[Оглавление]




ЗОДЧИЕ


Таджикские зодчие сняли старую шиферную крышу. Они сняли ее осторожно, стараясь не попортить листы, которые сложили аккуратной стопкой между сосной и смородиной. Они прицепили на старую обрешетку мембрану, прикрутили контробрешетку из сороковки и, используя купленный мной уровень, заканчивают класть саму обрешетку из бруса пятидесятки. Они чудесны, показательно аккуратны и вдохновенны своим трудом. Но что мне их вдохновение, когда я проснулся сегодня в половине шестого от того, что мне на левую длань, высунутую во сне из-под одеяла, капает мокрая и холодная дождевая вода.

О да, здесь под Вырицей иногда бывают дожди, хотя, конечно, места эти засушливы и после глобального потепления превратятся в пустыню. Нет-нет, я не сказал что-то про своих дивных зодчих, я даже "... твою мать" не подумал. Я тихо прошептал "началось" и побежал на второй этаж подставлять баночки, кастрюльки, ведра, подносы и тряпочки под многочисленную веселую капель.

В принципе, все не так страшно. Вода - не купорос, да и не муравьи. Муравьи - это значительно хуже. Если бы с неба на стропила полились вдруг муравьи, было бы совсем не так мокро и весело. Но почему-то к воде, оказавшейся внутри дома по собственной водной воле, все равно, относишься как-то без радости. Я эту воду к себе не приглашал. Впрочем, вчера, заглянув в бочку, заметил, что не мешало бы дождика, поскольку мыть посуду скоро станет нечем. Сегодня бочка полная. И что? Я мою посуду? Нет. Я сижу, завернутый в одеяло, пью горячий чай и пялюсь в книгу, пытаясь понять, заболею я или не заболею. Посуда... Какая нахрен посуда...



Давеча один таджикский зодчий остановил маму мою в вечном беге между кустами смородины и парником с огурцами. На лице его читалась сосредоточенность давно и вхолостую работающего мозга: " Как же это, - говорит, - Бога у вас конем называют?"

Мама от изумления села на грядку с клубникой.

- Почему конем?

- Конь. Уже во многих домах слышал. Почему у вас бог конь?

Когда мне мама это разговор пересказала, я тоже задал себе вопрос, почему у нас Бог - конь? Думаю, может быть, Георгия Победоносца имеют в виду? Может быть, медный всадник? Но видел ли зодчий медного всадника? Он же в город, поди, и не заезжал, сразу по холодку окольными путями на дачные участки, на места трудовой своей славы. Что еще может быть? Ну, перед мясокомбинатом у нас быки установлены, вполне на божества тянут, биржевого вида, но не лошади же. Танк тэ тридцать четыре перед въездом в Гатчину, зебра на рекламном щите возле Вырицы. Ничего не подходит. Ночью ворочался, все прикидывал, откуда такое опасное заблуждение. После завтрака отловил того что спрашивал. Он с золотыми зубами, улыбчивый. Начал пытать, что там и как.

Оказалось, все просто. Речь об  и к о н а х.  Втолковал ему, что он букву "и" в слове не расслышал, тот понял и побежал к своему приятелю делиться радостной новостью, что язычество в ленинградской области встречается не так часто, как может показаться на первый взгляд. Он убежал, а я все про коня думаю. Был бы такой бог - огромная коняга, мускулистая, с яйцами, зубами и вытаращенными глазами. Жуть же. У нас тут дураки, дороги, коррупция, а еще такой бог... Это же реальный кошмар. Представляю себе институт жречества... Мрак и повод для эмиграции.



Зодчих трое. Один интеллектуал и бывший советский военный, второй лысый и глубоко верующий, третий ленивый и с золотыми зубами. Тот, что ленивый, дома у себя владеет мельницей. У интеллектуала восемь детей и тяжелая судьба. А про лысого ничего неизвестно. Но он самый жадный. Когда начинаем разговаривать о деньгах, лысый всегда называет самую большую цену: жмот, хотя и глубоко верующий.

Приезжают они рано утром на велосипедах. Первым приезжает ленивый с золотыми зубами. Он такой ленивый, что никогда не переодевается. Он ставит велосипед возле березы, садится на освещенную солнцем скамейку и делает вид, что обозревает фронт работ на сегодня. На самом деле он спит. Спит глубоко, но с открытыми глазами. Я как-то раз десять прошел туда-сюда перед ним: зрачки не двигаются, дыхание ровное.

Вторым приезжает лысый. Лысый всегда переодевается. У него есть одежда для работы и одежда для велосипедных прогулок. Смену белья он хранит под скамейкой в саду, накрытой полиэтиленом. Я несколько раз предлагал ему просушить одежду в доме, но лысый отказывается. Возможно, это как-то связано с религиозными убеждениями, а, может быть, он не очень хорошо понимает по-русски и думает, что я хочу сжечь его шмотки к едреням.

Последним появляется интеллектуал. Он самый приятный из всех, лучше всех соображает и вообще человек симпатичный. Он здоровается со мной за руку, осведомляется о здоровье и настроении, сетует на погоду и примирительно улыбается, когда я указываю ему на криво прибитую обрешетку или непропитанный антисептиком брус. Его улыбка вселяет в меня надежду, что все будет хорошо. С надеждой мне как-то легче. Ему тоже легче, когда у меня есть надежда. Ленивому с золотыми зубами все равно, есть ли у меня надежда или нет. Что касается лысого, то про него ничего неясно. Он погружен в себя, сосредоточен и аккуратен.

Интеллектуал и лысый работают наверху, на крыше. Ленивый "страхует" их снизу. Он, хотя и ленивый, но с золотыми зубами и сильный как тигр. Может в одиночку перетащить лестницу или подать наверх свежий аккумулятор для шуруповерта. Остальное время он читает. Он сидит под рябиной на скамейке, закинув ногу на ногу, и читает "Аргументы и факты" пятнадцатилетней давности. Газеты я нашел у себя на чердаке и отнес вниз на растопку для шашлыка. Он читает внимательно, неторопливо, иной раз поднимая голову вверх, как бы для того чтобы вспомнить значения того или иного слова, или взглянуть, насколько ровно положены доски под черепицу. Когда ему надоедает читать, он приходит ко мне, заглядывает через плечо на стол и спрашивает, не нужно ли мне переложить печку. Он уверяет, что может сделать это быстро и недорого. Не то, чтобы я ему совсем не верил, но почему-то всякий раз вежливо отказываюсь. Он вежливо благодарит меня за отказ и вновь удаляется под рябину.

Иногда он поет. Он сидит, закинув ногу на ногу, держит перед собой газету и поет. Я не знаю этих песен. Возможно, что он пропевает какую-то особенно понравившуюся ему статью уже в переводе на язык зодчих. Поет он исключительно для себя самого. Те двое на крыше услышать его не могут, я большую часть времени сижу либо в саду, либо дома. Так что, поет он для себя. Ему нравится читать, петь и у него красивые, блестящие золотые зубы. Видно, что он хороший человек.

Зодчие питаются хорошо, едят с аппетитом. Еще в самом начале, когда мы только заглядывали друг дружке в глаза и пытались выяснить: они - сколько можно с меня содрать, а я - сколько можно на них сэкономить, я ляпнул, что помимо оплаты, с нас еще обед. Вернее, это все мама... Она долго убеждала меня, что зодчих в нашей местности принято кормить. Дескать, она слышала об этом от соседки, которая уже кормила зодчих и от соседа, который сам зодчих не кормил, но каждый день заказывал для них доставку пиццы.

Сосед у нас сложный. Он живет за высоким забором со съезжающими в сторону воротами рядом с огромным домом, покрытым красной крышей и обклеенным белым сайдингом. Он живет рядом с домом в маленьком вагончике за железной дверью вместе с тещей. В доме он не живет. В доме жить нельзя, поскольку те зодчие, что клали ему дом, и которых кормили пиццей, что-то там такое сделали не так и теперь дом пытается разъехаться в стороны. Одна часть стремится на участок к соседу-пожарному, а другая ко мне. Когда она до меня доедет, я сделаю из нее баню. А сосед очень сложный. Например, чтобы не косить траву на участке, он просто равномерно залил участок бетоном. Все двадцать соток. Но я не о том. Я об обедах.

Аппетит - это прекрасно. Есть же какая-то сказка про то, как в древности выбирали работника. Это конечно вранье для маленьких детей, чтобы они полностью доедали манную кашу, но все же. Если исходить из предпосылки, что между аппетитом зодчего и его работоспособностью есть условно прямая зависимость, то мои зодчие вполне могут заменить собой небольшой строительный трест.

Больше всех есть ленивый с золотыми зубами. Он ест медленно, но много. Глубоко верующий и лысый ест быстро, но не очень понятно, сколько именно он съедает. Я только поставлю на стол кастрюлю с супом, а он уже доедает второе. Интеллектуал, кажется, вообще не ест, а только пьет чай. Свою порцию он отдает ленивому с золотыми зубами. Ленивый его брат, причем младший. Интеллектуал о нем трогательно заботится.

Вообще, "организация питания при проведении высотных и отделочных работ" - дисциплина академическая, требующая серьезного научного подхода к определению рациона, способам приготовления пищи и методам хранения продуктов. Зодчие - люди крайне неприхотливые, готовые питаться и дошираками, но к домашней кухне относятся с уважением. За те две недели, что я существую подле них, я испробовал самые удивительные сочетания ингредиентов. Особенно удался куриный бульон со свежими огурцами и жареным арахисом, рагу из тушенки с маринованными кабачками и кукурузой, ну и конечно хит сезона -"котлета по-рижски": перемолотые шпроты с брынзой, завернутые в лаваш и обжаренные на сковородке. Что до вкусовых качеств, тут я ничего сказать не могу, поскольку сам предпочитаю рис с сосиской или, на худой конец, омлет. Производительность труда подопытных, тем ни менее, увеличилась. Если раньше они успевали за день только разок прикрутить и вновь открутить обрешеточный брус, сверившись в последний момент с уровнем, то теперь за рабочую смену они могут сделать это трижды. Прогресс, так сказать, на лицо.



Третьего дня зодчие угробили очередной инструмент. На этот раз не повезло шуруповерту. Не знаю, как они добиваются такого эффекта. Шуруповерт был новый, канадский, мощный, купленный специально для того, чтобы прикрутить мою новую крышу к моему старому домику. Но им прикрутили только две трети крыши. Интеллектуал пришел ко мне в девять утра с трупом шуруповерта в руках и с глазами полными скорби. Пришлось садиться на машину и ехать в Вырицу покупать электрическую дрель с регулятором оборотов. На шуруповерт я уже не надеюсь.

Купил. Приехал. Достал красивую коробку из машины, вручил интеллектуалу. Зодчие обрадовались, забрались втроем на крышу, зачирикали, зашелестели полиэтиленом, приготовились совершить трудовой подвиг. Я тем временем на веранде накрываю стол для полуденного чаепития. Зодчие любят пить чай в полдень. Любят, когда кроме сахара, еще стоит баночка варенья, а в корзинку насыпаны сушки и вафли. Наверху слышна мелодичная таджикская речь. Солнечно. Август. Ветер умеренный. Суверенная демократия.

Когда в дверях появился интеллектуал с дрелью в руках, я почувствовал недоброе. Это такое клише окололитературное: "почувствовал недоброе". Я не недоброе почувствовал, я ясно понял, что мне светит ехать за новым инструментом. В принципе, у меня даже в душе ничего не екнуло. В кошельке что-то екнуло, а в душе ровным счетом ничего. Чему там екать-то в душе? Сломанному патрону дрели? Он не екает. Он просто перестает зажимать сверло.

Сел в машину, поехал в магазин, поменял с доплатой на более мощную. Про зодчих умолчал. Рассказал, мол, самолично сверлил маленькую дырочку в картонной коробочке, и на тебе. Привез новую дрель. Зодчие обрадовались, забрались втроем на крышу, зачирикали...



Дама в багаж не сдавала. Дама сдавала в гарантийный ремонт. Сдавала дама телевизЕр. Хороший такой телевезЕр, не то плазменный, не то жуткокристаллический, я не очень их различаю по внешнему виду. А даме в ремонте говорят, что, мол, не могут они это чудо чинить, поскольку дело не в том, что там что-то поломалось (а может быть, что-то и поломалось), а в том, что в телевизЕре очень много постороннего биологического материала, а именно тараканов. Тараканы там живут. Живут они там вполне обособленно, никому не мешая, согласно своей тараканьей иерархии, морали, конституции и вертикальной религии. Дама, конечно, в крик и в амбиции. На что ей документальное доказательство: заверенные печатью сервис-центра фотографии колонии этих самых тараканов. Мол, вы сначала тараканов выведите, а потом уже ремонтируйте. И это будет уже не гарантийный ремонт, поскольку в условиях гарантийного соглашения прописано, что гарантийному ремонту не подлежат изделия, внутри которых живут барсуки, тапиры, вомбаты и тараканы.

Меня вся эта ситуация радовала. Я сдавал шуруповерт в ремонт. Внутри шуруповерта никто не живет. Это точно. Если мне его вернут с фотографией забредшего туда барсука, я соглашусь, что я неправ. Точно соглашусь. Вне всяких сомнений. Барсук в шуруповерте - это подло.



Крыльцо у зодчих получается красивое. Уже стоят столбики, а на столбиках каркас, похожий на остов ковчега, в который, придет время, я соберу каждой твари по паре. Когда твари парами, мне спокойнее, они заняты друг другом, а не мной. За меня они только поднимают тосты, а в остальное время занимаются друг другом. Но это зодчих не должно касаться. У них понятная архитектурная задача и простое инженерное решение этой задачи. Они уже пустили на крыльцо полкуба сороковки и дохрена бруса пятнадцать на пятнадцать. Это будет очень прочное крыльцо, это будет крыльцо, достойное Ля Рошели. Можно выдержать осаду.

- А сколько у нас шпаг?

- Четыре!

Тот, что лысый и глубоко верующий демонстративно потрясает столбы, давая мне убедиться в устойчивости конструкции. Мол, дом шатается, а крыльцо, как вкопанное. Оно и есть вкопанное. Оно стоит на новом кирпичном фундаменте, сложенном из кирпичей разобранной печной трубы. Это новое слово в строительстве. Не уверен, что оно переводится на русский.

У меня будет прекрасное крыльцо. Я буду сидеть на этом крыльце в теплом свитере и в коротких войлочных валенках, пить глинтвейн из большой голубой чашки и смотреть, как увядает сад. Или на нем будет сидеть мама, пить чай из стакана и смотреть, как теща соседа косит бензокосой траву по краям бетона. Возможно, на крыльце будет сидеть моя жена, пить ревеневый кисель и смотреть в книгу. Допускаю, что на нем будет сидеть кто-то еще. На золотом крыльце сидели...



Интеллектуал попросил купить ему пива. Но только так, чтобы об этом не знали двое остальных. Интеллектуал волнуется, он переживает за что-то свое. Я не совсем понимаю, за что он переживает, но в глазах его нет радости. Он пьет от того, что на душе у него нелегко. Он пьет тайком от тех двоих. Он мусульманин, но он пьет от того, что ему муторно на душе, как пьет русский православный человек. Что поделаешь - аврамическая парадигма. Таджик-алкоголик - это печально. У него есть прошлое, но нет будущего. Он сам об этом говорит. Он воевал, защищая свой дом. У него восемь детей, он не видел жену полтора года, ему за пятьдесят и он не очень здоров. Имеет ли он право выпить банку светлого пива в кустах черной смородины в северной стране, такой далекой от его дома?

Кстати, листов черепицы на крышу не хватило, хотя мне все рассчитывали, используя специальную программу, две красивых девушки с большими карими глазами. С глазами в которых я тонул и тонул, пока не пошел на кассу оплачивать покупку.



Зодчие любят музыку. У меня есть старая магнитола на даче, у меня есть ящик со старыми пленками. Я ставил им кассеты с Пинк Флойдом, Земфирой и Высоцким, но они любят музыку. Сегодня они разбудили меня этой музыкой. Они принесли музыку с собой. Шесть кассет. Там все на таджикском, даже ноты, но я уже привык. Понадобилось четыре часа, чтобы привыкнуть, думаю, что еще столько же понадобиться, чтобы полюбить. А еще через четыре часа без этой музыки меня начнет ломать.

Особенно мне нравится, когда поет женщина. Там есть такая женщина, которая поет. Она поет что-то очень жалостливое под аккомпанемент синтезатора "Yamaha". Зодчие стучат молотками и плачут. Они закручивают шурупы и плачут. Они плачут, а незнакомая мне женщина поет что-то жалостливое под музыку, похожую на музыку из того времени, когда я служил в армии.

Когда я служил в армии, я не любил такую музыку, я не любил таджиков, да и узбеков тоже любил как-то не очень. И это не потому, что я не толерантен, уже совсем не потому, что я как-то ксенофобен или просто дурак. Когда ты сержант, а в казарме пять русских, двадцать таджиков и тридцать узбеков, очень сложно их любить. Упаси вас Бог от этого.

Обивка стен вагонкой - работа для внутреннего сосредоточения. Зодчие сосредоточились, углубились в себя и тупят. Тупят все втроем. Трое сытых (их продолжают хорошо и изобретательно кормить) отупевших таджикских зодчих на втором этаже моей дачи с электролобзиком в руках. Трое инородцев с шуруповертом и уровнем. Трое басурман с молотком и оцинкованными гвоздями, но все-таки главное, что с электролобзиком. Если электролобзиком что отпилить, то обратно уже не приклеишь.

Кстати, о лобзиках. Великим открытием для того, что с золотыми зубами, ленивого и с хорошим аппетитом стало, что лобзиком пилят с изнанки. Да-да, с изнанки! Тогда на лицевой стороне получается ровный, без "бахромы" отпил. Ну, он же зодчий, ему позволительно это не знать. Ему, в принципе, даже позволительно не знать, какую пилку надо использовать в лобзике для работы с вагонкой. Достаточно того, что хозяин это знает. У хозяина в голове вообще много всякой лишней информации и, в принципе, руки не из задницы растут. Но хозяин специально нанял зодчих, чтобы было все красиво, быстро и аккуратно, пока сам хозяин будет сидеть и сочинять русскую словесность. Но оказывается, что одновременно хозяин нанялся консультантом, прорабом и главным инженером к себе самому.



Пока ленивый с хорошим аппетитом занят отпиливанием вагонки, двое других ставят "маячки" под потолочную обивку. Они держат в руках уровень. Это хороший уровень, правильный, я его сам покупал (как и весь инструмент, кроме тупой ножовки с белой ручкой). Они делают так, чтобы было ровно. Я тоже знаю, что такое "ровно". Я видел это ровно, когда служил в армии и там не любил таджиков с узбеками, русских, молдаван, евреев и всех, кто старше меня призывом хотя бы на полгода. Тогда я узнал, что такое "ровно".

Ровно - это когда все кровати выстроены по одной линии, когда все полоски на всех одеялах выравнены по ниточке от вешалки с шинелями до турников. Ровно - это когда в открытых ящиках прикроватных тумбочек тюбики с зубной пастой лежат строго справа и так, что если протянуть нитку через все расположение, колпачки тюбиков окажутся на одном меридиане. Ровно - это когда, если неровно, то получаешь в грудак, а если не доходит, отправляешься в толчок скоблить очко. И мир сразу становится ровным, параллельным, строго перпендикулярным, выверенным на сорок пять градусов и с выбранной четвертью. Приходит геометрическое просветление. Оно приходит однажды и остается с тобой на всю твою долгую и счастливую жизнь. Ты можешь потом работать у станка, работать у стола с рулеткой, не работать вообще или заниматься рекламой, но ты всегда знаешь, когда ровно, а когда криво. Когда криво, мать их, ты видишь сразу и без всяких уровней!

И я прихожу наверх в разгар трудового подвига, между сложной фразой на их языке, заканчивающейся словом "вагонка" и другой фразой на их языке, начинающейся словом "уровень". Я прихожу и вижу, что мир не параллелен. Я вижу его ущербность, его страдание и его "криво". Я вижу "криво" своего мира на втором этаже, и мне становится неприятно. И я начинаю разговаривать. Я разговариваю совершенно без мата, стараясь не использовать идиомы, чтобы было совершенно понятно. Я разговариваю медленно, внятно, проговаривая окончания слов, интонируя и обращаясь к зодчим по именам. Я разговариваю о том, как я понимаю гармонию, о том, что уровень - это не прибор для того, чтобы показать хозяину, что все ровно, а для того, чтобы действительно сделать ровно. И для этого одного уровня мало, нужна еще голова и руки. И они понимают. Они соглашаются со мной, благодарно кивают, их глаза блестят слезами умиления. И они начинают все переделывать, а я ухожу к себе вниз и думаю о тех деньгах, которые я им уже заплатил и которые мне предстоит заплатить. И мысли эти параллельны.



В детстве нас учили любить негров. Любить негров считалось чем-то настолько само собой разумеющимся, что вопль киноперсонажа: "у белой женщины черный ребенок" вызывал смех. Всех остальных тоже как-то любили, рассматривая детские книжки, где киргизские мальчик и девочка, одетые в национальные костюмы (она с косичками, он со странными кудрями) держались за руки. На следующей странице так же держались за руки белорусские мальчик и девочка, дальше грузинские мальчик и девочка, потом таджикские, потом эстонские, потом еще какие-нибудь. Они так мило держались за руки, что не любить их было никак нельзя. И я любил. И вообще вырос интернационалистом и космополитом.

Мой папа однажды щелкнул мне по носу свернутой в трубку газетой, когда я в младенческой несознанке привез из пионерского лагеря забавное выражение: "Да ну! Я че, еврей что ли?" Что такое "еврей", я особенно не понимал. Потом, конечно, объяснили. Некоторые до сих пор продолжают объяснять, чуя во мне осьмушку, как чуют кровь гончие по кровяному следу.

А когда прекрасную, влекущую к поцелуям девушку-однокурсницу щедро женил на себе огромный алжиро-французский негр, я оставался в рамках толерантности, хотя, не скрою, мне это было тяжело.

Когда толпа узбеков, сержантом у которых на карантине меня угораздило побывать, подняла бунт, я оставался интернационалистом. Я всех примирял, уговаривал и разводил по углам, вместо того, чтобы устраивать темные, стучать по голове табуреткой и в особый отдел. Я вспоминал картинки из детской книжки с мальчиком узбеком в полосатом халате и девочкой узбечкой в тюбетейке и с веткой хлопка в правой руке. За левую руку ее держал мальчик. Это трогательная картинка. Возможно, что даже одно из первых сексуальных переживаний - девочка узбечка с хлопковой веткой в руке.

И сейчас, когда там наверху трое зодчих неторопливо гробят мне вагонку, я вспоминаю картинку из той же книжки: маленький таджикский мальчик в тюбетейке держит за руку маленькую таджикскую девочку. И потому я не разговариваю матом. Я даже им не думаю. Я на нем только плачу.



Лысый и глубоковерующий готовится к рамазану. Он уже полон благих мыслей и отстранен от мирских забот. Скорость его труда замедлилась, дыхание нормализовалось, давление стабилизировалось. Возможно, что он суфий. Он так долго смотрит на шип вагонки, не влезающий в паз, что порой кажется, он проникает в суть предметов. Вообще, он очень умный, хотя и жадный. Я тоже жадный, но не такой умный как он. Я не могу взять и выбросить два куба вагонки в помойку и не могу силой взгляда заставить два полотна рассохшейся вагонки полюбить друг друга. Для этого я предлагаю использовать стамеску, острый топор и шлифовальный круг. Во взгляде лысого читается снисходительность великого мастера у юному и неразумному ученику. Таким образом, он предлагает использовать деньги. Но мое кунг-фу круче его кунг-фу. И вот он уже скрябает шип, напевая нечто на языке древних зодчих.

В рамазан нам нужно кормить только ленивого, с золотыми зубами и с хорошим аппетитом. Остальные едят только после заката солнца. Вчера я специально заметил, что солнце закатывается часов в десять вечера. Надеюсь, что в десять те двое не придут требовать положенный обед.

"Рамазан, конечно, рамазаном, а кушать хочется", - подумали зодчие и сегодня заявили, что не прочь отобедать. А я уже, грешным делом, решил, что еду им готовить теперь не надо. Нет, я их могу понять, тяжело без обеда в чужой стране, тоскливо, муторно и неблагостно. С обедом как-то лучше. Особенно, если на обед рис с поджаркой, жареным луком и морковкой, сдобренный самолепным соусом и приправленный чесноком с огорода. Сразу как-то спокойнее, интернациональнее.



О да! Это случилось. Я ждал, что должно произойти что-то такое, что вернет меня в реальность. Я слишком много думаю о своем месте в жизни, о реальности и бытие, просто о своей личной жизни, о жизни со своей личностью и прочих абстрактных вещах. И это произошло. И" ЭТО" - это что-то настолько простое, что даже смешно о том и говорить: интеллектуал вылил в рукомойник бензин...

В пятнадцатилитровом медном рукомойнике закончилась вода. И не очень важно, что в пятнадцати метрах от пятнадцатилитрового медного рукомойника находится двухсотлитровая пластиковая бочка с дождевой водой. Это не так важно, когда в метре видно что-то напоминающее канистру. Нужно это что-то срочно вытащить из сарая и без промедления опорожнить в пятнадцатилитровый антикварный медный рукомойник. Главное, что без промедления. Это главное. Иначе могут включиться мозги, которые скажут: "Понюхай. Мирза!". Нет, не так. Они скажут: "Мирза, не был бы так любезен вначале понюхать то, что ты собираешься вылить в пятнадцатилитровый медный антикварный рукомойник?" Мирза не был любезен.



Я интернационалист! В Таджикистане тепло. Там и летом тепло, и зимой тепло, тепло осенью, весной, во вторник и даже в выходные. Там всегда тепло. Там растут дыни, виноград, помидоры и смешная трава. Там можно быть философом и жить в неутепленной пластиковой таре из под алкидной краски. Там можно жить даже рядом с тарой.

У нас не так. У нас сыро, пасмурно, слякотно, морозно и суверенно демократично, потому принято внутренние помещения утеплять. Для этого покупаются специальные утеплители или собирается мох. Раньше я собирал мох, сушил его, прокладывал газетами и утеплял пол и стены. Это было раньше когда я был молод, силен здоровьем, с избытком свободного времени и отсутствием денег. Теперь я просто покупаю утеплитель в магазине. Я купил его в магазине за деньги. Я купил его столько, сколько требуется и даже еще чуть-чуть, на всякий случай. Я купил дорогой утеплитель, чтобы проложить им пространство между потолком второго этажа и полом чердака. Это нормально. В этом нет ничего такого, за что меня могут порицать современники или не одобрять потомки.

Но я совсем забыл, что зодчие привыкли спать, свернувшись калачиком рядом с тарой. Или я даже не знал об этом. Я узнал об этом, когда лысый и глубоко верующий спустился ко мне, готовящему трапезу, и попросил еще шурупов на семьдесят пять. Он просил шурупов, облокотившись на башню из утеплителя, того самого утеплителя, который я просил проложить в два слоя, в два гребаных слоя, между потолком второго этажа и полом чердака. Он просил шурупов, поскольку уже прикрутил девяносто девять процентов половых досок. Ему не хватило ровно десять шурупов. Он сегодня работал быстро и вдохновенно. Работа спорилась, из магнитофона раздавался шансон на русском языке, в окно светило августовское солнце. Было тепло. Было почти жарко.



- Дети, запишите предложение: "Дядя красит раму".

- А почему дядя ее красит?

- А потому что зодчие не нанимались на покрасочные работы, потому что руки у зодчих растут иной раз из таких мест, которые в анатомическом атласе зашифрованы четырехзначными цифрами.

- А чем красит дядя раму?

- Дядя покрывает раму тремя слоями грунта, а потом краской в два слоя.

- Ну к черту! Достаточно одним слоем этой херни покрыть, да и нормально!

- Дети, вы будущие зодчие?



А потом они пропадают. Они не приходят в понедельник и не приходят во вторник. В среду с раннего утра я слышу позвякивание велосипеда "Салют". Это интеллектуал. Он останавливается на краю участка и, глядя куда-то в сторону и вниз, сообщает, что все заболели. Да, на них напала страшная местная хворь, которая одновременно понос, температура, озноб, кашель и болит "где-то вот тут". Эта хворь скосила всех. Но таблеток не надо. Нет, таблеток точно не надо. Таблетки уже есть! И все обязательно приедут в воскресенье, потому что не могут же они болеть вечно. А работа для них - это важно. Они любят работать. "Работа для восточного человека - это высшая добродетель". Или что-то в этом роде, я не очень хорошо запомнил. Я приглашаю интеллектуала в дом, потчую чаем с вареньем, трясу ему руку, прощаюсь и решаю, что раз мне не надо готовить еду и следить за процессом, то я имею полное право сходить по грибы.

Как я люблю ходить по грибы! Не за грибами, а именно "по грибы". Так вкуснее, сермяжнее. В нашей местности растут всякие грибы, есть даже белые. Некоторые, говорят, собирают белые целыми корзинами, но мне почему-то попадаются одни сыроежки да подберезовики. Сыроежки - самые вкусные грибы, если их правильно засолить. Я люблю ими закусывать водку. Это вообще в нашей культурной традиции - закусывать водку солеными грибами. Я одеваюсь в длинный плащ, сапоги, напяливаю на голову фетровую шляпу отца, беру в руки палку и отправляюсь на ту сторону ручья в ближайшую рощу, где крайние участки нашего садоводства. У самого леса я встречаю своих зодчих, которые лихо и слаженно укладывают последние венцы чьей-то бани. Все правильно, работа - это добродетель. Они здороваются, снимая кепки и кланяясь. Я приподнимаю шляпу. Интеллектуал желает мне удачи. Ленивый с золотыми зубами улыбается. Лысый и глубоковерующий спрашивает "как дэла?" Я поздравляю зодчих с выздоровлением и говорю, что жду их завтра с утра. Во всем неуловимо проступает что-то тургеневское.

Что у них действительно выходит хорошо - это установка заборов. Когда они еще только размечают участок, натягивают уровень и снимают дерн, уже появляется вдохновение на загорелых лицах. Они похожи на оркестрантов, настраивающихся перед концертом. Они ходят уверенно, говорят мягко, в их движениях сила и пружина коллективного творчества, торжество мастерства, дух созидания. О как они месят цемент! Как заливают опалубку! Как строго и торжественно устанавливают столбы! "Вот! - как бы говорят их сияющие глаза, - вот настоящее дело. Вот благодарный и окрыляющий труд. Вот он - звездный час демиурга!" Они пылают вдохновенным румянцем и натягивают рабицу прямо через кусты крыжовника. Они дышат энтузиазмом и засыпают дренажную канаву. Они делают на совесть и на века. Они творят.

Короче говоря, они чувствуют себя молодцами и намекают на премию. А я тоже чувствую себя молодцом. Сегодня я жарил им грибы с картошкой (той самой, со своего огорода, который поливает мама водой из дренажной канавы), я варил кисель из крыжовника, (я успел собрать его еще до того, как был построен забор). Теперь я хожу с интеллектуалом и показываю ему пальцем на дырки в мироздании, на сбой ритма, на фальшивые ноты, на всякие эти "это что вертикаль?", на банальное "и как прикажете тут ходить?", на пошлое "ну кто же так делает?" И настроение интеллектуала портится. Он все понимает, он же бывший офицер, он вообще, положа руку на сердце, очень приятный человек. Но при нем есть лысый и ленивый. Один его сосед, другой младший брат. А я капиталист и барин. И с меня надо драть три шкуры или хотя бы просить накинуть по пятьсот рублей на брата. Или хотя бы не влететь на штраф. А я что? Я же не зверь. У меня совесть - вообще больной орган.

И я все понимаю. Я понимаю, что во всем виноват сам, что человек человеку брат и про прочие глупости, которые попали в мою голову еще в пионерском детстве. Но больше всего я понимаю, что "скупой платит дважды" и что "надо было договариваться с хохлами". Но уже поздно.

И, давясь словами, я требую доделать вот это и вот это, а это вот убрать нахрен, а вот это

сделать вертикально, а сюда вот прикрепить вот это, предварительно открепив "это" отсюда. И меня сразу опять уважают. И я сам себя уважаю. И в мире гармония и справедливость, но отсутствие движения денежных средств.



Наконец засобирались. Получили деньги. Они получили деньги от меня и от соседа, которому забетонировали участок, все двадцать его соток. Они стрясли всю сумму с соседа, которому построили баню и с соседа, которому вырыли бассейн. Они получили даже у соседки, которой обшивали дом вагонкой. Я видел ту вагонку! Это было в самом начале сезона, задолго до меня. Слава богу, что тренировались они не на моем чердаке.

Что-то заплатило правление садоводства за то, что они порубили по краям дороги кусты, что-то соседнее садоводство, за то, что вычистили общественные колодцы.

Они попросили соседку, которой чинили окна, и которая кормила их до меня, та съездила в город и перевела им деньги. Хорошая женщина, добрая. Вообще, к ним, тут все хорошо относятся, хотя делать они ничего не умеют, а если умеют, то ленятся. Но к ним, все равно, относятся хорошо. Кто -то отдал старые велосипеды, кто-то одежду, кто-то телек.

Почему-то я думал, что они заедут попрощаться. Как-то уже и скучно без них, хотя хорошо, что не надо готовить еду в промышленных масштабах. Никогда бы не подумал, что можно так жрать. Вот что значит работа на свежем воздухе и халява.



Прошла неделя, и на велосипеде прикатил интеллектуал. Оказалось, не уехал: "Плохой сезон, мало заработал, а у меня семья. Надо остаться". У него семья. Скучает, конечно, выпивает. В субботу попросил купить водки. Закончил делать ворота у председателя, нанялся к соседу за ручьем класть печь. Закурил. Приходит стрелять у меня сигареты. Наши широты на зодчих скверно действуют, губят. Они и улыбаются реже, лицом сереют. Осень - не для них.

Октябрь. На неделю уезжаю в город, у меня там работа. Но утром в пятницу опять на даче. Доделываю то, что не доделали зодчие и то, за что я им браться не позволил. Начались дожди, интеллектуал время от времени заходит с просьбой посушить одежду. Выглядит скверно, похоже, болеет, но не признается. Сильно похудел. Мама спросила, что он ест: говорит ест мало, потому что бок болит. Печку, однако, сложил, я смотрел, вполне прилично, даже лучше чем у меня сложено. Хотя, хуже чем у меня сложить это еще постараться надо. У меня алкоголики местные клали и клали то с перепоя, то с похмела. Их еще отец покойный нанимал. Они тогда всему садоводству печи клали. Большинство потом переделывали, а мы оставили как есть: кирпичи кривые, стенка заваливается. А интеллектуал все по отвесу да по уровню, очень пристойно. Протапливает уже. Сосед его оставил пол чистовой притягивать, ламинат класть и потолок зашивать. Материал завез, разрешил интеллектуалу прямо там и жить. Теперь по вечерам за ручьем светло, печь топится, телек работает.

А тут мама беляши сделала. Говорит, сходи за Мирзой, позови, пусть горяченького покушает. Беляши с говядиной. Я, когда зодчих своих кормил, сардельки говяжьи покупал. Оделся, вышел из дома, спустился по тропинке к мосту. Тропинка раскисла, мост за прошлую зиму покосился, а летом так и не собрался его поправить. Постоял на нем, посмотрел на красную торфяную воду, несущуюся к Суйде, покурил. Старался-старался, а пока до дома, где интеллектуал работает, дошел, так все равно брюки о траву замочил. Свет в окошке горит, занавески задернуты. Постучал для приличия, потом потянул за ручку, - открыто. Лежит мой зодчий на кровати, ватники какие-то набросаны. Позвал, а он без сознания, и горячий весь. Взвалил его себе на закукорки, благо легкий, обратно через мост почти бегом. Чудом в ручей не свалился. Интеллектуал сзади стонет, говорит что-то, я переспрашиваю, ни хрена не понять. Наверное на таджикском бредит.

Запихал его в машину, повез в Гатчину, в больницу. Мама хотела со мной ехать, отговорил. Зря отговорил, она умеет с медперсоналом общаться, как-то у нее ловко получается. А так хорошо, деньги с собой взял, пригодились. Не хотели класть мерзавцы. Говорю, мол, на меня оформляйте, на мою страховку. А они: "Умрет, нам тебя тоже придушить"? Но договорились: суки, дорого берут, да денег-то не жаль. Я же думал, у него простуда или воспаление легких, а у него селезенка воспалилась. Прооперировали. Вот какого хрена так пахать, что совсем на здоровье внимания не обращать? Ленивого с золотыми зубами кормил, а сам толком не ел. Это же все от режима, от питания.



Забрал интеллектуала из больницы. Тот ехал довольный. Договорился с соседями по палате о халтуре: одному тоже печь перекладывать будет, другому крышу на сарае. Оба из Вырицы, так что рядом совсем.

- Мирза, тебе на диете сидеть надо, - говорю, - покой после операции, а ты опять работать.

- Мне покой нельзя, заболею. Мне постоянно что-то делать надо. Как работы нет, тоскую. Сезон плохой был, совсем плохой. А у меня восемь детей и двое внуков. Надо зарабатывать.

Хороший он мужик. Бывший офицер. Даже награды есть, еще советские награды. Вон, сидит у меня на крыльце в одеяло закутанный, чай с вареньем пьет. Улыбается. Авось и перезимует тут. Хороший мужик.




© Даниэль Орлов, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]