"ЗДЕСЬ КОЛДОВСКИЕ ЧАРЫ"
Если бы меня спросили о любимой столице Западной Европы, я бы не задумываясь ответила: Прага! Если бы мне задали аналогичный вопрос о поэте, мой ответ звучал бы коротко: Рильке! Они удивительным образом переплетаются в моем сознании: Рильке и Прага. Ибо только переливчатая столица старинной Богемии могла явить миру такого поэта!
В Прагу я влюбилась сразу, поздней и тихой любовью, окончательно, бесповоротно и, наверное, безответно. Кто я такая для прекрасной, таинственной, знатной пани, носящей на себе купола Вышеграда и драгоценности Старого Города, затейливые узоры Малой Страны и сверкающую ленту Влтавы? Её улицы, переулки, площади -удивительная соната, если вспомнить слова Гёте о том, что архитектура – это застывшая музыка. Да и не во взаимности здесь дело... Я в этом городе чувствую себя, словно в волшебном королевстве.
Помню свой первый приезд в Прагу. Была яркая янтарная осень на фоне майоликового неба. Тёмная, почти антрацитовая река уводила за поворот странно белые, доверчивые кораблики. Закат уже начинал подмешивать в лазурь алое. С ажурных башен сказочного замка на высокой горе стекал краплак, и они становились чёрными. Крошечные золотые пятнышки стайками взлетали там, где небо гнало фиалковые волны. Далеко на горизонте светились нити огней, как янтарные колье на тёмно-синем бархате. Ветер выстраивал в спирали толпы листьев. Скрипка и гитара пели дуэтом о вчерашнем счастье... Облака брали музыку в ладони и осторожно уносили её в глубь раннего вечера. Качающиеся над дверями ресторанчиков фонари заставляли плясать тени. Я шла между тьмой и огнями и вспоминала этюды Рильке:
"Закат давно уже погас,
лишь вдалеке, мерцая скупо,
вздымает свой волшебный купол
загадочный Sankt Nikolas." *
Спросите меня, куда я в первую очередь побегу, снова оказавшись в Праге! – На Карлов мост. Это моя личная кульминация, главный фетиш столицы нынешней Чехии! Я бродила по Карлову мосту бесконечное множество раз... Осенью ли в обрамлении золотой епитрахили берегов Влтавы, весной ли в гипюровых жабо цветущих каштанов и акаций, он неизменно великолепен. На одной его, высоко поднятой, ладони, лежит Верхний город с апофеозом собора святого Вита, а на другой ладони, которую мост как бы вытягивает перед собой, покоится Старый город со знаменитым Тынским храмом Девы Марии. Вот эта обоюдосторонняя крестная осенённость и есть сущность Карлова творения. Это не просто связующая конструкция между двумя берегами... Нет, мне кажется, что это живое, огромное существо, терпеливо и смиренно подставляющее спину тысячам прохожих, благостно слушающее джаз и кантри, рок и серенаду, седых и юных певцов и музыкантов, снисходительно взирающее на попрошаек, зазывал, на проделки марионеток в руках кукловодов... На Карловом плече, то бишь, на перилах, сидит серая ворона и внимательно выслушивает каждого, кто с ней разговаривает. Мне она внимала достаточно долго, потом потребовала вознаграждения за душевность, поняла, что никаких вкусностей не предвидится (не припасла я, кто же знал!), презрительно фыркнула на непутёвую банкротку в моём лице, каркнула и моментально улетела. А я стояла и думала: кто знает, сколько лет этой даме в сером... Может, с ней беседовал и сам Рильке, стоя на мосту? Может, именно здесь он услышал мелодию города и перевел в строки стихов?
Подходы к мосту и со староместской, и с вышеградской стороны сказочные... Маленькие улочки с фонарями, ресторанчиками, запахами жареного мяса, сдобы, корицы... Экскурсионные алые лимузины... Туристическая разноязыкая, пёстрая лава, текущая в любое время суток по темноватым пространствам между домами... Каждый второй держит в руках и на ходу вкушает традиционные чешские сладости – трдельники. Это такие короткие трубы (трубочками их вряд ли можно назвать – уж больно впечатляют размеры!) из теста, облитые шоколадом, присыпанные орехами, корицей, начиненные разными вкусностями...
Архитектуру старой Праги описывать нет смысла. Это всё равно, что подробно рассказывать о букете изысканного, выдержанного вина. Чтобы ощутить, нужно попробовать. Но это ощущение могут донести до нас художники. Однажды, листая страницы замечательного журнала "Сетевая словесность", я увидела там не только стихи удивительного Рильке о домах Праги в изысканных переводах Бориса Марковского, но и иллюстрации к ним, выполненные художником Сергеем Слепухиным.
"В каждом каменном изгибе
древних башен – боль и трепет, –
узкий двор себе на гибель
навсегда забыл о небе."
На первой же картине сразу бросились в глаза противопоставления цветов, выбор контрастов из противоположных секторов спектра: кобальтовый и шафранный, весенней травы и земляничный... Вспомнилась сине-желтая "Звездная ночь над Роной" ван Гога, построенная на таких же цветовых принципах. Таким образом, эти картины переключили моё мышление на любимейшую тему импрессионизма, ибо в них были гогеновская выразительность, спокойная сезанновская грусть и что-то от угловатой экстравагантности Кирхнера, относящегося, правда, к не менее обожаемым экспрессионистам. Но, самое главное, иллюстрации показывали не внешнюю сторону поэзии гениального сына Богемии, а внутреннюю, потаённую суть стихов. Кстати, они в свое время вошли в "Дары ларам" – первый значимый сборник тогда еще молодого лирика – и написаны именно в импрессионистском стиле.
"Я в старом доме; тишина.
Всю целиком, как на ладони,
я вижу Прагу в медальоне
распахнутого вдаль окна."
Я тоже увидела эту Прагу на картине Слепухина: чуть размытую туманом, уже сонную, припрятавшую свои яркие краски и набросившую на себя покрывало вечерней загадочности. Оттенки розовой гвоздики, омелы, речного перламутра определяют атмосферу сюжета. Ни одной резкой линии. Кажется, что здания сделаны из разноцветной пастилы. При этом не ощущается ни малейшего следа гламурности или лубочности. Тут надо просто ходить тихонько, на цыпочках, и разговаривать шепотом.
"Звезда над городом горит,
как будто свет зажегся в храме,
как будто в старом доме "Amen"
мне тихий голос говорит."
Звезда в небе и свет в храме – какие чудесные библейские ассоциации напрашиваются сами собой! Казалось бы, простое сравнение – и какое волшебство, однако! Невозможно уйти ни от стиха, ни от картины! Но всё же двигаюсь дальше, к следующему дому поэта.
"Дворянский дом с причудливым фронтоном,
весь в готике, как шрифт на обелиске.
Пустынный двор и в нем – булыжник склизкий,
и лампа тусклая – в стекле оконном."
"Тусклая лампа" снова намекает на нечеткость "причудливого контура" – и Слепухин не преминул за этот момент ухватиться, показывая двор, фронтон, оконное стекло отраженными и преломленными в реке. Закатная пора дает богатейшие возможности для фантасмагории палитры – и вот она, захватывающая игра вечерних красок: бирюзовый, алый, малахитовый, лиловый, фуксия, шартрез! Да разве всё перечислишь... И сам Рильке подтверждает правильность такого подхода: "здесь – колдовство, здесь – колдовские чары."
Переношусь в Вышеград, к стенам собора Святого Вита. Разделяю чувства поэта по отношению к нему.
"Люблю собора мрачный вид,
дремучий лес его фронтона,
здесь каждое окно, колонна
о сокровенном говорит."
Похоже, что и Сергей Слепухин восхищен этой уникальной, величественной готикой, много повидавшей на своем шестисотлетнем веку. На беспросветно-черном фоне ночного неба как будто из воздуха кристаллизуется собор в огнях цвета кардинальской мантии. Этому алому сиянию противопоставлены фосфоресцирующий фронтон с ниспадающими потоками бисерно выписанного цитринового света и серебристо-сиреневатые расплывчатые очертания стен и крыши. Художник рисует загадку без разгадки. Но таков собор и есть. Кому под силу раскрыть тайну его неповторимого облика? Даже уроженец здешних мест Райнер Мария (тогда еще Рене) спасовал перед "сокровенным": "...готика сурово молчит и крестится..."
А вот монастырь Капуцинов, не менее древний и знаменитый, чем собор, держит себя весьма скромно рядом с роскошным сюзереном. В стихотворении "У Капуцинов" поэт уходит от высокого стиля и с улыбкой живописует подробности незатейливых развлечений монахов той поры:
"Добрейший патер Гвардиан
мне предлагает рюмку водки,
такой, что судорога – в глотке,
глоток – и мертвый будет пьян."
Иллюстратор как бы вторит автору этих строк и рисует здание монастыря в нарочито скромных, непритязательных тонах: умбра, блекло-розовый, приглушенный холодный зеленый... Монашеский приют словно произрекает: "Я хоть и стою в сторонке, но лучше многих знаю цену всему и всем... Меня на мякине не проведешь..."
Картина к стихотворению "В предместье", на первый взгляд, нечетко, почти контурно прорисована. Но задержавшись перед ней, вдруг обнаружишь крик: не тот, явный, мунковский, а, опять-таки, скрытый, спрятанный в атмосфере убогого жилья умершей нищенки.
"Старуха в черном, что жила над нами,
она мертва. – Но кто она? – Бог весть!
У нищих нет имен, а если есть –
какой в них прок? Бог с ними, с именами...
Внизу пылятся траурные дроги.
Дверь заколочена; ну что ж, пора!"
На полотне превалируют невнятные тона: сероватый и зеленоватый, розоватый и коричневатый. Однако неожиданно замечаешь, что все предметы обведены жирными, черно-красными, прерывистыми линиями, как будто жизнь никак не могла решить, уйти ей в небытие или всё же еще задержаться ненадолго. Этим линиям вторят черные лапы по низу картины: не то ветви диковинных растений, не то руки-тени призраков, выглядывающих из иного мира... Вот так выглядит крик... Здесь текла человеческая жизнь, горькая и тяжкая, а потом ушла незнамо куда. Но всё же это была она, жизнь... И её аура пока никуда не исчезла и по-прежнему являет себя. Это ощутили оба: и Рильке, и Слепухин. А вслед за ними и я.
Строки следующего "дома-стиха" полны диссонансов, парадоксов и двойственных ощущений:
"Здесь воздух затхл, как в комнате больного,
где смерть исхода терпеливо ждет;
на мокрых крышах – отблеск дня иного,
как от свечи, что через миг умрет.
Есть даже в смерти некий промежуток:
вот ожил лист, и – всё, и был таков...
И, как над лесом стая диких уток,
ползет по небу стая облаков."
Тут всё вперемешку, всё противоречит друг другу... Лирический герой стоит под открытым небом, но воздуха ему не хватает. "Отблеск дня иного... на мокрых крышах" – прошедший дождь и еще не зашедшее, но почти исчезнувшее солнце... Свеча горит, но сейчас угаснет... Лист еще жив, но через миг будет мёртв... И это раздраженное "ползёт", выдающее нетерпение: скорей бы уж! Пусть всё, наконец, разрешится! Облака, утки, листья, свечи – всё в переходном (перелётном) состоянии! Такое невозможно длительно выдерживать!
Посмотрим на иллюстрацию к стиху: вроде бы жилая комната, но в одной из стен провал с выходом в голубизну. Еще один провал в полу перед одром (смертным, по-видимому) с лежащей на нем фигурой в сером облачении (пожалуй, саване). Ложе стоит под наклоном примерно сорок пять градусов по отношению к полу и – снова двойственность! То ли тело скользит в темную преисподнюю, то ли, наоборот, только что вырвалось оттуда и направляется к бирюзовому небесному окну... Голова фигуры еще (или уже) освещена палевым сиянием: горящая свеча или последний отблеск солнца? Впечатление усиливается огненными и малиновыми языками, как будто вырывающимися из страшной дыры в полу.
Ура! Яркое, веселое полотно! Доминируют оттенки изумруда и апельсина, но эти контрасты не борются между собой, а вступают в некую общую игру. К ним присоединяется лазурный цвет, и эта триада определяет настроение. А что же происходит в стихотворении, к которому относится иллюстрация? – Ну, конечно, там весна во всей красе и отваге!
"Трава блестит под солнцем ярко;
земля весенняя согрета;
мелькнула первая карета
в аллеях парка.
...Весенний ветер слишком жарко
ласкает гипсовые плечи;
всё те же поцелуи, речи –
в аллеях парка."
И хочется нежиться в теплых красках стиха и окунуться в радостные тона картины! Какая восхитительная перекличка художника и поэта! И как удивительно совпало это с моими собственными ощущениями и переживаниями! Моя словесная цветомузыка о Праге была именно такой!
Я увидела город через стеклянное литьё и драгоценные камни! Прозрачная, призрачная фантазия! Волшебные блики, переливы, отсветы граней, игра отражений, цветные огоньки и лучики... Птицы, рыбы, звери невиданных форм и раскрасок, причудливо изогнутые подсвечники, феерические чаши и вазы. Огромные коты и крошечные жирафы, зелёные дельфины и розовые лошади, цветы, напоминающие взлетающих чаек, и птицы, как раскрывшиеся бутоны... Перезвоны хрусталя: бокалы, фужеры, рюмки... Алые, синие, зелёные – как будто они впитали в себя солнечные вина и соки... Мозерское стекло с замысловатыми сюжетами тончайшей живописи... Витрины с чешскими самоцветами: гранат, влтавин, янтарь... Это праздник, фейерверк драгоценностей...
И еще одна личная мелодия отчётливо звучала: разноцветия чешских минералов... Я ходила по Карлову мосту от столика к столику, брала в руки поделки и прислушивалась к себе... Однажды в мою ладонь лёг нежно-бежевый, с волнистыми узорами, как будто изнутри светящийся кулон. Имя камня было арагонит. С тех пор я зимами грею о него сердце. Один из пражских визитов сопровождался бесплодными скитаниями между россыпями Карловых камушков, но ни один во мне не откликался. Я перебирала хризолиты, яшму, ониксы, турмалины, халцедоны – безрезультатно! Холод, только каменный холод! В последний вечер перед отъездом я, совершенно расстроенная, прошла мимо уже хорошо знакомых продавцов камней и тут в самом конце моста увидела женщину, мне еще не известную. Подошла и сразу заметила у неё на столике зеленоватый, со светлыми вкраплениями, плоский камушек на тонком серебристом обруче. Потрогала, погладила и поняла – мой! Немедленно схватила и уже не выпускала из рук. Спросила, как называется. Оказалось – серпентин. Serpens – змея! Мне сразу вспомнилась сказка Бажова с зелёной змейкой, которая оборачивалась хозяйкой Медной горы... Вот и я чувствовала себя хозяйкой сказочного сокровища и уносила, увозила его с собой... А вместе с ним и немного души Карлова моста... И еще души домов-картин художника Сергея Слепухина... А поэзия Райнера Марии Рильке всегда со мной... Na shledanou, Praha... До свидания... А может, и прощай... Sbohem... Кто знает...
* Cтихи Рильке в переводах Бориса Марковского, опубликованные в журнале "Сетевая Словесность" 8 ноября 2006 года.
© Эмилия Песочина, 2023-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023-2024.
Орфография и пунктуация авторские.
– Поэзия Райнера Марии Рильке –