В ЦАРСТВЕ ТАЮЩИХ ЛЬДИН
-1-
Здесь два пространства: воздух и вода,
здесь две твердыни: мрамор и слюда,
здесь два искусства: гребля и кино,
здесь два напитка: водка и вино,
здесь две причины: смерть и всё, что вне...
Слепые разговоры о войне,
пустые хлопоты оторванной руки,
и слёзы всласть, и крики вопреки,
и злоба дня, и доброта ночей,
продолговатый вкус больших печей
на корке хлеба, купленного летом,
не помню с чем, в том бежевом ларьке,
и бережно хранимый в уголке
непарный призрак одного поэта.
-2-
Религия - вот способ совмещать
стихи и прозу, гений и злодейство,
часы и время, подпись и печать...
В аллюзиях игрушечного детства
я видел Бога в каждом существе,
имеющем в утробе батарейки,
на опыт я тишком копил копейки,
ex machina я убедил в родстве
божественного с заводным ключом
своих друзей. Потом взрослел, о чём
по лености упоминаю вскользь.
А что творец? Он, как любой правитель,
счастливый, оттого что всё предвидел.
несчастен, оттого что всё сбылось.
-3-
А что любовь? Куда ни уплывай
от берега, а приплывёшь к другому.
Эй на барже, мы, кажется, знакомы,
сшибаешь розы, падаешь в трамвай,
шепча в дверях: куда меня несёт
с бутылкою, с туманностью во взоре;
и к вечеру уже ни то, ни сё,
ни жив, ни мёртв, ни человек, ни море.
В осадке чёрный кофе, отголоски
"Дженезиса" , бой с тенью за киоском,
неловкое топтанье у дверей,
родные нотки грусти в детском плаче...
Слепцы так долго ждут поводырей,
что отчего-то веруют в их зрячесть.
-4-
Поэзия - великий результат
смешения невнятного с никчемным:
и плоских стоп, которые скрипят
от старости, и красных слов, но чем им
милей воспоминанья прошлых лет
и ударенья нынешнего лета,
тем более загадочен их свет
в подводном царстве данного сонета.
Поэзия - одна из тех дорог,
которые не знают очертаний.
В колодках снов, в наручниках свиданий
мы шли всегда, и каждый путник мог
узреть вдали останки Прометея,
надеясь на...А впрочем, не надеясь.
-5-
Смерть - это то, что примиряет нас
с плохой погодой, старыми деньгами,
любовницей, портретами в анфас,
Армагеддоном, возрастом, врагами,
с собой... Но размышляя круглый год
в тиши кладбИща, просишь об отсрочке:
сменить акценты, переправить точки
на запятые и наоборот,
сказать другой: "Люблю", а той сказать: "Забудь",
перековать мечи на что-нибудь
попсовое, родиться не в апреле,
а в декабре, растить в горшке герань...
И норовишь восстать из гроба - глянь,
а крысы ногу начисто отъели.
-6-
Был час шестой. И с неба косяком
летели черти и мотоциклисты.
А я , страдая силою нечистой,
случайно, вдруг, едва, одним глазком,
мелькОм увидел тайный ход вещей:
сад Гесперид, хозяев без плащей,
кровь на костяшках, клятвы на рабах,
и пломбы на драконовых зубах,
и Йорика на паперти, и нас,
танцующих в пыли весь этот джаз...
Был час шестой. И падал в пустоту
знак, противостоящий отрицанью.
Я снова шёл по ветхому мосту
меж вечным сном и вечным созерцаньем.
1993
_^_
* * *
Так смешно потихоньку от всех двинуть кони на Пасху,
подавившись яйцом, полосатым, как флаг иудеев,
тяжело воспарить, посчитать, сколько таймов на Спасской,
попрощаться с дождём , обещая вернуться к среде, и
не вернуться, поскольку занявшись другими делами,
как то: пенье псалмов, разговор со святым Августином,
забываешь, что общего души имеют с телами,
оставляешь тому, кто воскрес, чудеса и рутину.
1993
_^_
Я доволен, что в доме зима,
ни жары, ни назойливых мух нет.
Только дом всё равно скоро рухнет,
и в глазах вместо лиц – кутерьма,
и девчонка кричит: "Я сама"
и бежит раздеваться на кухню.
Так вольготно в юдоли зимы,
в пустоте обнищавшего дома,
где всё сыро, смешно и знакомо,
где молитвы неопытной тьмы
нас пугали. В отчаяньи мы
заполняли стихами альбомы,
увлекались природой гостей,
прижимали соседок в парадном,
примеряли венец виноградный,
и с тех пор я чураюсь гвоздей.
Я вчера ещё видел людей,
а сегодня какие-то пятна.
Тишина. Никого. Я один
на один с упоеньем и горем.
Я смотрю, как беснуется море
за окном безызвестных картин,
и спросив: "Как дела, Константин?",
отвечаю: "Нормально, Григорий".
Эта жажда неволи в домах,
где рука снова кажется дланью,
где нет времени. Злые желанья
рассыпаются в жалобный прах.
И прекрасные тени впотьмах
завершают моё мирозданье.
1991,1993
_^_
Нас пытались купить
за банкноты большого искусства,
нас учили любить
тех, чей вид отбивает все чувства,
нас успели забыть
в жёлтой миске с пометкой "для крошек".
Но во тьме своего фонаря
мы отдали бы жизнь за царя,
лишь бы царь был хороший.
В царстве тающих льдин
неизбежно кого-то теряешь.
И один мне уже господин,
а другой мне пока что товарищ.
И устало сопя,
я могу выбирать, но недолго
между верой и верой в себя,
меж деньгами и долгом.
Мы привыкли к тому,
что оргазм предваряется флиртом,
что большому уму
место в маленькой банке со спиртом.
Мы призвали чуму
и могли расквитаться с врагами,
если б только не страх
за дитя на руках
и за мир под ногами.
И я бью белых мух,
воспаряя душою все выше.
и мне снизу кричат, что я глух,
доказательств чему я не слышу.
И послушный призванью поэта
я рифмую куплеты и лето,
но в уме
я пишу о зиме.
1994
_^_
В воскресенье Москва безнадёжно пуста,
и её можно сдать вместе с той стеклотарой,
что лежит на балконе французу. Не даром.
Или даром бабульке. Я знаю места,
где их нынче в избытке. Бывало, возьмёшь
пару пива, буравишь грядущее взглядом,
а они невзначай собираются рядом
и судачат о том, как ты медленно пьёшь.
И бросая к ногам их цветы и бутылки,
громыхая мозгами в пустой голове,
ты позорно бежишь, и на первой развилке
исчезаешь в своей ненасытной Москве.
В этой лёгкой Москве, где ты жил понемножку
и разбил себе лоб до крови с молоком,
где в метро, ты, любуясь на женские ножки,
размышлял о своём, о большом, о мужском,
где ты пробовал славы, разбавленной водкой,
где ты спрашивал рыб, для чего ты рождён,
где ты плавал тайком за хароновой лодкой,
и, отстав, прятал слёзы под чутким дождём.
В этой глупой Москве, где узнаешь пророка
лишь по плеши (пророки толпятся втроём),
где ты, чистый, как школьник, не ведал порока,
потому что носил его в сердце своём,
где ты клялся в любви слишком часто, чтоб верить
этим скушным словам в этой душной среде,
и недавно, гуляя с женой в неком сквере,
ты нечаянно ляпнул: "А помнишь, мы здесь...",
и осёкся. Где ты от лягушки-царевны
убежал, чтобы квакать на мутной Тверской,
быть последним в столице и первым в деревне,
и вторым у одной, и шестым у другой.
В этой красной Москве, где в мечтах об отъезде
проводили столетия полчища крыс,
где ты был за свободу, в каком-то подъезде
защищая БиДе, там сидел царь Борис
и чеченец, и лётчик, и вся гоп-компашка
(что смешно, мудаки тогда были дружны),
и клялись на бумажках, но вышла промашка,
ты проснулся с утра без трусов и страны.
В этой жирной Москве, где по улицам узким
колесят лимузины с десятком дверей,
и немного завидуя им, новым русским,
будто просишься в стаю летящих курей.
И пытаешься выйти из дела и кожи,
но холодные руки прилипли к деньгам,
и, имея свой honour, ты шепчешь: "О Боже",
как обычно, считая чертей по рогам.
В этой вечной Москве, где участие в драме,
что была до, во время и после тебя,
обеспечено. Гении бродят меж нами,
и ты веришь в их мир, то смеясь, то скорбя.
Ты встречаешься с Блоком под вывеской "Платья",
и ты с Веничкой пьёшь "Абсолют" на паях,
и за картами после вопроса: "Кто платит?",
отвечаешь, что Пушкин, и вот он в дверях.
В этой милой Москве, чью невнятную прелесть
ты почувствовал только добравшись до дна,
ты влюбился в неё, и тебе захотелось,
чтоб она была тоже в тебя влюблена.
И ты бегал за ней по церквам и подружкам
через радуги, парки, туманы, мосты,
и в игрушешных булошных млели старушки,
и в уютных дворах расцветали мечты.
И в Москве родилась твоя первая дочка,
ты надеешься, глядя за тридевять дней,
что она дочитает до этой вот строчки
и тебе улыбнётся улыбкой твоей.
И я взял пару пива, и выпустил крылья,
и лечу над Москвой, как заслуженный грач.
Солнце вяло заходит. Внизу в изобильи
появился народ, возвратившийся с дач.
Замелькали штиблеты, бумажники, лица,
глазки хищных окошек и пасти дверей.
И пора приземлиться, поскольку столица
знает цену героев, богов и царей.
1995
_^_
-1-
Вот и кончился август,
смешной, как полеты кукушки
над её же гнездом.
Хорошо, что подушки
помнят форму лица. Но твой дом
так далек, а в моем без тебя слишком людно.
Даже трудно
оборвать паутину и снова свободно парить,
и смущать из-за тучки блондинок
и нежно дарить
белокаменным сфинксам горячие краски загара,
и лелеять лучами цветы,
и вставать из-за моря, которое так любишь ты.
Но оставив тебя на весь день,
быть везде
и желанным, и званым, но всё же не слишком любимым,
а нанюхавшись дыма
по Отечеству, заходить за ближайшим бугром,
где-нибудь между Каннами и Ватиканом,
и кататься шаром
по бильярду латинских провинций,
неожиданно кануть,
а потом невзначай появиться
в синеве твоих глаз, отражаясь в холодной воде,
объявить вечный день,
заставляя ученых в столице
объяснять, почему им темно,
а тебе постоянно светло.
Ты посмотришь в окно:
неужели уже рассвело?
И увидишь меня, безнадежно влюблённого в август.
-2-
Меж нами океан и пять морей,
тоскливо и злопамятный Борей
свистит в ушах. Какому кораблю
приснится навигация такая?
Я напишу: "Люблю",
а ты прочтёшь: "Скучаю" -
так расстоянье искажает смысл.
И вот уже запав на заднем плане,
герой послушно ищет компромисс
меж суммой сил и разностью желаний.
-3-
Почему я пишу на Восток
эти тайные письма без подписи, письма, в которых
между строк
столько места, что спрячется вся
бесконечная повесть наших маленьких встреч в коридорах,
где нельзя
оставаться вдвоём.
Но в сюжете твоём
не найти красных строк и не счесть восклицательных знаков.
Я оставил ремарки, однако
я и сам не в ладах с языком.
В судный день мой архангел жестокий
жадно спросит, о ком
я пишу. Я пишу о Востоке.
Я пишу о тебе. Ты, наверное, помнишь меня,
я - участник недавних событий,
правда, не было дня,
чтобы я не хотел тебя видеть,
чтобы я не хотел...
Говорили, что найден предел
сил, желаний, возможностей, прочего... Знаешь, в чем дело?
Я прошёл от нуля до двух пи: я не видел предела,
я не видел предела нигде
и пишу на Восток.
Лепесток
чайной розы в прозрачной воде.
-4-
Он заходит без стука, замирает за дверью
и щекочет себя для души.
Но никто не поверил,
что он дул на огонь для того, чтоб его потушить,
и почти не виновен, что все погорело к чертям.
Двум смертям
выбирать меж собой, кто главней,
и под ней
он пройдёт прямиком от купели и до сковородки
за мгновенье.
Лишь бы водка
не кончалась. Так близко забвенье.
Он забудет про все, и не смысля вокруг ни бельмеса,
будет путать порой Вельзевула с Луи де Фюнесом.
-5-
Радость кажется горем:
соберутся зеваки с пращами.
Но среди отставных буратин и плешивых мальвин
вдруг найдется один,
и он скажет, что это - прощанье.
Пучеглазый бог моря
и красный бог марочных вин
нам помашут рукой,
и мы двинемся в чистое поле,
ощущая попутно покой
в сочетании с волей.
-6-
О'Как надоело себя продавать
десяти христианским искусам.
Но слишком безвкусно,
пока тебе в рот кладут башли, мотать головой.
Чужая кровать
теперь подсознательно пестует некую негу.
Но если бы не было снега,
то все поросло бы травой.
О'Как нам не верится в нас,
когда-то кативших огромные камни на гору.
Сейчас
мы стали умнее и двигаем гору к камням.
Но скоро,
когда поднебесье до свода пропахнет подвалом,
мы станем близки простыням
и верны одеялам.
О'Как мне забыть свои сны,
прозрачные сны маломерка на ложе Прокруста.
Так пусто
в душе, если вдруг заглянуть туда днём.
Когда в аръергарде весны
твой тающий образ мелькнет за вторым поворотом,
тогда я уйду королём
и вернусь Ланселотом.
ИПраво, что знать обо мне –
я стал круче, когда я проснулся:
белым лебедем плавал в вине,
одной левой подковывал блох.
Мои умыслы были чисты,
и я сжег все мосты,
а потом обернулся,
и тогда
Рубикон пересох.
Примечание к "Письмам на Восток"
Любовной лирике так не хватает чувства.
Увы, искусство
по сути подражательно, и нам
приходится пристроить наших дам
куда-нибудь меж Ольгой и Татьяной.
Бывает, спьяну
начнешь внезапно рифмы изрыгать,
метафорой лихой, эпитетом прелестным
обогащая русскую словесность...
и так с утра досадно всё сжигать.
1993
_^_
|
