[Оглавление]




ОГНЕННОЕ ЛЕТО


Май тысяча девятьсот пятнадцатого года в Енисейской губернии выдался на редкость жарким, солнце нещадно палило, быстро осушив весенние лужи, деревья скорее обычного распустили листочки, а скотину на траву выпустили на три недели раньше. Старики охали, что не к добру такая жара с весны, и были правы, в конце мая начались в тайге страшные пожары, а дождей не ожидалось. Температуры били все рекорды, даже дневной комар прятался в тени и не жужжал как обычно.

В семье купца Киреева, что проживал с семейством в Енисейске, всё шло своим чередом. Его дом в двух уровнях стоял как раз у стен Спасо-Преображенского мужского монастыря. Пётр Терентьевич занимался хозяйством, а оно было не маленьким: три пасеки в окрестностях города по яланской дороге, мельница на реке Мельничная с хлебными амбарами. Дойных коров двадцать пять голов, свиней две дюжины и птицы без счёта. Опять же пекарня, а при ней магазинчик, что кормил хлебом и сдобой всех желающих, лавка на базаре со всевозможной снедью: окороками, салом, колбасами, сметаной, творогом, молоком да ряженкой, варенцом и простоквашей, летом хлебным квасом, медовухой и брагой. На ярмарку августовскую выезжали с новым для Сибири продуктом – сыром. Наконец-то пришли с Кавказа очередные сырные культуры для новых сортов сыра, и в домашней лаборатории начались эксперименты с молоком. Весенние травы богаты витаминами и влагой, коровы прибавили надои и в самый раз запускать сырное производство, совсем новое для Сибири, но тем и ценное. Закончили с посадками огородов и полей под корма, хозяин велел в этом году больше сеять гороха да овса на фураж. Дела шли неплохо, а для сыроварни молока много надо, почитай, с десяти литров меньше килограмма сыра выходит, а потреба растёт, распробовал енисейский купец новый продукт.

Ольга Спиридоновна, хозяйка, всё хворала. Очередные тяжёлые роды и послеродовая горячка свалили её в кровать надолго. Купец ожидал сына, а народилась снова дочь. Сыночек-то с пяти родов один был, Павлуша, и тот умер от кори, как только ему три года исполнилось. Две старшие дочери – Елизавета восемнадцати лет и Софья шестнадцати жили привычной жизнью купеческих девиц. С утра после завтрака заглядывали к маменьке, немного читали ей вслух. Затем каждая принималась за любимое дело. Елизавета Петровна, старшая из дочерей, белокурая красавица с большими глазами цвета василька, высокая и тонкая как берёзка, туго затянутая в корсет, любила читать и музицировать, исполняя романсы. Тем и занималась, хоть и была уж на выданье и готовилась к сватовству в Петров день с сыном старшим из купцов Лапшиных.

Софья – девушка совсем другая, купеческой кости, чуть приземистей, крепкая, похожая на отца, тёмные тугие косы, глаза цвета пасмурного неба, совсем серые из-под смолянистых бровей, смотрели строго, даже с вызовом, всякие там дамские хитрости как корсеты да одеколоны ей были чужды.

– Без надобности мне этот марафет, – дёргалась она в аптекарской лавке Флеера, когда маменька предлагала ей купить всякие женские штучки.

Целыми днями пропадая в конюшне, она мечтала разводить лошадей, привезти на племя тяжеловозов, породу лошадей, увиденную в журнале на базаре в лавке.

Елизавета Петровна, прячась от жары, разбирала ноты нового романса в музыкальном классе, горничная Настасья принесла ей новые пяльцы для вышивки.

– Приданое, барышня, готовите? А подушечки у вас получаются ну просто загляденье, – улыбнулась девка, глазея на вышитые наволочки для диванных подушек.

– Иди, Настя, не до тебя, – не поднимая головы от нотной тетради, сказала молодая барыня.

Софью Петровну женские заботы интересовали мало, она, как обычно, пропадала в конюшне и всё просила батюшку купить у Парфёновых, местных купцов, жеребца на племя.

– Папенька, ну раз так купить не хотите, подарите мне на именины, – требовала дочь.

– Софья, сейчас не до жеребцов, вот с сыром новым закончу, там и поговорим, а пока присмотри у них жеребёнка хорошего, годовалого. Куплю к именинам. Да клумбу матушкину с Лизой обиходьте, погибнут цветы-то, жара стоит, мочи нет.

Софья кивнула и довольная ответом папеньки, оседлав Крапчатую, выезжала верхом то на пастбище, а то к мельнице, всё одно, лишь бы с конями. Она пыталась вникать в уклад купеческого хозяйства. Отец бранил её, объясняя, что не женское это дело, ей замуж нужно выходить, а Софья не унималась, характер у неё не простой, своевольный.

– Ну, девка-казак, – бывало, ругнётся Пётр Терентьевич, улыбаясь и глядя, как дочь поднимает клубы пыли, уносясь в поля на любимой кобыле.

День за днём в трудах, летом день год кормит, время шло своим чередом.

Ночи в начале июня на Енисее холодные, с реки несёт сыростью и прохладой, солнце садится поздно, купаясь в седых холодных водах, играя синевой и пурпуром. Мощь и бескрайняя сила чувствуется во всём этом пейзаже. Редкие рыбаки на долблёных лодках проверяют улов на тихих заводях, где-то далеко брешет собака, в лунном свете блестят маковки церквей и монастырей, тусклые жёлтые фонари освещают узкие улочки с лиственничными тротуарами, город спит, уже два с половиной века стоит он на крутом берегу могучего Енисея. Любил Пётр Терентьевич такой ночью выехать один к реке, спустить с повода коня и, усевшись на вымытую прибоем корягу, думать о делах своих хозяйственных, всматриваясь в бесконечную даль могучей реки. Комар ночью досаждал меньше, а планы в голову и мечты приходили лучше под медленно набегавшие волны.

Год этот для всей России выдался на редкость трудным – война с германцем, засуха, голод. Как и писали местные газеты, с первыми баржами повезли каторжан в тёмных трюмах: дезертиров с германского фронта, политических и просто уголовников, жуликов, на воздух их выводили только в пунктах пересортировки. Енисейск был одним из них, где часть заключённых перевезли в каменный острог, а остальных отправили дальше по этапу до села Ярцево. Возвращались с войны и демобилизованные калеки – без рук и ног, много слепых, травленных газами, контуженных. До места они добирались долго, голодные, потрёпанные, кутались в худые шинельки, свернувшись на верхней палубе калачиком, подложив вещмешки под голову. Каторжан доставляли дальше на север, а военные калеки, кто сходил на пристани, грузились на подводы и по приказу городского головы развозились домой, по ближайшим деревням, остальные держали путь дальше к родным берегам. На обратном пути набирали новых рекрутов, обязав местные власти мобилизовать мужчин с двадцати лет.

Вот и сейчас, раздирая носом речную волну, по реке тяжело шла баржа, чуть слышное протяжное пение на палубе заставило купца встать. "Господи, помилуй", – перекрестился Пётр Терентьевич, провожая глазами несчастных.

– Сколько ж вытерпел русский народ, а сколько ещё терпеть, – одними губами произнёс он и кликнул щиплющего траву жеребца. С начала мая в тайге полыхали пожары, захватывая всё новые территории, дым серой пеленой заволакивал небо, не давая пробиться солнцу. Нещадная жара без единого дождя стояла весь июнь, иссушая травы и испепеляя посевы овса и ржи, ранний вылет паута не давал покоя несчастным животным, бурёнки стояли по брюхо в воде, лишь бы прохладный ветерок с реки относил кровопивцев. В городе создали бригады по борьбе с пожарами, каждый купец выделил работников, но мужика и в хозяйстве не доставало, а тут на борьбу с огнём поднимались и стар, и млад, а где и бабы с лопатой. В Сибирь тянулись переселенцы с центральной России, гонимые войной, их надо было куда-то селить, давать наделы земли, так было решено пополнить ими деревни, что они отстоят от огня, рабочие руки сейчас потребны. Вокруг города валили лес, делали земляной вал, чтобы не дать наступающим пожарам спалить город.

– Пётр Терентич, Пётр Терентич!!! – кричал что было мочи, забегая во двор, Демьян, парнишка лет шестнадцати, средний сын Меланьикухарки.

– Чего орёшь как оглашенный, нет барина дома, на мельнице он, чего стряслось-то?

Митрич, дворник, с деловым видом мёл ограду, отпыхиваясь от назойливых комаров.

– Пасека на Лисьей горке горит, тятька побёг за конями, а меня сюды послал, мужиков надо б, народец-то весь в тайге, просеки рубит, сгорит пасека-то...

– Ой, батюшки, горе-то какое! Настя! – прихрамывая на левую ногу, побёг в дом Митрич. – Настасья, сукина девка, ты где? – Да чего? Некода мне, чего орёшь-то так? Ты скажи парнишкам, пущай бочки водой зальют, огород поливать сёдне надо, сушь такая, ужасть, не продохнуть, – показалась в дверях Настасья, вытирая руки о передник. – Да печку в огороде сложить, кирпич привезли. А то в избе не продохнёшь от жары, натопили..., – не договорила девка, видя растерянные лица конюха и Демьяна.

– Беги на мельницу, скажи Петру Терентичу, беда, пасека на Лисьей горке горит, мы с мужиками туды поедем, можь, чё и спасём. Девка спохватилась, быстро сунула ноги в стоящие у порога обутки и, поправляя на ходу светленький платочек, выскочила за ворота. Митрич, хромая, как мог, побежал в конюшню и запряг Гнедую в телегу, закидал бидоны и вёдра, вывел Бодрого и Верного, кликнул с кузницы Илью, ещё трёх работников, что убирали в дальнем хлеву. Демьян молча прыгнул позади отца на лошадь и они, что было прыти, погнали на пасеку.

Через час, запыхавшись, вернулась Настасья вся в слезах, она почти упала на ступеньку парадного крыльца и заголосила:

– Господи, помилуй, горе-то какое!!! Совсем тушить-то некому, три калеки остались в городе, все в тайге.

На рёв из дома выскочили сёстры Киреевы, Меланья, нянька Улита с малышкой на руках.

– Чего орёшь, стряслось чего? – учинила допрос кухарка. – Была где? – Горе горькое, пасека сгорела на Лисьей горке, тайга полыхает нещадно и к деревне крадётся! Верховой пожар, говорят, люди погорели, а там весь молодняк хозяйский. Ой, батюшки, погорит всё, а как на город огонь придёт! И народа совсем нет, погорим подчистую, погорим...

– Не ори, дура, где барин, спрашиваю?

– Туды поехал, вскочил на дрожки и только пыль столбом, Василий Павлович, приказчик, с ним и Терентий, работник тамошний. Ой, боюся, как давеча весь город погорит.

– Чего собираешь, заячья душа, когда это давеча? – не унималась Меланья.

– Бабка наша Стюра рассказывала, как её бабка говорила, что выгорел весь наш город Енисейск, люди по пояс в реку заходили, чтоб не сгореть заживо, а жар такой был, что колокола на церквях плавились, – рыдала Настасья, приговаривая. – Господи, помилуй.

– Охолонись, окаянная, иди кирпич таскать, привезли уже. Да печку в огороде класть будем, в доме топить мочи нет, жарко. А то дело мужиков, успеют, так сладят, потушат, а нет – на то божья воля. Меланья оглянулась, глядя на дверь: в лёгком батистовом халате, расшитом кружевом, и в такой же сорочке, босая, на крыльце стояла Ольга Спиридоновна, придерживаясь о косяк и тяжело дыша. – Матушка, зачем вы здесь? Как же вы сами дошли? – заохала повариха.

Агриппина подхватила хозяйку под руку, помогая ей присесть, Лизонька придвинула плетёное кресло, стоящее чуть поодаль.

– Ничего, я хорошо, всё хорошо, – оглядываясь по сторонам, тихо прошептала хозяйка. – А Софьюшка где?

Софьи уже нигде не было, Лиза быстро забежала в дом, посмотрела в спальне, столовой, кликнула на террасу, сестры не было. "Неужели тоже на пожар, вот ведь шальная девка", – подумала Лизонька, увидев открытым настежь окно и брошенное в спальне платье, в котором с утра ходила Сонечка.

– Так и есть, костюма для верховой езды нет на месте, – закрывая шкаф, сказала она сама себе. – Что ж я маменьке скажу?

Елизавета вернулась на парадное крыльцо, Ольга Спиридоновна качала младшую дочь, убаюкивая, бабка Улита, присев на верхнюю ступеньку, дремала, Меланьи с Агриппиной и Настасьей уже не было.

– Меланья говорит, в конюшне Софьюшка, с жеребёнком возится, приболел жеребчик, – тихо, чтоб не разбудить малышку, прошептала хозяйка, глядя на дочь.

– Да, матушка, она с утра там была, видно, не интересны ей наши разговоры. – Да, дело это мужское, а мы молиться станем, проводи меня в спальню, сил чего-то совсем нет, и Верочку возьми, спит малышка. Меланья, дай бог ей здоровья, накормила, так мы с ней задремлем, а бабку не тревожь, пусть она сидит, совсем старой стала нянька наша.

Лизонька взяла из рук матери сестричку и, чуть придерживая мать одной рукой под локоток, повела в спальню. Усадила повыше в подушки, рядом положила спящую Верочку и принесла икону "Неопалимая купина", как просила маменька.

– Посиди рядом, голубушка моя ненаглядная, помолимся вместе, а то свадьба не за горами, уедешь в дом чужой, так уже не посидим.

Лизонька опустила глаза, её лицо вмиг стало ещё печальней, она тихо села на самый край кровати. Ольга Спиридоновна внимательно посмотрела на старшую дочь и взяла её руку в свою.

– Не печалься, родная, замуж выходить страшно, конечно, но это нужное, хорошее дело, Никита Федорович – мужчина видный и добрый, обижать тебя не станет. А время пройдёт, привыкнешь, а там детки пойдут.

– Маменька, а любовь!?

– Лизонька, детка моя любимая, любовь – это в романах, а в жизни она потом приходит, если повезёт. Кто нас про ту любовь спрашивает? Я вот батюшку твоего только на свадьбе первый раз увидела, родители договорились и женили по сговору, мне на ту пору только шестнадцать лет исполнилось, а тебе ещё повезло, что Никита Федорович сосед наш, и семья у него известная.

Свыкнешься, голубушка, а там, бог даст, и полюбишь его.

Потом читали молитву, долго, монотонно просили за спасение мужчин, лесов и урожая.

Софья оседлала Каурку и, что было мочи, галопом гнала к Лисьей горке, путь был не близкий, от города вёрст пятнадцать будет. Едкий дым мешал дышать, щекоча в носу, лошадь фыркала и отказывалась слушаться, то скакала без устали, а то брела, еле передвигая ноги, и наездница с трудом управляла своевольной кобылкой.

Вечерело, красный диск солнца в плотной серой дымке казался огненным, как подкова в кузне, он медленно клонился к горизонту, лесная дорога петляла между болот, то поднимаясь резко в гору, а то по крутому берегу Кеми убегала вглубь тайги.

В деревню Плотбище девушка приехала почти затемно. Каурка устала и еле плелась, всё время запинаясь, сухая белая пена прилипла на её губах, а ещё без малого пять вёрст до пасеки.

– Но, но, – кричала Софья, пришпоривая лошадь, та издавала только стон и не шевелилась, встала как вкопанная, опустив голову до самой земли. – Но, окаянная!

– Барыня, вы бы спешились, чего с кобылой-то творите? Сдохнет ведь животина, – услышала девушка совсем рядом.

Софья подняла глаза, прямо перед ней на телеге сидел молодой человек в драных штанах до колена и такой же рубахе, его лицо, босые ноги и руки были сплошь покрыты слоем гари и сажи, она с трудом признала конюха Парфёновых Савку.

– Тебе чего? Твоё какое дело? Езжай мимо!

– Мне-то дела нет, а кобылу вы загробите барыня, падёт кобыла-то! Если так стегать станешь, скоро падёт, – со знанием дела ответил паренёк.

– На пожар я к Лисьей горке, пасека там наша.

-Так сгорело всё, тятька ваш скотину в Кемь загнал, так спасли малость, а остальное сгорело подчистую.

Софья спрыгнула с лошади, взяла её под уздцы и, растерянно глядя на Савву, спросила:

– А чего теперь?

– Чего? Подвяжем за удила кобылу к телеге и поедем, поить её час нельзя, я как раз туды добираюсь, вишь, мужикам провиант везу, завтра поутру скотину надо в деревню переправлять. А пока лес рубят, просеку ладят, чтоб пожар остановить. Садитесь, барыня, вот сюды.

Софья села рядом, Савва привязал узду лошади к телеге и они двинулись в путь. Из-за сплошного дыма и вечерней прохлады, что давила его к земле, темнело быстро. Лесная дорога петляла между обгорелых сосен, похожих на мёртвых чёрных великанов, вдали тут и там появлялись неожиданные всполохи, это раздуваемые ветром вспыхивали тлеющие болотные кочки и трухлявые старые пни.

Софья смотрела по сторонам, прислушиваясь, обугленный лес трещал, словно это стонали раненые гиганты, изредка падали дотлевшие стволы вековых кедров и елей, пронзительно свистя и охая. Лошади вздрагивали, чуть кидаясь в сторону. Резкий подъём в гору заставил Савку спрыгнуть с телеги и взять лошадь под уздцы.

Алое зарево и оглушительный треск разорвали темноту, пожар приближался с бешеной скоростью, там, впереди, горела тайга.

– Чего глядишь, кобылу свою отвяжи, да торопись, к реке надо! – закричал Савка.

У Сони от нахлынувшего ужаса тряслись руки, она не могла оторвать взор от надвигающегося огненного вихря, что плясал вдали, свистел и завывал. С большим трудом узел на поводьях поддался и, не имея представления, куда бежать, она смотрела на конюха, тот разворачивал телегу и старался уговорить жеребца, вставшего на дыбы.

– Стой, Ураган, кому говорю, стой, – кричал парень, поворачивая коня.

Лес осветился алым заревом пожара, казалось, огонь зажимал путников со всех сторон. Савка что было сил рванул удила, опуская жеребца на землю, и бегом кинулся в сторону между сосен, Софья, запинаясь, бежала за ним, увлекая за собой лошадь. Невыносимый жар обжигал спины бегущих, лошади испуганно ржали, кидаясь из стороны в сторону, и вот оно, долгожданное спасение: берег Кеми.

– Господи! – закричала Софья Петровна и прыгнула с угора, увлекая за собой Каурку.

Пламя перекидывалось с дерева на дерево, словно огненная колесница неслась по верхушкам вековых сосен, подгоняемая порывами ветра, огромная горящая ветка плашмя упала кобыле на спину, та вздыбилась, сбрасывая пылающую головешку на руку хозяйки, рукав блузки вспыхнул, обжигая плечо и руку. Софья взвизгнула и отпустила поводья, дальше она ничего не помнила, кубарем скатилась по песчаному утёсу в реку и только холодная вода привела её в чувство. Она быстро вскочила на ноги, рядом что-то фыркало и плескалось, девушка присмотрелась и в зареве пожара увидела, как совсем рядом огромный медведь переплывал реку, спасаясь от огня. Софья зажала рот рукой, в её тёмных, как угли, глазах отражались языки пламени, страх и непередаваемый ужас сковали тело, даже невыносимая боль в плече отступила.

– Успокойтесь, барыня, ему не до нас, а лошадь вы зря отпустили, убегнёт со страху.

Соня повернула голову, чуть поодаль, сжимая в руках поводья, стоял Савва, его жеребец жадно пил, хватая воду сухими губами. На высоком берегу Кеми нещадно полыхала тайга, жар, треск и свист затмевали всё, река, небо и пылающий угор стали алыми. Софья медленно протянула руку к юноше, шаря в темноте, и поняв, что он совсем рядом, вцепилась в его плечо.

– Барыня, вы плавать умеете? Тут глубоко, телегу я распряг, на тот берег надо, ночь скоротать, в потёмках никуды не пробьёмси, если даже затухнет всё, – шептал он.

– Умею, – словно выдохнула она.

– Ну, тоды держитесь за поводья слева и поплыли.

Через несколько минут чуть снесённые течением молодые люди выбрались на песчаный берег, Софья от усталости еле выползла, цепляя руками зернистый песок. Савва вывел коня на берег и отпустил на волю. Зная, что он далеко не уйдёт, а если повезёт, то и кобыла вернётся на его зов.

– Вы отдыхайте, а я обратно до телеги, съестного чего принесу.

– Не уходи, я и есть-то не хочу, – испуганно взмолилась девушка, схватив юношу за руку.

– Да не трусьте вы, я мигом. Если чего, кричите.

Софья молчала, умоляюще глядя на паренька. Савка вошёл в воду и размашисто, умело скоро миновал реку, вернулся с большим ломтем хлеба и куском сала. Софья лежала на берегу, зажав правую руку, и непроизвольный стон вырывался из её груди.

– Болит чего, барыня, поранились?

– Руку сожгла, видать, сильно, да не зови ты меня барыней, Софьей меня звать. – Дайте, гляну, – паренёк убрал обгоревший рукав и чуть покачал головой. Шибко обгорела, давай-ка вот чего, костёр надо развести, сало потопить.

– Зачем?

– Высохнуть надобно, ненароком ознобитесь, ночи холодные ешо, и пузыри ваши смазать, а пока снимите рубаху да намочите пошибче и к руке, так гореть не будет, а я за огнём сплаваю.

– Как я сниму-то, у меня там ничего нет.

Савка молча скинул с себя мокрую рубаху и подал девушке, сам прыгнул в воду и поплыл, через несколько минут на правом берегу Кеми горел небольшой костёр, омытый водами и вычищенный песком корень горел неохотно, но тепла и света вполне хватало. Савка, наколов кусок сала на тонкий прут, подносил его к огню, а потом умело отжимал чуть нагретый кусочек на огромные жёлтые пузыри на плече Софьи, стараясь выдавить хоть немного смальца. Жирная капля медленно сползала по обгоревшей руке, причиняя девушке ещё больше боли.

– Давайте рубаху вашу, перевязать надобно, а то худо могёт быть.

Савка порвал мокрую Софьину сорочку и, пропитав край салом, перевязал рану. Софья, превозмогая боль, смотрела на своего спасителя, мокрые слипшиеся волосы упали сосульками на лоб и шею паренька. Чуть прищуренные глаза цвета неба в ясный день смотрели смело, облупившийся от жары нос был ярко обсыпан веснушками, длинное жилистое тело с торчащими рёбрами, крепкие руки, пареньку на вид лет семнадцать. Рассматривая Савку в частых всполохах пожара, Софья невольно улыбнулась, сейчас уже рядом с ним ей было совсем не страшно.

– Чего лыбишься, барыня, болит, небось, пузыри такие?

– А как ты думал? Болит, – ответила она и опустила рваный рукав его рубахи, что была на ней.

Савва натаскал лапника, бросая его ближе к костру, смастерил что-то вроде лежанки.

– Ложись, спать будем, силы набраться надо, на заре в путь двинемся, да не бойся ничего, в такую пору зверю не до жратвы, он сам боится. А кони тута, рядом. Спи, барыня.

– Не командуй, сама знаю, – ответила Соня и легла на лапник.

Савка подбросил ещё дров в почти потухший костёр, Соня лежала на душистых ветках, с любопытством наблюдая за парнем. Что-то происходило в её душе, ей хотелось смотреть на пляшущие тени на голом торсе юноши, наблюдать за движениями рук, поворотом головы. Скоро Савка закончил дела и скрылся в темноте ночи, а Софья ещё долго не могла уснуть, прислушиваясь к фырканью пасущихся коней, треску пожара и ровному посапыванию нового друга. Скоро на пихтовых лапах сладко спала Софья в грязной холщовой рубашке, обожжённая рука, жирно смазанная смальцем, была перевязана её порванной сорочкой. Уставший Савва, раскинув руки, спал чуть поодаль на песке, его худые голые плечи вздрагивали от усталости. Огромные тени от догорающей тайги на левом берегу плясали на их измученных телах, песке и отражались в мирно текущих водах Кеми. Лошади паслись рядом, иногда фыркая и озираясь по сторонам, скоро восход.

Софья с Саввой решили бросить телегу и идти по правому берегу до деревни Плотбище, а там, миновав брод, выйти на дорогу, ведущую к городу. Немного перекусив хлебом и взяв лошадей под уздцы, они отправились в путь, чёрный обугленный лес в лучах восходящего красного солнца казался зловещим, от таких картин говорить не хотелось, путники молча шли вначале берегом, а потом поднялись на высокий угор, поросший сосняком и подлеском: черникой и шиповником. Очень болела рука, знобило, Софья, собрав всю волю в кулак, старалась не отставать от спутника. Савка с голым торсом, облепленный комарами и паутами, пробирался сквозь заросли черёмухи, прикрикивая на коня.

– Мочи нет от энтих кровопивцев, муравейник, барыня, не видели?

Соня оглянулась по сторонам и метров в трёх у ствола старой сосны увидела огромный муравейник.

– Есть, вот, – показала она и застонала. – Я же просила не называть меня барыней, Софья я.

– Привычка, барыня, и есть, а что ешо?

Савка быстро привязал жеребца к небольшой сосенке, а сам с разбегу нырнул прямо в муравейник, закапываясь.

– Это ты чего делаешь, комары не съели, так муравьи доедят?

– Бери муравьиную кучу и три ноги-то и лицо, три, говорю, мураши минуту погрызут, а комар отстанет.

– Да ну?

Савка переворачивался с боку на бок, щурясь и хихикая, он наслаждался происходящим, знать, не впервой ему купаться в муравьиной куче. Потом он резко соскочил, стряхнул с себя налипших насекомых и с деловым видом скомандовал:

– Чего не тёрли-то, сожрёт комар, морда как блин станет, во тучи гадов энтих. А то ложись в муравейник, я кобылу придержу.

Софья нехотя отдала поводья и легла в углубление, что накопал Савва, насекомые мигом облепили тело девушки, пробираясь в самые укромные места.

– Фу, это ещё хуже, чем комары, сколько лежать-то так?

– Лежите, пущай они вас обрызгают уксусом своим, для комара это чисто яд. Девушка морщилась, пищала, но стойко терпела, пока паренёк ни протянул ей руку. Он резко дёрнул её за левую здоровую руку, Соня вскочила и, чуть поскользнувшись, уткнулась ему в обнажённую грудь головой, растрёпанные волосы с налипшей муравьиной соломой упали ему на лицо. Несколько секунд Савва прижимал её к своей груди, стараясь удержать.

– Пусти, ты чего? – ругнулась девушка и отстранилась в смущении. – Да у вас жар, горите вся! Быстро садитесь на лошадь, надо торопиться, не приведи господь, в рану огневуха попала, тоды конец.

Силы покидали её, как Савка вёл коней через переправу, она уже не помнила, очнулась лежащей в тёмной комнате, раздетая наголо и накрытая светлой тряпицей, перед ней сидела сухая старушонка и что-то шептала беззубым ртом.

– Я где?

– В деревне, детка, в деревне, не тревожься, Савва в город поехал за родителем твоим, Пётр Терентич второго дня отбыл, скотину на дальнюю заимку угнали и отбыли, слава богу, хоть её малость отстояли.

– Зачем, меня бросил? – еле шевеля губами, шептала Софья. – Как я без него? – Дура девка, как это бросил? Да он спас тебя, а повёз бы в город, померла по дороге, ты, почитай, два дня как тут, и только жар спал, глаза открыла. Хорошо, что пузыри твои сняла сразу, а иначе сгинула бы, съела бы тебя огневуха. Пей вот отвар.

Старуха поднесла к губам девушки жестяную кружку с горьким отваром и, приподняв ей голову, помогла попить.

– А вы кто?

– Я-то? Да бабка Савкина, живём мы тут, Ивановы, поди, слыхала?

Софья покачала головой.

– Ну, спи, потом ещё попьём, а я примочку поменяю, слава богу, спадать жар стал. Спи, девка, до свадьбы заживёт.

Софья Петровна закрыла глаза, очень болела рука, в голове что-то помутилось, сознание поплыло и она провалилась в глубокий, болезненный сон, шепча сухими губами: "Савка, Савка, не тяни так, больно".

Пётр Терентьевич с Саввой вернулись только на следующий день к обеду, взгляд у отца был строгий, он молча положил на стол несколько медных монет и, сев рядом с дочерью на табурет, тихо спросил:

– Доедешь?

Соня кивнула, тогда отец махнул рукой и приказчик Василий Павлович, который всюду сопровождал хозяина, занёс узелок с её вещами.

– Одевайся, там бинты и мазь доктор дал, бабка тебя перевяжет.

Мужчины вышли, Софья села на край лежанки, прикрывшись тряпицей, что служила ей простынёй. Старуха развязала узелок, достала пузырёк с мазью и поднесла к носу.

– Хороша мазь, на рыбьем жире, поможет, – шептала она, смазывая огромную рану на плече девушки.

Потом бабка забинтовала рану, прокладывая поверх мази голубым мхом, чтобы меньше мокрела, и помогла девушке надеть платье и туфли, рукав на больной руке пришлось наскоро отстричь, чтобы не давил. Софья встала с трудом, голова кружилась, ноги не слушались.

– А Савва где?

– В реку пошёл, коней поить, барин шибко сердитый, велел с глаз долой. Софья, собрав все силы в кулак, медленно, опираясь на плечо старухи, дошла до коляски и, укутавшись в огромный платок, села рядом с отцом.

– Вот куда тебя черти понесли, забот мне мало, – не выдержал отец и ругнулся, глядя на слабость дочери.

Софья молчала, она долгим благодарным взглядом посмотрела на стоящую у ворот старуху, чуть помахала ей здоровой рукой. Коляска тронулась и бабка перекрестила отъезжающих путников с глубоким поклоном.

– С богом, милая!

Девушка, отъезжая, всё искала глазами Савку, но кроме сморщенной сухой старушонки на дороге её никто не провожал. Софья сжала губы, чтобы не заплакать, и, кутаясь в платок, терпела невыносимую боль в плече.

Болела Софья долго, ожог оказался глубоким, да ещё речная холодная вода сделала своё дело. Жар держался несколько дней, рана мокрела и сочилась, не давая покоя от боли. Меланья сначала лечила её гусиным жиром, смешанным с соком чистотела и подорожника, а потом сделала специальный бальзам от глубоких ожогов такой, чтоб не остались на девичьем теле рубцы. Рецепт тот достался ей от бабки: на сухой чугунной сковородке на очень медленном огне томят куриные желтки не менее десяти, а тот жир, что вытапливается из желтков, аккуратно собирают в склянку, потом гусиным пером смазывают рану до полного заживления.

Софья после произошедшего стала совсем другой, вернувшись из деревни, она стала молчалива и печальна. Даже разговоры отца и оханье маменьки не трогали её сердца, она просто отворачивалась к стене и молчала. Её мысли были поглощены воспоминаниями о лесном пожаре и Савке, она скучала по разговорам с ним и его образу, припоминая все детали происшедшего. Только Елизавета уговорами могла заставить её ненадолго выйти на улицу, разговорить и побыть с ней наедине.

– Софьюшка, о чём ты всё время думаешь? Меланья сказывала, что это всё страх и боль в тебе сидят, к бабке Акулине за реку надо ехать полечиться.

– И ты этому веришь, сестрица? Да глупости всё. Ничего я не боюсь, хотя вот так, как ты стоишь, медведь огромный реку переплывал и представляешь, Лиза, Савка его совсем не испугался, а ещё он трижды Кемь переплывал, а там такая стихия бушевала, прямо огненные смерчи и языки пламени берег лизали... – Конечно, Сонечка, он – герой! Очень хорошо, что он рядом оказался, а то, не дай бог, чего могло случиться, – отвечала Лиза, слушая сестру. – А на батюшку ты не серчай, очень он за тебя волновался.

Хотя прогулки в том году были короткими, дым и гарь не давали дышать, тайга продолжала вспыхивать то тут, то там и уже полтора месяца не было единого дождя. В доме окна не открывали, зашторив их тяжёлыми занавесками, чтобы было прохладней, печь топили на улице, готовя обед.

Папенька не желал говорить с виноватой дочерью, но подарки отправлял исправно: пирожные, что она так любила, и сахарные петушки. Хозяин всё больше находился в разъездах по заимкам и пасекам, две из которых сгорели и восстановить их не было возможности. Не дожидаясь начала сенокоса, начали готовить сено, травы были скудны и косить приходилось где придётся, выхватывая несгоревшие участки лугов и вокруг заимок, что сумели отстоять у пожара. Овёс и рожь тонкими бобылками тянулись от потрескавшейся земли и надежда на фураж была самая малая. Народ молил о дожде, но всё без толку. Пётр Терентьевич вынашивал планы поездки на Алтай за кормом для скотины, мёда в этом году не качать, молодняк погорел, пушнины не будет, коровники строить – лес по весне утопили, коз по денежной нужде не купил. Этот год выдался сложным, одна надежда на мясо, столько коров в зиму с таким кормом не потянем, придётся выбраковывать.

Елизавета Петровна, слушая рассказы сестрицы, всё больше удивлялась и както, оставшись вечером в её спальне, всё расспрашивала о пожаре и бесстрашном поступке малознакомого паренька.

– Знаешь, сестрица, а я, наверное, никогда б так не смогла, кинуться в самое пекло пожарища... И зачем? Теперь папенька бранится и видеть тебя не желает...

– Лизонька, а я б и сейчас поехала! Коли нужда случилась, добро спасать надо было, мужики-то все тайгу тушили, само как-то всё случилось, прямо несло меня к той пасеке, хотелось папеньке помочь.

Рассказывая Елизавете о происшествии и своём порыве, Софья думала о Савке: "Не придётся, наверное, мне свидеться с ним, даже поблагодарить не успела. А какой он смелый! Да и в лошадях пошибче папеньки понимает". Душа девичья томилась, в голове всплывал образ юноши в отблесках костра.

Лизонька внимательно смотрела на печальную Софью и улыбалась, уж больно она была печальна и часто упоминала молодого конюха, говоря о нём особенно тепло, что было на неё не похоже. "Может, и выдумала, чего и не было вовсе", – подумалось вдруг Лизе.

– Софьюшка, да ты никак влюбилась, – рассмеялась Елизавета, обнимая сестру. – Глупости, я для дела, а у тебя одни любови на уме, скорей бы тебя замуж отдали, и тебе тоже рассказать ничего нельзя, вот и молчу потому, ничего вы не понимаете, – раскрасневшись, резко ответила Софья и отвернулась, помолчав несколько минут, уж твёрдым голосом продолжила. – Я хозяйство хочу большое, крепкое, сама хозяйкой буду, купеческий лад установлю, во где у меня мужик будет, – сжимая кулак до белизны пальцев, сказала Софья.

– А ну, сороки, спать! – прикрикнул Пётр Терентьевич на дочерей, входя в девичью спальню.

Папенька ухмылялся, случайно услышав последнюю фразу средней дочери, а в душе порадовался: "Ну, слава Богу, возвращается наша девка-казак, а то я уж подумал, что сломал её пожар. А нет, норов купеческий сдюжил, живёт и на том спасибо", – думал он, глядя на дочерей.

– Спокойной ночи, батюшка, – вставая с кровати, тихо произнесла Елизавета и хотела было выйти.

– А к тебе, Софья, сегодня спаситель твой наведывался, так я велел завтра прийти, поздно уже.

Софья вспыхнула как маков цвет и закрыла лицо подушкой, не желая, чтобы её видели такой.

– Чего прячешься, рада небось? Да гляди, девка, сраму не наделай! Не твоего то поля ягода, а в работники зови, возьму его...

Батюшка скрылся за дверью, а Софья, подойдя к окну, приоткрыла портьеры и, глянув на зарю, что окрасила небо в жёлтые, алые и синие тона, прошептала: – Завтра..., – и улыбнулась, радость, волнение и непреодолимый трепет ожидания поселились в душе, теперь наверняка не уснуть до утра.




© Елена Петрова, 2022-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2022-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]