимой Пенелопы,
отца Лаэрта, сына Телемака.
и эти сны о благостной Итаке –
всего лишь сны, и нет зеленохолмной,
и не было, а остров и Калипсо –
постылый морок, эфемерный призрак.
да я и сам порою не уверен
в своём существовании. и грежу,
что жив лишь в песнях древнего поэта,
слепого сладкопевца и безумца.
_^_
чёрный снег
имяреку каялся имярек,
что он видел во поле чёрный снег,
молчаливый вой на семи ветрах
и сухой слезы леденящий жах.
а потом, волками окружена,
приходила с мёртвым зерном она,
прорастали всходы, давали плод –
то за ротой рота, за взводом взвод.
говорила: "дети, признайте мать,
я пойду на поле и стану жать.
вот в деснице серп, на плече коса".
по стерне ходила потом, боса,
и кричала долго, до хрипоты,
и зияла тьма из очей пустых,
и плясала курва до стёртых ног...
не узнали смерть, говорили – бог.
имярек покаялся и умолк,
и часы по-волчьи всё щёлк да щёлк.
а потом сказал: "я устал, ослаб,
мы плели венки из еловых лап".
_^_
меланхолия
да и важно ли, что не останется
кирпичей, говорила Муму,
раз шатается жизнь, словно пьяница,
от чужого стола к своему,
раз достаточно хлеба и соли ей
на пути от взаймы до внаймы,
раз седая моя меланхолия
накрывает пустые холмы.
да и важно ли, что распогодится
посреди октября втихаря
бабьелетняя дочь-второгодница
прошлогоднего календаря,
лишь бы к нам с перелётными птицами
прилетел голубой вертолёт,
лишь бы ночь полыхала зарницами
от далёкой грозы, а не от
тех событий, что в мире, ужаленном
сумасшедшей осою под хвост,
происходят, и мы опечаленно
и тревожно глядим на зюйд-ост.
ничего не храним, да и важно ли,
посмотри, на крыле наконец
эфемерное счастье бумажное –
недокормыш, журавлик, птенец...
_^_
смотришь вперёд
Почему ты все дуешь в трубу, молодой человек?
Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек.
О. Мандельштам
смотришь вперёд – непонятное прячется в плотном дыму,
тают размытыми пятнами книги, тетради, кому
эта бумага останется, отблеск живого ума?
выпьешь чего-нибудь, пьяница, что там гадать – полутьма
вяжет набитой оскоминой музыку джазовых сфер.
что же ты маешься, сломанный, гипсовый ты пионер,
с горном и главной дорогою, что, как извёстка, светла.
мысли бегут босоногие, несть горемычным числа.
глохнет беспечно прохлопанный доброго времени гул,
верно ты считывал стопы, но в дудку дешёвую дул.
ладно, чего там. налей ещё, что ни случилось – твоё,
всё вам, поэтам стареющим, горькое это нытьё,
что твоих мыслей верчение, давний бессмысленный труд
против того откровения, детского злого прозрения,
что человеки умрут...
_^_
пике
в мангровых джунглях волшебных строк,
где, горизонт вспоров,
мы признавали один цветок –
розу морских ветров,
где посреди океана слов –
реки, леса, холмы,
в этой державе сорвиголов
жили другие мы.
мальчики, дети, и как один
все – капитаны шхун,
что нам, дрейфующим в грудах льдин,
вечноседой Нептун,
что нам, другим, не смотрящим на
будущих лет пике,
мальчик, седеющий у окна,
с вечным пером в руке...
_^_
от зимы до весны
от моей зимы до твоей весны
все слова осенней тоской больны,
потому с моим лексиконом мы
пять страниц печально молчим вдвоём,
неспроста купирован хвост зимы –
дорожи обрезанным февралём.
от твоей весны до моей зимы
даже снег и тот не возьмёшь взаймы,
хоть сезон под окнами карауль,
хоть зуди плечо и маши рука –
пустота, ничто, абсолютный нуль,
магомет – строка и гора – строка.
от зимы моей до весны твоей
догорает кипа бумажных дней.
к эпилогу вдруг становясь пустым,
исчезает в пламени магомет,
а потом красиво уходит в дым,
но никто не смотрит ему вослед.
_^_
не это
не это, слышите, не это в душе доверчивой болит,
покуда сталактит сюжета никчёмной жизни в сталагмит
плюёт с неведомого края, и капли уходящих дней,
в закате бледном догорая, всё благородней и нежней,
не это, слышите, волнует, когда в ландшафте городском
не спит поэт, тоску смакуя вселенским русским языком,
где с миром миф написан слитно, но даль тяжёлая тускла,
где кронос, адски ненасытный, сметает крошки со стола,
где звук, на многое согласный, реки извилистый разрез
и перевозчик безучастно стоит с веслом наперевес.
не торопи, харон, поэта в ночной всевышний волочёк,
покуда он хранит от ветра живое слово, дурачок...
_^_
© Александр Оберемок, 2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024.