[Оглавление]

ПРИЗНАКИ ЖИЗНИ

Миниатюры

В прекрасном и горестном нашем краю Я признаки жизни тебе подаю... Леонид Поторак
– ДО ТОГО, КАК Я ХОТЕЛ СТАТЬ МОРЯКОМ – ЧТО И НЕ СНИЛОСЬ НАШИМ МУДРЕЦАМ – КАК Я СПАСАЛ КОЗЛА – ОБ УТРАЧЕННОМ И ОБРЕТЁННОМ – МЕСТЬ РЯБОГО ПЕТУХА – НАДПИСИ НА ЛИЦАХ		– ДЕКАБРЬ. ДНИ СОЛНЦЕВОРОТА – КРИЗИС ОТРИЦАТЕЛЯ ЁЖИКОВ – ВСЯК СУЩИЙ В НЕЙ ЯЗЫК – ПРО КРАСОТУ МОЮ – И МАРТ РАЗБРАСЫВАЕТ СНЕГ... – МАЙ. ВЫПУКЛАЯ РАДОСТЬ УЗНАВАНЬЯ

ДО ТОГО, КАК Я ХОТЕЛ СТАТЬ МОРЯКОМ

В детстве я не сразу захотел стать моряком. То есть я хотел, но не сразу осознал это. Ещё не умея толком ходить, я стремился к любой воде как лягушонок. Потом, года в три, я в гостях увидал пластмассовый парусник на телевизоре и никак не мог от него отлипнуть. Мечта о водоплавании жила во мне с рожденья, да. Но окончательно сформировалась, уже когда я в школу пошёл. А до того мечтал я о разных других профессиях.

Довольно долго хотел быть пастухом. Книжку прочитал про пастушка Андриеша и его подвиги – прекрасную книжку, незаслуженно забытую теперь. А ведь когда-то сам Параджанов по ней кино снял. Недавно перечитывал – ах! Это же прелесть что такое, настоящий рыцарский роман. Автор "Андриеша" Емелиан Буков – это прямо молдавский Ариосто, да и всё тут. Конечно, я захотел быть как этот Андриеш! Странствовать по свету, сражаясь со злыднями и прославляя добро и гармонию мира игрою на дудке.

Натуральных, не литературных пастухов я тоже видал, когда у бабушки жил летом. Дом наш стоял на самом краю села, и по нашей улице утром и вечером прогоняли стада коров и овец. Какие у пастухов были сапоги, пыльники и арапники! Какие отличные, ровные, до блеску отполированные руками посохи! Мне даже сейчас завидно немножко, Дудок, правда, я не видал у них, зато один пастушеский пацан умел свистки делать из вербы и меня научил, я и тогда решил, что свисток даже лучше чем дудка. На дудках только в телевизоре играют, а свисток -– это объективная реальность, которую можно взять и в неё посвистеть.

Любопытно, что растение пастушья сумка по-молдавски называется так же, как по-русски. "Traista ciobanului" –– это буквально пастушья сумка. Траиста – это такая тканая, как коврик, национальная торба на лямке. Они сейчас бывают только сувенирные, а тогда, почти полвека назад, ими ещё вовсю пользовались. У деда была, и у соседа нашего была, и пастухи постарше ходили не с рюкзаками, а с траистами.

Воображая себя в детстве героическим пастухом, я, конечно, в деталях продумывал снаряжение. Громоздкие вещи, как то: тяжёлый меч против драконов, боевой топор, буздуган (шипастая железная палица) и пулемёт "Максим" я предполагал не таскать на себе, а хранить в пастушеском своём шалаше. Шалаш, кстати, предполагалось строить не на земле, а на дереве, я уже даже присмотрел на каком. А на себе – только шпага на левом боку, арапник за поясом, полосатая траиста через плечо справа, посох в руках, а ножи в карманах. В траисте у меня плоская деревянная фляга с газированной живой водой, хлеб, яблоки, шоколад, свистки, верёвочка, большой чёрный парабеллум и запас патронов.

К собственно пастушеской деятельности я в этих мечтах своих относился довольно безответственно. Спустя рукава, да. Намеревался просто выгнать овец куда-нибудь в луга, пусть сами себе пасутся там, клубясь в низинах подобно густому туману или сбитой с неба на землю грозовой туче. Мне было не до них, пора было на подвиги, Люду из старшей группы от злодеев спасать. Уж она настрадалась, бедная девочка, у меня в мечтах – то волки нападут на неё, то бандиты, то фашисты, а то и дракон. И так почти каждый день. Потом они, видимо, сжалились над Людой и стали нападать на Свету или иногда на Таню, когда Света обзывалась, и я её поэтому не любил. Впрочем, тогда ещё не так обуреваем я был страстями, как всю последующую жизнь. Любовь любовью, но довольно часто я сражался, никого не спасая, а просто для души. Идёшь такой, гуляешь в парке или на пустыре, или вокруг дома, и по дороге непременно прибьёшь какого-нибудь сквернавца. Очень легко было меня тогда выследить по трупам эфемерных злыдней, оставляемых мною везде, куда ни пойду, После-то уже нет, после они все в море тонули.

Как следует повоевавши, любил я устроиться на отдых. И любовь эта осталась у меня на всю жизнь. Посидеть, а лучше полежать, люблю я нежно. Летом где-нибудь в тенёчке, а в холодное время – у костра или хотя бы у печки. Но у костра лучше, конечно. Сидишь себе, яблочко хрумкаешь, ломтик хлеба насадишь на прутик и подержишь над огнём. Ах, как пахнет такой хлеб! Ах! Вдыхаешь запах этот взахлёб, словно раз в жизни дышишь! Очень тебе хорошо вот так сидеть. Мир твой весел и ясен, ты всё о нём знаешь наперёд. Не знаешь только, что скоро увидишь море и навеки, навеки станешь моряком.

ЧТО И НЕ СНИЛОСЬ НАШИМ МУДРЕЦАМ

Лёньке

Собака Лиза удивила меня нынче. Вот уж не думал я и не гадал, что может меня Лиза чем-нибудь ещё удивить. Она прекрасная собака, совершенно прекрасная, я влюбился в неё когда-то прямо с первого взгляда и чувства мои отнюдь не остывают со временем, а вовсе наоборот, Но только мы уже настолько хорошо знакомы, что никаких сюрпризов от Лизы я не ждал, наивный. А тут дождался. Стою такой, тупо моргаю, с каждою секундою всё менее разумея об устройстве мирозданья. Да полноте! На самом ли деле всё так, как я полагал до сегодняшнего дня? Действительно ли лошади кушают овёс и сено, Волга впадает в Каспийское море, Земля вращается вокруг Солнца, а последняя курица жмурится? Или всё окончательно переворотилось кверху тормашками?

"Лиза! – воскликнул я тогда. – Как же так, Лиза? Давно ль в душе твоей угнездилась вот эта вариативность гендерной самоидентификации? Ведь ты же девочка, Лиза, всегда была. И взгляд у тебя, как у девочки, и лицо, и всё остальное. Да ты практически у меня на глазах несколько раз рожала щенков! Отчего же ты теперь писаешь, задирая лапу, словно кобель? Неужто и тебя накрыло влияньем придурковатой теперешней масс-культуры?"

Не отвечает Лиза. Легла к ногам моим, распространила пузо для чесанья и машет переднею лапою, дескать, ах, оставьте! Оставьте эти глупости! Чешите лучше. А я что? Я, конечно, чешу. Лиза блаженно щурится, и я тоже блаженно щурюсь – на Лизу и на весь обозримый белый свет. Белый свет вообще весьма недурён, а сегодня вдруг как-то особенно. И ветер этот, и небо, и птицы в нём, и черешни восторженно цветущие, и другие всякие вещи. Вот так жил бы и жил в этом всём всегда.

Знаешь, Лиза, я ведь однажды, взрослым уже человеком, начал подозревать, что не бессмертен. Что когда-нибудь перестану жить. Расстроился, помню, от этого очень. "Вот же, – подумал, – чепуха какая получается! Нет, мне такое не подходит!" И стал искать всякие способы от этого избавиться. Господи, чего только не напридумывал, даже вспомнить смешно. Кое-что я тебе рассказывал, Лиза, и ты не смеялась, думаю, только из вежливости. Зато делала такие глаза и уши, что смеялся я сам.

А потом до меня постепенно дошло, что напрасно я так беспокоюсь. Напрасно, Лиза! Глупое это было подозрение про то, что помру когда-нибудь насовсем, и можно со спокойной душою наплевать на него. А то и задрать над ним лапу, невзирая, кто кобель, а кто просто балуется.

Как тебе, Лиза, известно, у меня есть сын. Вы с ним знакомы и недавно виделись. Шикарный такой сын, с бородою. У меня всегда, когда я о нём думаю, делается на душе ясная радость, и я улыбаюсь, счастливый. И получается поэтому у меня не смертность, а какой-то пшик. Не кончится жизнь моя никогда. Никогда, слышишь, морда рыжая?

Продолженье моё бородатое, а потом его продолженья будут смотреть на симпатичный этот белый свет, на небо его и землю, и здороваться станут с воробьями, шуточки всякие шутить, и песни петь, и книги читать, и любить, и пузы чесать всяким наглым избалованным псинам.

Лиза встаёт, отряхивается, обнюхивает мою ногу, издаёт многозначительный чих, а потом подпрыгивает и тычется носом в мой левый карман, где ношу я обычно для неё угощенье.

На уж, прорва. На.

КАК Я СПАСАЛ КОЗЛА

Обедал намедни в гостях и так наобедался, что почти всерьёз предполагал домой не идти, а катиться. Потому что фигура моя, и так довольно значительная, ещё этим обедом сильно обогатилась и шарообразности в ней местами прибавилось. Чтобы хоть как-нибудь утрясти живот, решил по дороге проведать коз, пасущихся у самого входа в парк.

Гляжу – а одного козлёнка не видно. Зато из дальнего конца парка, где башня и старые ворота, доносятся истерические козлячьи крики. Господи, что??? Упал в яму? Утащила большая собака? Пытаются украсть? Что-то очень, очень страшное должно произойти, чтобы такой крик получился. И я поскакал. О, как я поскакал! Всем животом своим, всеми его котлетами и гарнирами, и студнем, и салатами, и куриною грудкою под соусом бешамель, и грибочками, и сыром, и пирогом, и чаем. Это довольно далеко, и всё в горку, и травы весенние разрослись так, что тропинок не видно и ноги в них заплетаются. От шумного моего пыхтенья и выдыхаемых инвективов с буйно цветущих слив и черешен срывалась белая лепестковая метель и романтически осыпала мне макушку.

Вот! Вот он! Да это не мой! Это чужой чей-то козлёнок. У меня белые, а этот чёрненький. Стоит у забора и орёт. Как он смог сюда попасть – забор же в два метра? Ага, вот там, под старыми воротами собачий лаз, он, похоже, через него сюда пролез. А обратно пролезть не догадывается.

Выглядываю – с другой стороны забора у обочины пасётся его мама. Она откликается на вопли, но как-то без особой тревоги. Типа: "Ну бэ. Ну потерялся. Бывает..." Вообще вид у мамы хоть и ухоженный, но какой-то утомлённый. И понятно отчего. Стоит только приглядеться к несчастному потерянцу, к диким его очам, к ушам, хулигански торчащим под совершенно невероятными углами, к общей бандитскости вида –- и прямо как в открытой книге можно прочесть про страданья бедной козломатери.

А потерянец-то всё орёт. Оглушительно и надрывно. Ворота заперты, ключа у меня с собой нет, а спасать этого перца как-то надо. Гоню к воротам – нет, сам в дырку не полезет, придётся ловить и пропихивать.

Ну да, ну да... Поймаешь его, как же... Тут бы спасовали даже гораздо более молодые и ловкие люди, чем я. Гораздо менее пообедавшие – и то спасовали бы. Только вопли усилились.

Ну ничего, чувак. Мы ещё посмотрим, кто кого. У тебя – ловкость, у тебя – скорость и дикий характер, а у меня зато – жизненный опыт и коварство, и театральное прошлое. Найдутся и у нас приёмчики на всякую прыгучую, неуловимую сволочь!

Тянусь и срываю с дерева ветку с молодыми листочками. Внизу на всех деревьях абсолютно такие же ветки растут, но тут надобно понимать козлячью психологию. Никогда, никогда ни одна козлина не предпочтёт доступное недоступному. Всегда потянется за тем, чего не достать, всегда – за журавлём в небе. И ещё – то, что ест другой, априори вкуснее того, что дали тебе. Поэтому делаю вид, что откусываю листочек и смачно чавкаю, На потерянца и вовсе не гляжу, как бы его тут и нету. Довольно долго чавкаю, минуты две. "Господи, –– думаю, –– мог ли я предположить когда-то, мечтая о большой сцене, о ролях Вершинина, Астрова, Ивана Карамазова – мог ли я предположить, что стану в итоге играть для истеричного козла роль его травоядного конкурента?"

Однако сыграл, кажется, недурно. Поверил козёл! Поверил и подошёл, и я его сцапал, не отказавши себе в удовольствии демонически захохотать, Пропихнул его обратно за ворота и побрёл назад, к своим козам.

Да, кстати, а мой-то козлёнок где? Тот, которого я не досчитался? А вот он, придремал в тенёчке, я его потому и не увидал сразу за высокой травой, Проснулся, приподнял голову, обернулся ко мне и сделал лицом: "Шо? Шо надо?" Да нет, ничего, это я так просто, извините...

ОБ УТРАЧЕННОМ И ОБРЕТЁННОМ

Несколько дней назад чуть было не понёс я утрату. У нас дождливо, и я поэтому хожу в сапогах. И вот вышел я, такой в сапогах, и захромал вдруг. Колючка какая-то в сапог попала – камешек или кукурузное зёрнышко, не знаю. Больно так, невозможно на ногу ступить. Остановился я посреди высоких мокрых трав и, балансируя на одной ноге, подобно хмельному аисту, стал стаскивать сапог, чтобы вытряхнуть. А вокруг меня Лиза крутилась, как обычно. Сапог стащился вместе с носком. Носок слез до середины ступни примерно и частично повис над мокрою Лизою. Этого она не могла, конечно, стерпеть, подпрыгнула, сцапала его, окончательно стащила с ноги и радостно ускакала.

–– Стой! – воскликнул я тогда. – Стой, профурсетка! Верни имушшэство!

Не, бесполезно... Да что, я б на её месте тоже не вернул бы. Стоять и возвращать – это скучно, господа! А вот так вот скакать в бурьяне, мотая головою, хлопая себя стыренным носком по ухмыляющейся морде – вот это да! О счастие быть рыжей собакой!

–– Лиза, –– кричу, – Лиза! Лизунька моя распрекрасная! Ах, какая же ты чудесная собачка! Ах! Иди, я тебе пузико почешу!

А вот это подействовало. Прибежала и плюхнулась пузом кверху. Носок, правда, бросила по дороге. Спасибо, хоть недалеко, я сумел до него допрыгать на одной ноге и обуться. Мокроват, но ничего. А Лиза как легла, так и лежит, ждёт обещанного почесания. Пришлось выполнять, да...

Мне всё чаще в последнее время кажется, что стал я к жизни этой остывать, что не так горячо становится моё ею восхищенье, как я привык, Остудили меня прошлые мои утраты и печаль от неизбежности будущих. Не так уже легко, как раньше, получается у меня теперь отделять себя от горя и страха других людей. Но Лизино пузо, блаженное чесание его всегда меня от этого нехорошего чувства исцеляет. Эх, подарить ей надо было паршивый этот носок, всё равно ноге в нём мокро.

-– Воровайка ты несчастная! Тряпишница! Бабулянская блудница! Радость рыжая моя.

МЕСТЬ РЯБОГО ПЕТУХА

Наш белый петух охрип. То есть это я так полагаю, что он охрип. Возможно, он просто пытается петь на разомкнутых связках, наслушавшись нынешних певцов. А он уж их наслушался, о да. Мимо нашего забора раскинулась дорога в магазин, туда за пивом ходит местная молодёжь и в карманах у неё поют вслух нынешние певцы. Наушники – это для стеснительных лохов с размытою самооценкой, а нормальный, чётко очерченный пацан не станет скрывать музыкальных своих предпочтений. Он включит погромче и в карман засунет. От пенья на разомкнутых связках у него сделаются мурашки в зоне трусов, от грохота ударных бодро заскачут яйца, как бы выказывая потуги немедленно продолжить пацанский род.

Вполне может такое быть, что и наш белый петух пал жертвою странного этого обыкновенья. Но думаю, он всё-таки просто охрип. Всё тщился переорать рябого петуха и охрип. Они с рябым во всём соревнуются. Из-за кур, да. Стоит одному из них напрыгнуть на курицу и начать топтать, как на него сразу же налетает второй. Слезай, дескать, с моей курицы! Первый, конечно, слезать не хочет, и они начинают драться. Чаще всего прямо на недотоптанной курице начинают. Она, бедная, внизу кряхтит в перепуганном разочарованьи, а они про неё уж и забыли оба.

– А вот тебе с ноги!

– А вот тебе ответка!

– Аааа, ты так? Получай тогда торпеду! Ннна!

Курица тихонько отползает, отряхивается тоскливо и уходит искать какого-нибудь червяка, чтоб заклевать его, паскуду, насмерть.

Обычно белый одолевает рябого в драке. А рябой зато громче орёт. За долгую свою жизнь я слыхивал много петушиного пенья, но такого, кажется, ещё не встречал. Это не пенье, это оружие, подобное тому, от которого пал город Иерихон. Тяжкий акустический удар, инфернальный, демонический, абсолютно антигуманный! Это он так мстит за то, что белый его отметелил. Так и мстил бы ему одному! Мне-то за что? И специально ведь подстерегает, чтобы врасплох меня застать. Когда, к примеру, я зависну на особо трудном моменте перевода или стану про себя напевать что-нибудь тихое, лирическое, на целомудренно сомкнутых связках. Или когда макнусь буйной своею головою в грёзы любви...

А то ещё любит подгадать, когда я задрёмываю. Вот говорят некоторые якобы знающие люди, что, мол, человек, пообедавши, не должен ложиться спать. Мол, это дурно для желудка. Ну-у, не знаю... Получается, или они врут, или я не совсем человек. Потому что мой желудок таких правил не признаёт. Чуть ли не силком гонит подремать. И вот устроюсь я как-нибудь так поуютнее, пробегу рассеянным взглядом полстранички старой приключенческой книжки, да и выроню книжку эту самую из рук, задрёмывая. И этого вот самого мига – когда книжка ещё летит, мягко, дремотно шурша ветхими листами, а я уже не здесь, не здесь, а в сладчайшую тишину я блаженно исчезаю, – вот этого он, сука, и ждёт! Стоит, наверное, напротив моего окна, прислушивается: "Ну как там Поторак? Не спит ещё? Ага, как раз засыпает! Отлично!" И выдаёт...

Не, белый тоже умеет громко орать. То есть умел раньше. Теперь только сипит и булькает. Прямо чайник какой-то, а не петух.

НАДПИСИ НА ЛИЦАХ

Люблю смотреть на людей. Мне интересно, как они себя ведут, и очень нравится глядеть, как у них иногда светло переменяются лица. Алёну когда встречаю с самолёта, наглядеться прямо не могу. Вот они выходят, волоча чемоданы, усталые все, особенно женщины, на лицах не написано буквально ничего, пустота и сумерки. Ясное дело, летел ведь человек по небу, а теперь спустился и ещё не совсем умеет жить на земле. И тут вдруг видит встречающего, и лицо переменяется совершенно –– радость на нём написана, радостная земная жизнь. И мне тоже радостно с ними, но ещё не совсем. А вот когда Алёна уже выходит, тогда и мне совсем становится хорошо, и это написано у меня на лице.

Впрочем, это не только у людей. Есть у меня знакомый пёс, мы приятели с ним. Все зовут его разными именами, а я его зову Бернар, в честь Бернарда де Вентадорна, средневекового провансальского трубадура, Когда мы познакомились, я думал, он совсем старичок, а оказалось, это он просто заморенный был. Отъелся и помолодел, сделался красавцем и дамскою погибелью. Раньше Бернар в Лизу нашу был сильно влюблён. Ну да в Лизу только дурак не влюбится. А теперь у Бернара есть Алиса. Он к ней случайно зашёл. Жил себе в Ванином сарае, на позапрошлогодней гороховой соломе, но потом Ваня сарай вычистил, чтоб складывать туда дрова, а Бернар пошёл искать новое жильё и зашёл к нашим соседям. У наших соседей очень удобные для этого ворота, как будто специально построенные для захода собак. Эфемерные совсем ворота – три с половиною штакетины на ветхой раме. Вот за эту раму зашёл Бернар навеки поселиться и встретил там Алису. Не думал я, что хоть про какую-нибудь собаку такое скажу, но ужасно Алиса была некрасива. Злобною, визгливою шавкою была Алиса. Я её не виню за это, нет. Соседи её кормят, только когда сами едят, а едят они редко, больше пьют. Попробуй тут быть красивым и добрым. Однако Бернар сумел разглядеть в ней что-то. Нет-нет, не было тогда у Алисы течки, другое он в ней увидел, другое.

Хозяева Алисы его сначала, конечно, выгнали, но он просто взял и поселился снаружи ворот, в бурьяне, и Алиска постепенно переселилась к нему. Бернар стал брать её с собой в гости ко мне, к Ване, к дяде Володе, и Алиса тоже слегка отъелась. Но похорошела не поэтому, а потому что у неё стал меняться характер.

Это было удивительно, я много раз специально ходил смотреть. Вот идёт кто-нибудь по дороге или на велосипеде едет, а Алиса выскакивает и рычит остервенело, и захлёбывается бранью. Но тут встаёт из бурьяна Бернар, и она тут же утихает, лицо её озаряется светлейшею собачьей радостью, она принимается скакать вокруг него, ластиться, обнимать тощими лапами мохнатую лопоухую башку своего рыцаря и поэта. Господи, да какая же она красавица! Невозможно не улыбнуться, на неё глядючи, невозможно! Да та ли это собака, что так мерзко визжала только что? Нет, нет! Это совсем другая собака, это чистое счастье, а не собака! Любовь совершенно преобразила её, исцелила от злобы и страха, наделила трогательной, нежной, почти ангельскою красотою.

Вот только когда Лиза забегает к Бернару по старой памяти, тогда снова Алиса щерится тоскливо и яростно, снова накрывает её вдруг тёмная пелена былого уродства.

"Пойдём, –– говорю, –– отсюда, Лиза. Не суйся к ним. У тебя и так кавалеров хватает. Тебя все любят, а её – только он. Пойдём." Мы уходим, а Бернар глядит нам вслед. У него, похоже, к Лизе не совсем ещё остыло, но он не идёт за нами, нет. Оборачивается к Алисе, и на морде у него написано по-старопровансальски: "Domna, vostre sui e serai, Del vostre servizi garnitz." Дескать: "Я ваш, мадам, и таковым пребуду, и весь к услугам вашим!" "Ну да, ну да... –– возникает на Алисином лице ответная надпись, –– не то, чтоб я поверила, но ладно. Только ты не уходи."

ДЕКАБРЬ. ДНИ СОЛНЦЕВОРОТА

Я помню дни солнцеворота...

Борис Пастернак

1. Чучело пионэра

Мне кажется, никогда раньше не присматривался я к яви так напряжённо и пристально, не вслушивался в привычный шум её с таким тревожным ожиданьем, как в эти дни. Живу в некотором изумлении, довольно отчётливо ощущая отголоски и отблески инобытия себя и мира – волшебного, счастливого, печального, совершенно настоящего. Однако как только я пытаюсь что-нибудь из вот эдак увиденного пересказать, то сразу получается, что я наврал. А врать я не люблю. То есть люблю, конечно, что я –– не человек, что ли? Все любят. Просто как-то стесняюсь... Полагаю, что это нехорошо и стыдно. Так что, похоже, я уж не совсем и человек. Чересчур стал правдив. Прямо словно не я, а какое-то чучело древнего пионэра.

Год назад я начал писать эту книжку. Не сочинять, нет, а именно писать, записывать всякую правду, которая случается вокруг. И сейчас вот сижу и отчасти записываю, а отчасти всматриваюсь – что это такое там, за гранью яви? И оно оттуда тоже всматривается в меня и тоже, кажется, слегка изумляется.

2. Обнимемся, брат!

Когда шестой класс направляется ко мне на урок, то обычно они бегут наперегонки, оглашая школьные коридоры жутким воем. Подобный вой в природе издают только впавшие в весеннее буйство метисы койотов и пожарных машин, имеющие ещё небольшую примесь кровей трактора, который у нас возит мусор и кричит при этом "пиу-пиу-пиу!" Каждый шестиклассник стремится добежать первым и первым поздороваться со мною за руку. Это у ихнего племени специальный такой шаманский обряд – налететь с боевым кличем и подёргать меня за правую руку. Кто первый успевает, тот считается молодец, тому будет удача на охоте и в бою. Чаще всех успевает первым Коля-маленький. А сегодня не успел. И даже, похоже, не пытался. Вошёл – именно вошёл, а не ворвался – последним, сдержанный весь такой и серьёзный. Поглядел на меня со взрослою душевностью, сострадательно прищурился и спрашивает тихонько: "Михал Палыч, можно я вас обниму?" Эх, у меня аж в глазах защипало. "Конечно, – говорю, – дорогой! Конечно! Давай обнимемся, братишка!" И мы обнялись.

Господи, как же немного нужно человеку. Чтоб пожалел кто-нибудь от души, увидавши, как непросто тебе живётся на свете, как сильно стал ты уставать, всё сильней с каждым годом, как замучили тебя мигрени и будничные заботы, как всё чаще стал ты верить, что когда-нибудь всё равно умрёшь... И вот так чтоб подошёл и обнял...

– Коль, – сказал я тогда, глотая сладостно-горький комок, – я же предупреждал тебя, что сегодня спрошу... А ты опять не выучил. Ведь не выучил?

– Не... – отвечал мне этот мошенник с нежною грустию. – Я не выучил. Вы мне теперь двойку поставите.

Я не поставил. Рука не поднялась.

3. Спиридоновы крылья

Не единожды, глядя в окно, замечал, что Спиридон стоит на улице в дождь или снегопад и всматривается внутрь собственной будки, как будто не решаясь войти.

В этом году собаки – и Лиза, и Спиридон – почему-то поздно стали обрастать зимней шерстью. Хотя морозно было ещё в ноябре, собаки только сейчас стали по-зимнему пушисты. У Спиридона не до конца вылиняло летнее – торчат из-под меха на попе, ближе к хвосту, такие крылышки, совершенно ангельские.

И вот стоит мой Спиридон на морозе эдаким ангелочком, стоит, словно нищий из рождественской слезоточивой сказки у дверей богатого дома, а на лице его крупно нарисованы робость и смиренье, и светлая ангельская печаль.

Уж я думал, ему там холодно в будке, сухой соломы ему туда подкладывал или мягкого, земляникою пахнущего сена. Пёс радовался, принимался сразу вертеться внутри, с бодрым уютным шуршаньем трамбуя обновлённое гнездо. А потом всё равно выйдет на улицу и стоит, смотрит внутрь. Может, заболел? Нет, не заболел. Нос мокрый, шерсть блестит и переливается, да и толстеет собака вовсю. Такой стал гладенький пельмень, хотя ест как обычно. Что такое, думаю...

Недавно только разоблачил прохиндея. Это он, оказывается, кур к себе в будку заманивает, чтобы они там снеслись. "Курочки, – как бы восклицает он всем своим видом, – девочки вы мои! Как же вы, бедняжки, в такую-то погоду? Голыми ножками, по снегу... Ах! Ах, не удержать, не удержать мне этих слёз! Зайдите, милые, зайдите скорее погреться. У меня там тепло и сухо, Мишка вон свежего сена постелил, а я из него и гнёздышко устроил – всё, как вы любите. Заходите! А сам я туточки постою пока, мне-то ничего не сделается, я привычный..." И они таки заходят и несутся, дуры! Наивные дуры! И ведь ни одна не спросит себя потом, куда деваются яйца, и почему у этого благодетеля волосатого такая сытая морда.

Сегодня услыхал родильное кудахтанье очередной дурынды и побежал, надеясь успеть и не дать Спиридону сожрать яйцо. Не успел. Когда добежал, застал торчащую из будки жуликоватую задницу, с другой стороны которой энергично чавкало. А курица слонялась вокруг, оставляя ветвистые следы на свежевыпавшем снегу и глупо улыбаясь в пространство.

Снежинки вились, кружили, испуганно вспархивая с неспокойного хвоста и рассаживаясь празднично на ангельских задницыных крыльях. Я люблю тебя, Спиридон.

КРИЗИС ОТРИЦАТЕЛЯ ЁЖИКОВ

Посвящается Оличке, с которой у меня получается быть самим собой ))

Некоторые люди любят о себе полагать, что они-де – матерьялисты. Даже не некоторые, а многие. Да что, я и сам таков. Живу себе такой, живу, а потом – нет-нет, да и подумаю: "Я человек практический. Не бывает на свете никаких чудес. Это всё химия организма и атмосферные явленья." Отрицаю всякое такое, да. Иногда ещё осмелею и всякое другое возьмусь отрицать. Вот, скажем, Париж. Или нет, пусть лучше будет Москва. Какая такая Москва, скажите на милость? Кто её видал? По телевизору сказали? Ну да, ну да... Скажут они правду, как же... А я скажу! "Москва, – скажу, – это мистификация, пранк, чья-то неумная шутка. Не бывает на самом деле никаких москв!" Значит и смысла нету забивать себе голову всяким враньём. Работать надо, не отвлекаясь на чьи-то глупые фантазии.

И вот садится такой человек и до самого обеда переводит, скажем, какой-нибудь текст или пишет отчёт, или статью, или смету составляет. А потом идёт, конечно, обедать.

Обедает он всегда обстоятельно и с огоньком, матерьялисты любят хорошо покушать. И неизбежно после этого его клонит в сон, согласно химическим законам организма. Это выглядит весьма рационально, и поэтому практические люди, покушавши, любят поспать. Увы, удаётся им это отнюдь не всегда, ибо мироздание, зараза, частенько мстит человеку за избыточный рационализм.

С мерзейшим дребезгом врываются в послеобеденный его сон телефонные звонки, злонамеренно кукарекают всякие птицы и автомобильные сигнализации, неоправданно переполнена становится окружающая действительность бензопилами, мотороллерами, перфораторами и прочею сволочною аппаратурой.

Кряхтя, стеная и употребляя обсценную лексику, практический человек тогда встаёт и вялыми движеньями заваривает крепчайший чёрный чай.

И вот стоит он у окна, весь такой напившийся чаю, волоса его торчат дыбом, очи вытаращены, а в голове – совершенный кавардак. Глядит в окно, курит папиросу, и душа его исполняется робкого, почтительного удивленья – отнюдь не материалистического, отнюдь!

Самому что ни на есть реалисту-разреалисту, ежели его перед этим потрясти хорошенько, а потом дать попристальней вглядеться в небо, в деревья, в неописуемые эти воробьиные летанья, становится совестно за глупую, натужную свою взрослость, за придурковатый нигилизм.

"Бывает! –– думает человек покаянно. –– Всё бывает! И волшебство, и ангелы в небе, и Москва, и Париж, и пингвины в Антарктиде (Это его, положим, уже заносит, лично я бы сначала проверил – про пингвинов, в смысле)! Господи, прости меня грешного! Всё бывает, всё! Океаны и шимпанзе, космонавты и лепреконы, женщины и дети, любовь и ёжики! Ясени мои ясные, божественные мои воробьи! Небо, о небо моё..."

Минут с пятнадцать вот так вот верит во всё, а то и полчаса иногда. Потом снова садится работать, и морда его опять постепенно окирпичевает. Но теперь уж сколько ни пыжься – увы. Никого теперь серьёзная твоя мина не обманет. Спалился, дурачок.

ВСЯК СУЩИЙ В НЕЙ ЯЗЫК

С козами мама разговаривает по-русски. С курами, кроликами, Яшкой, Спиридоном и со мной – по-молдавски, а с козами по-русски. Я спросил, почему, а она подумала немножко и засмеялась. "Знаешь, – говорит, – я только сейчас обратила внимание. Первую козу я купила у Вали, она русская. Ну и я заговорила с козочкой по-русски. Так и пошло. Двадцать лет уже." Ну да, двадцать лет. Теперь у нас правнучки той козы.

А я с лошадьми, кошками, собаками, птицами, жабами, козами, деревьями, тапками, мебелью, очками, носками, опечатками в тексте, со всякой едой и сам с собою разговариваю на совсем уж странном языке, только отчасти человеческом. Людских слов там едва ли половина, и то они сами на себя не похожи. Там смешались собачьи восклицанья, фырканье, невнятный любовный лепет, неловкие мои подражанья летучей птичьей речи, довольно беглый кошачий и множество видов молчанья: молитвенно-древесного, ехидно-носочного, восхищённо-бутербродного и прочих. Вчера вот так с одним арбузом прекрасно молча поговорили.

С людьми я тоже разговориваю – и по-русски, и по-молдавски. Среди людей довольно много попадается симпатичных, а то и вовсе хороших, так отчего ж не поговорить? Но в людских разговорах я почему-то больше вру, чем обычно. Это неприятно, врать я стесняюсь. Однако удержаться не могу. Не то чтоб я оправдывался, но мне кажется, людская речь сама по себе так устроена, что поневоле наврёшь, напутаешь, наплетёшь какой-нибудь чепухи.

ПРО КРАСОТУ МОЮ

Мы с котом стареем потихоньку. Уж неохота нам гоняться за кошками, драться с другими котами, читать, писать и уж тем более работать. А охота только лежать, чтобы кот у меня лицом на сгибе локтя, и чтобы я ему чесал нос и шептал на ухо всякую блаженную, бессмысленную чепуху. А на всё другое у нас совсем мало осталось сил. Это неправильно. И я знаю, что надо делать, чтобы перестать стареть. Надо снова открывать детскую театральную студию. Потому что ковидные ограничения уже сняли. И дети всё спрашивают, когда же снова начнём мы все эти развесёлые безобразия. Им-то по фигу, что у меня почти нету сил жить, и о войне они не думают всё время, как я.

Встретил на днях Леру, актрису свою. Она с подружкой шла, я подружку эту не знаю.

– Михал Палыч, – спрашивает, – а когда мы снова будем сценки ставить?

– Скоро, – говорю, – скоро, Лер.

– А что за сценки? – спрашивает подружка.

Пока Лера подвисает, пытаясь выразить в словах невыразимые наши безумства, отвечаю я:

– Это, – говорю, – когда Лера выходит на сцену с глупым лицом и там кривляется и орёт.

– Точно как Вы! – отрезает возмущённая Лера.

Умница, девочка. Моя школа, горжусь! Но только и я ж себя не под лопухами нашёл.

– Ты меня, – ласково скалюсь я в ответ, – Леруська, с собой не сравнивай!

– Почему это?

– Потому что во-первых, я красивый...

Затемнение. В сгущающемся мраке небытия постепенно отдаляются вредный Лерин писк, моё ехидное бормотанье, наше общее хихиканье и прочие приметы простого человеческого счастья.

Антракт.

И МАРТ РАЗБРАСЫВАЕТ СНЕГ...

И март разбрасывает снег
На паперти толпе калек,
Как будто вышел человек
И вынес, и открыл ковчег,
И всё до нитки роздал.

Борис Пастернак

1. "... и не осуждати брата моего..."

У, какой в этом году март! Холодный и очень снежный. На улице всё очень красивое, однако красота эта уже порядком приелась. Слишком долгой была зима. От неё устали люди, коты и собаки, устали даже зимние ботинки и куртки, и потяжелели, кажется, вдвое. Хочется уже не брести по сугробам в ста одёжках, а надеть лёгкую курточку, лёгкие, невесомые полутапки на тонкой подошве и легко скакать по звонкому, просохшему асфальту, мягко ступать по упругой земле, слушать пчёл и шмелей, нюхать свежую горечь яснотки и жёлтых одуванчиков, и прочей всякой прелестной чепухи...

А тут опять снег! Хватит уже! Прямо зудит кого-нибудь за это обругать, процедить брезгливо через губу: "Безобразие! Сколько можно! Довели страну!" Однако некого. Те, кто обычно виноват, в этот раз не виноваты. Как ангельская слеза чисты, суки, как алмаз "Орлофф"...

2. Скворцы

Верхней ветви – семь вёрст до неба,
Нищей птице – ни крошки хлеба,
Сердцу будто игла насквозь...

Арсений Тарковский, "Мартовский снег"

Жалко птиц. Скворцы прилетели, думали, тут трава, вскопанные огороды, мухи вкусные летают, а тут только снег и мороз.

Позавчера шёл с девочками с репетиции. Нам с Любой, Варей, Кристиной и Таней до магазина по пути, мы обычно вместе и ходим так с репетиций, треплемся про всякое, хихикаем и по мере сил хулиганим. А позавчера молча шли и не хулиганили совсем. Устали. Не только я, а и девочки, Предпоследняя была репетиция перед спектаклем, два раз подряд прогоняли, вымотались совсем. Дошли до магазина и стали уже прощаться, но увидали скворцов. Большая стая расселась на старой черёмухе, там с осени сухие ягоды остались. Скворцы трагически встопорщены, но орут весело, потому что по-другому просто не умеют.

Мы быстренько купили пару батонов почерствее и стали крошить их под черёмухой, сами тоже поклёвывая помаленьку. Третий час уже, а пообедать никто из нас не успел. Птицы однако не спешили клевать батон. А наоборот отлетели на соседние деревья.

– Михал Палыч, а почему? Почему улетают?

– Это они вас боятся. Вы на себя посмотрите, на лица свои. Я бы на их месте тоже улетел. Подумал бы: "Хлеб-то он – хлеб, но уж очень чучелы страшные..."

О, оказывается, не так уж мы и устали. В меня летят снежки, я довольно резво уворачиваюсь, а девицы мои смеются и ругаются совершенно по-скворчиному.

3. Прозрачный кофе

О горе мне, горе! Горе из горь и тоска из тоск! Опять! Опять я это самое...

Взялся вчера кофе варить и сварил. Наливаю в чашку из кофейника, а он совсем прозрачный – прямо как вода. И на вкус тоже... И нет, нет – не себя я сразу заподозрил в подлянке, а сначала ни в чём не повинный кофейник, Кинулся раскручивать. А он только с огня. Обжёг пальцы, конечно. Сунул руку под кран, а другою рукою стал злобно дёргать себя за седины: "Придурок! Тупица старый! Воду ты в кофейник налил, это да. А кофе? Кофе насыпал? А?!! Попил теперь кофейку, идиот?"

Это у меня с детства. И по сей день, увы, увы... Помню, классе в пятом был, когда побежал в музыкалку и вместо папки для нот понёс мамину скамеечку для ног. Обнаружил, уже входя в класс.

А недели две назад как-то сел обедать. Налил борща, нарезал хлебушка, сел... Чего-то, думаю, не хватает. Соли, может? Взял солонку, посолил... Нет, не соли, ещё чего-то. Встал, принёс книжку, пристроил её на столе, чтоб читать за едой. Говорят, вредно, но это глупости. Кому вредно, а мне полезно! Сел снова. Ну, думаю, теперь поем... Хрена! Не могу, и всё! Чего-то всё равно не хватает. Далеко не сразу сообразил, что ложки...

Я уж знаю – это мне за грехи мои! За подлую эту страсть к розыгрышам, к одурачиванью людей. Я ужасно, ужасно люблю для смеху кого-нибудь дурить, околпачивать и нахлобучивать. Так что поделом мне, грешнику.

4. Шухер

Кончилось сено на ближнем сеновале. Козы окозлились козлятами и стали по этому поводу больше есть. Пришлось сегодня тащиться к дальнему сеновалу и волочь оттуда здоровенный тюк, величиною с сытую лошадь примерно. Тележка не проедет, санки увязнут в глубоком снегу, на горбу много не унесёшь – так что волоком, только волоком. Брёл в горку по снежной целине метров шестьсот-семьсот, проваливаясь на каждом шаге выше колена. Пока доковылял, решил, что не так на улице и холодно, а вполне по-весеннему тепло, куртку расстегнул и шапку в карман убрал. А когда тюк оттуда волок обратно, это уж прямо июль какой-то наступил даже. Пыхтя и утопая в сияющих сугробах, рассматривал синюю тень свою на снегу. Красивая... Гораздо красивее натурального меня.

Дотащил, закинул на сеновал, отдышался и пошёл чистить козлятник, а коз пустил погулять. Оказалось, дверь сеновала забыл закрыть, и козы с козлятами угуляли прямиком туда. Подхожу и вижу приоткрытую дверь, а оттуда выглядывает козлёнок. На атасе стоит, пока остальные сено тырят. Увидал меня и замер. Стоит, таращит светлые безумные глаза с горизонтальными зрачками. В глазах отражаются белый снег, чёрный забор, бледно-голубое небо и надвигающийся я. А я надвигаюсь, о да! Такой весь большой, сердитый и неотвратимый, аж самому страшновато!

– Ну что завис, братан? Шухер! – подсказываю я зловещим шёпотом.

– Бебек!!!

Обсыпанное клочьями ворованного сена, козлиное семейство ломанулось наружу, испуганно топоча и покаянно, с подтрясом в голосах, восклицая лживые оправданья.

5. Снежный король

В соседний дом вчера приезжали гости, двое довольно больших пацанов.

Начали лепить снеговиков – мужика и бабу. Мужика слепили, а бабе успели скатать только нижнюю часть, остальное не успели, уехали. На бабьей нижней части сегодня сидит второклассник Санька и машет палочкой.

– Привет, Сань.

– Драсти.

– Ты играешь, что ты тоже снеговик?

– Нет, это трон! Я на троне сижу! Я король, и всем разрешаю тут ходить, Проходите, пожалуйста.

– Ух ты! Благодарю Вас, Ваше величество, дорогое Вы моё. Мне как раз надо тут пройти. Спасибо!

– Гыыы... Пожалуйста.

– Сааа!.. – задыхаясь, кричит издалека четвероклассник Арсен из второго подъезда и бежит к Саньке, – Саааашаааа!

– Ну что? – Король, как ему по должности и полагается, невозмутим и вальяжен, он не очень одобряет вот это "ааааа", этой беготни и тому подобной глупой экзальтации.

– Саша! Я тебе должен как другу признаться! (Гм.. Это он из фильма какого-нибудь...) Я вчера был у Евы без тебя!

Их величество молчит и даже ухом не ведёт.

– Я... Уфф... Я... – Арсен совсем запыхался, лицо у него красное от стыда и быстрого бега. – Я пришёл, а она говорит: "А почему ты Саню не позвал?", а я говорю, что не знаю...

Санька пару секунд ещё сидит и сопит молча, а потом как-то так немножко набок наклоняет голову, что становится совершенно ясно: простил. Я стараюсь не улыбаться, но получается не очень. Так славно и весело на душе становится от королевской милости, что рот у меня сам ползёт до ушей. И у Арсена тоже.

– Давай знаешь что? – заговаривает наконец Санька. – Давай, как будто я король, а ты спроси у меня, типа, можно тут пройти?

– Давай...

Ага! А король-то не просто милостив! Он милостив рационально! Макиавеллически!

Тут их величество издают феерических размеров шмыг. Непостижимо, как такой огромный шмыг способен разместиться в малюсеньком Санькином носишке.

– Так! – вмешиваюсь я, – Ваше снежное величество, ну-ка слезайте с трона. Иначе отморозите свою королевскую задницу. Марш домой, греться. Арсен, зайди потом ко мне, у меня где-то было старое сиденье от мотороллера, принесёшь ему на трон.

Уходят греться дружбаны, а я им вслед гляжу. Эх, мне бы Еву ещё эту самую посмотреть, вот где должно быть чудо красоты!

Но ничего, и так хорошо. Хорошо, да.

Хоть и бывает мне невыносимо жить, и чуть не до судорог заждался я окончанья этой зимы бескрайней... Но одного только давешнего снежного короля – и то хватило бы мне, чтоб выжить. А было ж ещё всякое. И будет.

МАЙ. ВЫПУКЛАЯ РАДОСТЬ УЗНАВАНЬЯ

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.

Осип Мандельштам

1. В глубоком обмороке вод

Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод...

Осип Мандельштам

В нашем магазине стали продавать лимонад в стеклянных пивных бутылках, такой же, как в детстве моём. Этикетка такая же невзрачная, крышечка так же открывается о торчащую сбоку из магазинного крыльца арматурину, и вкус всё такой же: горьковатый, жжёным сахаром отдающий – прекрасный, прекрасный! Производят эту жутковатую прелесть в райцентре, на бывшем советском пивзаводе. Откопали, наверное, в завалах советские лимонадные машины, а те вдруг взяли да завелись, и сделался вот такой лимонад.

Подозреваю ещё, что в лабораториях этого завода свили гнездо какие-нибудь тайные колдовские алхимики. Варят там свои магические зелья и бодяжат в ископаемом лимонаде. Иначе откуда вот этот алхимический привкус? И почему я веду себя, как будто мне снова двенадцать лет, а то и меньше?

Иду в магазин, якобы только за хлебом, а сам покупаю лимонад, сажусь в тенёчек под клёнами, где взрослые мужики пиво дуют, и там восхищённо пью, звонко булькая и шумно выдыхая. Многие из этих взрослых мужиков младше меня минимум вдвое, они мне говорят: "Дядя Миша, дайте, пожалуйста, спички", а я не сразу понимаю, кому это они. Какой такой дядя? Мне же двенадцать всего, меня мама за хлебом послала, а я на сдачу газировки себе купил...

А потом, когда к дому иду, вижу перед подъездом некоторых соседей младшего школьного возраста, как они там строят дом из палок и одеял, слышу, как они болтают, пищат и хихикают, и ловлю себя на том, что мне необходимо к ним немедленно побежать и тоже строить с ними там дом, болтать и хихикать. Забыл, что вырос давно, да... Поломал бы там людям всё. А то ещё черешню незрелую взялся клевать... Даже скворцам и воробьям ума хватает дождаться, пока созреет, а мне нет, не хватило.

Заколдовали меня пивзаводские алхимики, заколдовали, суки! Нахлебался я ихних декоктов и канул в зеленоватую, полупрозрачную обморочную бездну собственного прошлого, словно в тихом омуте утоп. Торчу там на дне растопыренною корягою, а вокруг плавают, меланхолически пошевеливая хвостами, молчаливые златые караси.

2. Пожиратели крокодилов

Давно хочу свозить пятиклассников в город, в музей этнографии и истории природы. Там скелет динотерия, там чучела всякие дивные, там в парке в вольерах фазаны, павлины, лебеди, утки, два страуса и неимоверный казуар, а в виварии ещё – мильён райских попугаев, удавы и крокодилы. Надо туда обязательно пятиклассников ещё. Но у меня пока не получается. Так что, похоже, повезу уже шестиклассников.

-– Вот, –– говорю им, – осенью, если получится, поедем смотреть эти вот все дивные дива.

-– Если мы будем себя хорошо вести? –– спрашивает Алиска и делает такое послушное лицо, что я с трудом сдерживаюсь, чтоб не убежать.

-– Вам, –– отвечаю, –- просто придётся себя вести хорошо, иначе я вас скормлю крокодилам в виварии.

Тут Варюха, златовласый синеокий ангелочек, кривит легонько нижнюю губу и ровным голосом уверенного в себе человека заявляет: "Это ещё кто кого съест."

Класс даже не ржёт. Сидят спокойненькие такие, даже непривычно. Считают, что приведись им схлестнуться с крокодилами, то и гадать не надо, кто там кого сожрёт. О, я верю этим людям, совершенно верю!

3. Пролёт Шмуля

Собака Дымка умеет немножко летать. Забегает с разгону на кучу песка и прыгает, секунды на полторы воспаряя над огородом. Это называется у нас "пролёт Шмуля".

Я хоть и смеюсь над Дымкой, однако уважаю. Она молодец. Эх, и мне бы...

С самого сегодня утра летают над селом разноцветные воздушные шары. Не очень высоко летают, слышно, как у них там горелки шумят. Собаки мои ругаются, а я нет. Мне нравится. Говорят, в соседнем селе у них фестиваль какой-то, любого берут покататься на воздушном шаре. За сто евро, да. Дороговато, блин... Однако надо как-нибудь подкопить и слетать всё же. Раз уж не судьба мне стать моряком на паруснике, стану хоть на часок аэронавтом на монгольфьере.

С лёгкою печалью расстанусь с сотней евро, сострою беспечное лицо и умощусь в корзине, глупо улыбаясь. Когда взлетим, и земля поедет вбок и вниз, забоюсь, конечно, но виду не подам ни за что. Специально буду орать "Ой, мамочки!", чтобы насмешник монгольфьерщик подумал, что это я так прикалываюсь, а на самом деле не боюсь вообще.

А потом вокруг настанет небо, и я буду в нём потихоньку лететь, как во сне или даже лучше. Хоть раз в жизни. Сколько можно завидовать каждому воробью?

© Михаил Поторак, 2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024.
Орфография и пунктуация авторские.