[Оглавление]




ПРОСТЫМИ  СЛОВАМИ


Не скажу, что мне с женщинами вообще не везёт, - не стоит гневить блудливого Ангела, загоняющего в мои объятия зазевавшихся красавиц. Иной раз, прижав к себе очередное содержимое аляповатого "Мотиви" или строгого "Мекса", я чувствую на своём лице теплый, пахнущий отпариваемыми брюками ветер, исходящий от его крыльев. Ангел работает, не покладая рук, но как генератор случайных чисел, без селекции, без скидки на моё мнение, предпочтения и душевное состояние. Это даёт мне повод считать, что я пока ещё вхожу в VIP-группу, на которую Господь делает свою ставку.

Ангел прибился ко мне в год тысячелетия крещения Руси. Он вышел со мной из Александро-Невской лавры после миропомазания, прошёл мимо обшарпанных стенок некрополя, закашлялся под аркой ворот от дыма "Родопи", посмотрел на отражение неба в стёклах верхнего этажа гостиницы Москва и повёл меня на остановку. Потом он нерешительно мялся на площадке четырнадцатого троллейбуса, как практикант впервые получивший самостоятельное задание и не знал, кого из трёх смешливых студенток выбрать. Наконец, ему приглянулась брюнетка с острым носиком. Он с чувством наступил ей на ногу и сделал вид, что это не он, а я. Он рванул над проводами, вперёд по маршруту троллейбуса и успел что-то сделать с электрикой в её парадной, пока мы шли, прижимаясь друг к другу локтями, мимо одинаковых пятиэтажек, возле которых на скамейках сидела одинаковая урла. Пока мы целовались на площадке второго этажа, он в наивном умилении шуршал ветками тополя.

Ангел отправлял её мать в командировку в Калининград, подбрасывал мне в карман ключи от квартиры двоюродной тётки вместе с запиской, какие цветы когда поливать, пока тётка отдыхает в Крыму. Он отменял первые пары лекций, позволяя нам валяться в постели до полудня. Он честно выполнял всё, чему его учили на их ангельских курсах, пока в один прекрасный миг не решил перестраховаться и для проверки не подсунул мне однокурсницу с её днём рождения. Когда утром я шарил рукой под кроватью в поисках второго носка, он с поникшими крылами сидел на кухне и пил нацеженную через фильтр невскую воду. Я испытывал к нему жалость и даже немного стыдился, что не оправдал его надежд. Какое-то время он пытался ещё наладить ситуацию, но, видя моё полное непонимание, махнул рукой и начал гнать план, не особо задумываясь о последствиях. Иногда на него находило вдохновение, и тогда я летал с ним над городом, вдыхая солоноватый свет фонарей Васильевского острова или терпкий, смешанный с дымом запах южных окраин. Но сил надолго оторваться от земли не хватало. Я научился только взлетать, выписывать в воздухе несколько фигур высшего пилотажа, а потом сразу шёл на посадку.



В декабре девяносто первого я досрочно сдал сессию и уехал в Прагу, но странным образом оказался в Мюнхене. Я жил на сквоте вместе с тремя польскими художниками и ирландской девушкой по имени Брайан. Вернее, я жил с Брайан, занимался только тем, что жил с Брайан, а художники красили акварели и дёшево продавали их в галерею. Брайан прилетела из Дублина во Франфурт утром того дня, когда я зачем-то вышел в Дрездене из прицепного варшавского вагона. В Дрездене я, повинуясь мгновенному порыву, сел на автобус до Мюнхена. Через пять часов я уже помогал ей тащить до такси огромную сумку, а через двенадцать она поила меня горячим шоколадом в постели.

Она изучала германское искусство периода третьего рейха и получала грант, которого нам хватало обоим. Она называла меня Лайм, я её Берри. Она любила перед сном сидеть голышом на подоконнике и слушать Гогенфриденбергский марш из продолговатого "Грюндика" цвета какао с молоком. Она слушала марши, и это её приводило в экстатическое состояние. Из щелей в раме сильно дуло, и кожа Брайан покрывалась пупырышками.

В окне напротив хитровато шевелились занавески. И это было единственное живое окно во всем доме. Только в нём по вечерам загорался свет, который выдавливался через щель в занавесках и словно расплавленный маргарин стекал на влажный тротуар. Она скверно говорила по-немецки, я отвратительно по-английски, но, тем не менее, мы постоянно о чём-то болтали. Я казался себе героем Ремарка, вернувшимся с восточного фронта и не нашедшим ни своего дома, ни даже улицы. Я представлял, что город оккупирован союзниками, а Бери работает в комендатуре переводчицей и приютила меня по доброте сердечной. Брайан смеялась и отмечала, что у меня хорошая фантазия и мне надо стать продюсером или на худой конец писать статьи для дорогих журналов. Она казалась немного старше меня, но на вопрос, сколько ей лет, только прижимала свою тонкую кисть в точках веснушек к моим губам.

- Почему бы тебе не сказать? Я же не стесняюсь, - Настаивал я. - Мне двадцать три.

- А мне нисколько. Разве тебе не говорили, что у женщин нет возраста?

- Я не понимаю твоего английского. Сколько тебе лет? - настаивал я.

- Ты дурак, но я всё равно с тобой займусь сексом. - смеялась Брайан и увлекала меня на матрасы, которые служили нам постелью.

Днём Брайан путешествовала по антикварным лавкам и скупала старые открытки, альбомы, какие-то журналы. Всё это складывалось в картонные коробки и раз в неделю отсылалось по почте. Я нес тяжёлую коробку на плече и чувствовал, что исполняю самую мужскую работу на свете - ношу тяжести и занимаюсь любовью с женщиной. При этом делаю это бескорыстно, не заботясь о завтра и не помня вчера. Мне было решительно наплевать на то, что рано или поздно, но мне придётся вернуться, что виза моя уже закончилась, и у меня могут возникнуть проблемы при пересечении границы. Всё это казалось суетой, глупостями, которые не могут мне помешать.

Пока Брайан совершала свои оккупационные рейды, я пытался переводить Стефана Хермлина, сборник которого нашёл на скамейке в районе Восточного парка. Я писал подстрочник прямо на полях книжки, поминутно заглядывая в карманный немецко-русский словарик. Хермлин казался мне излишне унылым и правильным, как все заграничные писатели коммунисты. Но я упорно продирался через строй артиклей, добавляя его прошедшему времени чуточку своего настоящего. Вечером я звал художников, усаживал их и Брайан на стульях, а сам нараспев читал, что у меня получалось. Берри хлопала в ладоши и заверяла меня, что это гораздо лучше оригинала, хотя она и не поняла ни слова, оригинал не читала, а читала только переводы на английский. Один из художников, Лешек, всякий раз со значительным выражением лица тряс мою руку: "З вар йованч можно, Лени!" А другой после этих слов, как по команде, доставал початую бутылку Егермейстера.

Брайан не умела говорить тихо. Она разговаривала так, как звучало её имя - словно ударами деревянной киянки по листу железа. Даже когда она шептала, шёпот напоминал ливень - раскатистый, мгогогулкий, лопающийся пузырями дифтонгов и бьющий в лицо острыми каплями шипящих.

- Я буду изучать твоё лицо, - шептала она мне. - Я хочу запомнить его, чтобы потом узнавать в других своего русского парня.

- В ком ты будешь меня узнавать?

- В том, кто будет со мной, когда не будет тебя.

- Я тебя не понимаю

- Всё ты понимаешь. Я специально говорю простыми словами.

- Слова простые, но я не понимаю смысла фраз. Где буду я, когда меня не будет? Разве ты не поедешь со мной?

От её стриженых каштановых волос пахло дёгтем. От них всегда пахло дёгтем, даже тогда, когда она выходила из душа.

- Ты будешь у себя в Ленинграде или в Киеве, или в Москве, или в другом вашем городе, где не будет меня, потому что я буду там, где мне нужно быть. Ты будешь по вечерам читать свои стихи девочкам с серыми глазами, а утром они принесут тебе в постель хлеб с маслом.

- Брот мит буттер?

- Яа.

- Унд мит кэзе?

- Яа!

- Унд мит вурст?

- Нет, с беконом. Тебя будут кормить белым, мягким хлебом с беконом. А ты будешь сорить в постель и кричать, чтобы они двигались быстрее.

- А ещё я буду кормить беконом собаку.

- Какую собаку?

- Ту, которую я назову Брайан.

- Мерзавец! - Брайан хватает меня зубами за локоть и начинает рычать. - Я тебе покажу собаку! Я тебе сейчас откушу всё, что тебе ещё может пригодиться. И не будет тебе никакого хлеба с беконом и никаких русских девочек!

Мой мир уходил в туман где-то в районе "послезавтра", до этого в нём оставалась только эта квартира, разбросанные по полу журналы, огромный обеденный стол, заляпанный масляной краской, кресло без ножек, установленное на пластиковые ящики и Брайан, положившая голову на мои колени и смотрящая из темноты своими огромными глазищами. Очень уютное время, ограниченное неделей. Время, похожее на пряжку от ремня, которая путешествует от одной дырки к другой. Пряжка не знает, затягивает ли она ремень туже или наоборот распускает. А мне казалось, что мне всё равно. Я вовсе не ощущал себя собой. Кто я? Может быть Микки Маус? Тот самый нарисованный мышонок, в которого ради шутки меня превратила Брайан. Она надела мне на голову плюшевую шапочку с ушами и заставила сфотографироваться полароидом на фоне Нойшванштайна, чтобы довести всё до абсурда. Она сказала, что пошлёт фотографию своей сестре, а на обороте напишет, что это настоящий русский Микки Маус, который завёлся в окрестностях замка перед окончанием второй мировой войны. На фотографии у меня вышло очень недовольное выражение лица, и Брайан заставила меня пересняться.

- Не хочу, чтобы моя сестра решила, что мужчины могут со мной быть несчастливы. А у тебя тут такое лицо, будто у Брайан двухнедельный менструальный цикл.

Я заболел неожиданно, - за десять дней до Розенмонтага, которого Брайан очень ждала. Однажды очнулся оттого, что она протирала мне грудь смоченной в уксусе губкой. Брайан что-то говорила мне, но сквозь звон в ушах я ничего не разбирал. Губы пересохли, хотя во рту скопилась горькая слюна. Голова даже не болела, она просто состояла из сыпучей боли, расфасованной в целлофановые кульки левого и правого полушария. Брайан подняла меня за плечи и дала мне выпить кислятину, разведённую в тёплой воде. Она что-то спрашивала, но я даже не понимал, на каком языке она говорит. Я попытался сосредоточиться, но сразу отключился. Когда я пришёл в себя в следующий раз, то увидел склонившегося надо мной врача. Он звал меня по имени. Заметив, что я открыл глаза, врач стянул с меня одеяло и начал слушать лёгкие. Потом оттянул веки, пощупал печень. Моя голова болела, но уже не так сильно. Я постарался приподняться и тут заметил, что в вене у меня торчит игла от капельницы. Врач улыбнулся, запахнул одеяло и, присев к столу, начал быстро заполнять какие-то бумаги. Брайан стояла рядом, закутанная в свой широкий вязаный шарф. Лицо её казалось чрезмерно озабоченным. Я закрыл глаза и опять провалился в сон.

В полубреду я чувствовал, что меня везут куда-то на машине. Я подумал, что в больницу, но потом вновь ощутил себя в автобусе, укрытым шерстяным одеялом. Автобус мчал по ночной трассе. Рядом дремала Брайан. Температура спала, и я сидел весь мокрый от пота. Меня слегка познабливало.

- Тебе нужно в госпиталь, но у тебя нет страховки. А по моей страховке тебя не положат.

Брайан проснулась, взяла мою руку в свою и почесала свой нос о моё запястье.

- И ты решила отвезти меня домой в Ленинград?

- Я везу тебя в Дрезден. Там есть советский военный госпиталь.

Голос Брайан звучал тише обычного, но в нём слышалась необычная уверенность.

- Это гарнизонный госпиталь, он только для военных. Ты думаешь, что меня там ждут? У меня кроме страховки нет ещё и немецкой визы.

- Я скажу, что нашла тебя на вокзале в Дрездене, где тебе стало плохо. Скажу, что решила, что ты военный. А ты скажешь, что сел в Праге на поезд до Варшавы через Дрезден. А из Варшавы собирался ехать в Ленинград.

- Вообще, я так и собирался сделать, но потом почувствовал, что мне нужно встретить тебя и поехал в Мюнхен. Если не говорить про тебя, получится сложная схема.

- Жить очень сложно.

- Можно проще.

- Проще можно, но у меня нет столько денег, а у тебя совсем нет денег. Потому будем жить сложно.

- У меня в паспорте стоит отметка о пересечении чехословацкой границы месяц назад.

- Ты думаешь, что после этого они оставят тебя умирать?

Я так не думал. Мне было хорошо от того, что я еду куда-то вместе с Брайан, что она рядом и заботится обо мне.

А потом такси, дежурный офицер у ворот части, санитары с носилками, палата, в которой из восьми коек семь оказалось свободны, но меня всё равно положили в самое неудобное место, напротив дверей. И врач, ощупывающий меня, как ощупывают на рынке помидоры, проверяя, долежат ли они до выходных или придётся сразу пустить в салат. И унылый особист, потерявший ко мне интерес ещё до входа в палату, когда прочитал мой диагноз в журнале дежурной сестры.

- Что делали в Германии?

- Ехал домой с каникул в Чехословакии.

- Где заболели?

- В поезде стало плохо.

- Почему не поехали обратно через Чоп?

- Не было билетов. Взял только транзитный через Дрезден и Варшаву. Хотел ещё в Белоруссии повидать армейских друзей.

- Служили в Белоруссии? Номер части.

Я назвал номер. Потом назвал фамилию командира части и фамилию командира роты.

- В каком вузе обучаетесь?

- В ленинградском университете, на геологическом.

- Фамилия декана.

Я назвал. Особист всё аккуратно записал в свой блокнот, потом закрыл его и вдруг заговорил совершенно с иной интонацией.

- Повезло тебе. Через месяц госпиталь уже выводим. Так что, лечись пока. После выписки тебе выдадут справку. Думаю, что на границе проблем не будет. И ещё... Тебя девушка привезла, ирландка. Сказала, что нашла тебя на вокзале в бреду, поняла, что ты русский, потому и повезла сюда. Мы переписали её данные. Тебе они нужны?

- Нет. К чему они мне? Я её даже не знаю.




© Даниэль Орлов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]