* * *
Сегодня ты поймешь,
откуда так знакома
рука, что, исчерпав
простой любовный код,
черкнула наискось
в кабине таксофона:
"Я
у Золотых Ворот".
На перекрестке
трехминутном,
двухгрошовом,
где стекла выбиты
и ветер ворот рвет,
крошись, цветной мелок,
заговоренным словом:
"Я буду
ждать тебя
у Золотых Ворот".
Напрасно не звони
и никого не мучай,
любви своя пора,
разлуке свой черед.
За сахарной горой,
за аспидною тучей
я буду ждать
тебя
у Золотых Ворот.
_^_
ОТМЕЛЬ
Утром лежишь, золотая от сна,
Свежая, нежная...
Ты мне насквозь, до песчинки, ясна,
Отмель прибрежная.
Илом летучим вспухают следы,
Стайка щекочется...
Завтра достигну глубокой воды,
Нынче - не хочется.
Чиркнет пунктиром по глади голыш...
Хоть бы не отняли
Чуткую пустошь, слепящую тишь
Утренней отмели!
_^_
ЗИМА В ЧЕРНОМОРКЕ
Сверну ненадолго - затейливая блажь! -
и выйду к берегу, по-зимнему неловок,
где в льдистых надолбах
хранит следы твоих кроссовок,
где грудой свалены на мерзлом хоздворе
стальные пузыри цепных плавучих ядер,
где хрипло тужит
вмерзший в берег в декабре
дощатый летний дебаркадер.
Уже не тот ландшафт... Года, как жернова,
размалывают плоть живого материала!..
Любовь моя! Ты все-таки жива -
ты просто голос потеряла!
Ты песен заказных не можешь петь с листа...
В пространстве ледяном,
над берегом родным стоит одна звезда -
и смотрится в меня
_^_
* * *
Разве этим я смолоду грезил -
Речи гладки, да взор вороват...
Выбираюсь из бархатных кресел:
не по мне, говорю, виноват.
До рассвета тебя не тревожа,
отодвинусь, нашарив халат.
Закурю на крылечке, и тоже:
виноват, бормочу, виноват.
_^_
ОЛЬВИЙСКИЙ ПРИЧАЛ
Нас мало, товарищ. Нас, может быть, трое иль пятеро.
На сданном плацдарме сидим в ожидании катера.
Но он не придет: никакие варяги и греки
Не вывезут нас - этот берег потерян навеки.
Мы выросли здесь, поклоняясь идеям и книгам.
Века обученья, зато одичание - мигом!
Былые вожди обернулись ворами в законе,
Святые криницы зияют болотцами затхлыми,
На рыжем обрыве храпят киммерийские кони,
И лучник раскосый трясет азиатскими патлами.
Нас мало, товарищ, нас пятеро, может, иль трое -
На микроскопической пленке культурного слоя.
Подмоги не будет. Как почва, осядет осанка.
Сизифовы камни со свистом покатятся вспять,
Когда стригунок на бегу обратится в мустанга
И чайная роза шиповником станет опять.
Нас мало, товарищ, но мы, как шиповники, цепки.
На мутном лимане - ни мачты, ни шлюпки, ни щепки.
Мерцает село керосиновыми фонарями.
Подмоги не будет - кому мы нужны за морями!
Сквозь рыжую глину упрямые корни растут.
Звенит тишина - дивный голос из амфоры вынут.
Парутинской чайке до Господа лету - пятнадцать минут,
А мы соберемся в дорогу - столетия минут...
_^_
ОЖИНА
Поэма
В фокусных переплетах
окон, как в фотораме,
пчелы в небесных сотах -
звезды над хуторами.
Ноет в калитке тихо
сорванная пружина,
боком шуршит ежиха -
там, где живет Ожина.
Кто на подворье ступит -
брови Ожина супит,
ловит она на слове,
любит она - до крови.
Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Там, где верста до моря,
дальше - верста до неба.
Трудно в шаланде зыбкой,
даже в мечте ребячьей,
плыть не заветной рыбкой,
а сиротой рыбачьей,
с нежностью притаенной
раннего ждать заката
дочерна прокаленной
дочери интерната.
Круто моряна солит,
ловко Ожина ранит:
не подпускает - колет,
вцепится - не отстанет.
Плети навскидку мечет,
когти в засаде точит -
болью Ожина лечит,
счастья Ожина хочет.
Может, в избытке
ягоды навязалось?
Тот отпускник с палаткой:
что-то в нем - показалось...
Дивным косила оком,
шагом дразнила шатким,
щедро поила соком -
черным, дремучим, сладким.
Нежностью тяжелела,
встречным теплом живилась,
жалила - и жалела,
жалилась - и журилась:
"Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!
Если верста до моря -
значит, верста до неба..."
Утром смыкала створки,
разом смывала в море -
от интернатской хлорки
до инфернальной хвори!
И в низовой ветрянке
как-то отсохло сдуру
все, что привил по пьянке
нежный залетный гуру.
Волосы в узел стянет,
губы до слез кусая,
выйдет к лиману,
в мокрый песок босая.
Дышит тепло овечье,
ноги в щекотке дафний...
Оспинка на предплечье -
след от прививки давней.
_^_
ШТРАФНАЯ РОЩА
Налегке, черны и тощи,
мы живем в ольховой роще
на приморских хуторах,
на двенадцати ветрах.
В доме чище -
в роще проще:
гуще воздух, тени резче.
Вещи сны,
поскольку в роще
не отягощают вещи.
Утром облачки румяны,
ловит наш ольховый храм
огнедышащей моряны
волхованье по верхам.
Лишь мобильник заколдован -
будто некий мистер икс,
выставляя встречный иск,
глушит голос закордонный -
рваный вой, морзянки писк.
Меня кто-то набирает -
но морзянка напирает.
(Средь лапчаток и пыреев
схемы ямбов и хореев
дивным пеньем марсианки
отпечатались в морзянке).
В комбинациях цифири
зашифрована война.
То ли глючит от чифири,
то ли ключ пропал в эфире:
"Нету связи, старшина!.."
В рощу брошен был когда-то
взвод саперов из штрафбата.
Пили вяло.
Пилы выли.
У саперов спины в мыле.
Лес пошел на блиндажи.
Блин, дожить бы не по лжи!..
Что вы, тетки, слезы льете -
взвод, как роща, мертв уже.
Всех накрыло при налете
в том ольховом блиндаже.
Колыхнется занавеска
в близлежащем из жилищ...
Эта роща - дочь подлеска,
что взошел от корневищ.
Не ольховник, а могильник.
Лучше вырубить мобильник!..
Хутор степью окантован,
и от пней, что в два обхвата,
тянет руки лес фантомный
за обмотками штрафбата.
_^_
ПЛАЧ ПО КАЗАЦКИМ ЛЮЛЬКАМ
Ночью шторм лютовал - утром блики гуляют, как тюльки.
На зализанной отмели дремлют казацкие люльки.
Их лиман отдает после каждого шторма как плату,
их придонные струи выносят под каждую хату -
носогрейная глина, черепье, пустышки, бирюльки...
Я иду по воде, собираю казацкие люльки.
По сыпучей лагуне, по дну, что пружинит, как сито,
по жаровне шипучей, в которую влаги налито,
по Кинбурнской косе, по ее мелководному краю -
после шторма обломки погасших веков собираю.
Слепки вздохов глубинных, чудные сопелки-кривульки -
на лоснящейся отмели млеют казацкие люльки.
Сколько было по свету сражений, и сечей, и рубок -
тут осело оно, переметное кладбище трубок.
Может, выше: в излучинах Буга, Днепра да Ингула -
дым прокуренных легких воронка столетий втянула?
Водяной мертвовод, чье туннельное верткое тело
сквозь эпохи прошло - вырываясь из рук, просвистело!..
Омут штопорной тяги. Бегущий виток мясорубки:
раз! - и нет никого. Только ил набивается в трубки.
Нескончаемый брод... Примеряю на ощупь следы,
из которых растут родники преисподней воды.
Где ты, время взрывное? Твой выброс песками притушен.
Мертвой зыбью стоит безголосый эоловый вой...
Лишь торчат чубуки - перископы, свистульки отдушин,
и прилив набухает над кромкою береговой.
_^_
ПИСЬМО
В меру оснащен и независим,
незаметно убыстряя шаг,
я живу, не получая писем -
частных, не по службе, просто так.
Мир со мной общителен и ласков:
ломятся за тридевять земель
деловые отпечатки факсов,
виртуальные шрифты e-mail.
Но живое слово человечье
просится с душой побыть в ладу -
лугом, спотыкаясь о наречья,
речь вести, как лошадь в поводу.
Сопричастным вздохом заплетая
мысли нарождающийся путь,
в паузе, где дремлет запятая,
перышко в чернильницу макнуть.
И судьба аукнется, поверьте! -
задохнувшись, прилетит само
в рукописном розовом конверте
женское душистое письмо.
_^_
РАКУШКА
Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и тысяч -
там, где моряна, солеными космами тычась,
будто старьевщица, вялым круженьем руки
перебирает пустые свои черепки,
там, где на солнце искрит перламутровой крошкой
хрусткий мысок за дощатой артельной сторожкой
и, желтоват, как медовый налив кураги,
катится к вечеру край курая и куги.
Я тебя выбрал из тысяч и тысяч ракушек -
хрупких ледышек, витушек, румяных простушек,
смуглых ладошек, сложенных играть в перстенек...
В сонмище томных красавиц - тебя подстерег.
В солнечной пустоши, где, воспаленные солью,
крепко взялись в хоровод ставниковые колья,
я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и ты -
взвихренным кружевом окаменелого танца
кажешь бесстыдный испод розоватого глянца...
Кануло лето. Пусты твои недра, пусты.
_^_
СЛЕД БОЛОТНЫЙ
Где дышится и поется
с запасом на целый год,
лугами в обход болотца
нас к морю тропа ведет.
Шагни - и обратный слепок
пружинит ступне в ответ...
Откуда ж он взялся - слепо
в болото свернувший след?
Над топи мазутной бочкой
цепочка босых шагов
двоится намокшей строчкой,
как грубый джинсовый шов.
Дурачество экстремала?
Иль дачница задремала -
с тропинкой теряя связь,
хрясь в грязь?
А может, секут испитые
болотные упыри,
как грязью себя испытывает
пай-девочка на пари?
Пора уже звать по отчеству, -
ты мне говоришь, искрясь.
Все - по суху? Всё - по чисту?
Ты ж - в грязь!
Скажи мне, Господь всезнающий,
если Ты есть вблизи:
откуда он в нас - изнаночный
соблазн оторваться в грязи?
"Лишь тот, кто из грязи - в князи,
стыдится коснуться грязи".
И вышел из-за скалы
Он сам, из крови и плоти.
Одежды его - белы.
Подошвы его - в болоте.
_^_
СТАРЫЙ БЛОКНОТ
Я собирал свои чувства в копилку:
думалось - впрок,
выпало - в прах.
Даже тебя создавал под копирку:
думалось - друг,
выпало - враг.
Я собирал свои чувства в блокноты,
прочерки ставя
там, где слова.
Даже тебя сокращал, как длинноты.
Где ты теперь,
чем ты жива?
Цифры царапнутся - чей это номер?
Звякнет в копилке
ломаный грош...
Господи, как я себя экономил!
Все отдаю -
ты не берешь.
_^_
* * *
Мне грустно -
потому что мне не больно
твою измену угадать невольно.
Мне страшно оттого,
что мне не сложно
смолчать тогда,
когда молчанье ложно.
Веселый мятный холодок свободы,
вечерних электричек перегуды...
И наши обеспеченные годы.
И наши обесточенные губы.
Лети, любовь, -
румяный детский шарик!
Минувшее,
не слышу - не зови!..
Как беспощадно будущее
шарит
зенитными лучами нелюбви!
_^_
КИНБУРНСКИЙ ОФОРТ
Закрой глаза перед картиной:
как молодой косяк хамсы,
сверкает цинковой пластиной
тугое тулово косы.
Объемный мир, познанья ради,
на скользкой плоскости растерт!..
Игра иглы и голой глади.
А называется - офорт.
Любой узор для ока лаком:
на белом противне песка
лоснятся баклажанным лаком
закрылки жаркого жука.
Его глазами сверху глянешь:
внизу, где сосны, пляж и зной,
уже смуглеет липкий глянец
коптильни, скрытой под землей.
Барашки волн сейчас проснутся,
стряхнув невидимую кладь...
Они вот-вот соприкоснутся -
игла и угольная гладь!
Как на офорте неготовом,
который только что возник,
чернеет фотонегативом
косы отточенный плавник.
Густую сеть штрихов и крапин,
влажнея, впитывает глаз.
Как буквы спекшихся царапин -
они темнеют напоказ.
Сухие оспины росинок
белеют солью на щеке...
Вся жизнь слагается в рисунок
на черно-лаковой доске.
_^_
ЯГОРЛЫК
Сизое взморье, соль да колючки,
над островами - тучки, как вата.
На заповедной птичьей толкучке
замаскирован пункт перехвата.
Будто антенки скрытной расцветки -
в роще маслиновой сизые сетки.
Под камуфляжем - приборы и папки.
Хочешь - лети!
Но - с колечком на лапке.
Вас до сих пор лаборанты не трогали,
от ежевики грудка в рубинах,
но и до вас добрались орнитологи,
птицы из племени воробьиных.
В ситцевом небе - черные латочки,
а пилотаж - сумасшедшей огранки,
кто же донес, деревенские ласточки,
будто и вы по натуре - мигрантки?
Татуированные махаонища
в этом сезоне - вне номинации.
Будто униженная дюймовочка,
восьмиграммовая мухоловочка
бьется в тенетах - ждет нумерации.
Не раболепна, не габаритна -
пулей сквозь пальцы - будь ты неладна!
Но избавленье из лабиринта -
в ласковых лапищах лаборанта.
Взвесит в кульке целлулоидном ловко,
птичку поставит - лети, мухоловка!
Визу отметят в пункте конечном.
Вольному - воля... Только - с колечком.
Сорокопуды, гаги и лыски -
в пункте транзитном, морем разморенном, -
нас миновали пайки и миски.
Вольному - воля. Штампик прописки.
Вольному - Volvo. С четким госномером.
Пусть не гулаги и не шпицрутены,
но, как положено певчим натурам,
гнездышки наши и наши маршруты,
милая, всё - под прицельным прищуром!
Косы, озерца, ходы осетровые...
Что ж меня гложет вина без вины?
Голову вскину - сети шатровые
в выцветшем небе еле видны.
_^_
ПЕРЕД СВЕТОМ
В темноте проступает ограда.
Я не сплю:
я откину брезент -
и в тиши осторожного сада
различу говорок винограда
и акации южный акцент,
хлопотливой петунии лепет,
босоножек по гравию скрип,
всхлипы шлюпок,
и звяканье цепи,
и бессонное шлепанье рыб.
Сквозь живую беседку увижу
невесомое тело луны,
и тумана молочную жижу,
и лимана глубокие сны.
И в ночной огородной пустыне,
где светясь разрежается дым, -
инфракрасное марево дыни,
перечеркнутой стеблем сухим.
_^_
ЛЬВОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Я люблю этот город, его снеговые холмы,
тесноту переулков с ванильным настоянным бытом,
и лепнину карнизов, и звон ледяной бахромы,
и парной чернозем, что под вечер густеет, как битум.
В малом сквере треуглом хрустел подмороженный март,
ранний сумрак таился в еловых негнущихся лапах.
Но троллейбусный свист настигал, как ловецкий азарт,
и катился по снегу кофейни тропический запах!
Над каленой жаровней рождался невидимый чад,
нескончаемый вечер был крепок, и сладок, и черен...
Ты сидишь, посмуглев, ты молчишь, потерявшая счет
черепашкам - из чашек ползущих - раздвоенных зерен.
Ты навстречу спешила, не слыша хулы и молвы,
ускользала из дому, таясь все хитрей и коварней,
и над нами неслышно парили крылатые львы -
над любовью моей, над возлюбленной нашей кавярней.
Я люблю эту площадь, где сквер, и кофейня, и ты...
Я люблю этот город с его снеговыми холмами,
где горит общепита очаг и, доныне чисты,
два крыла бескорыстных невидимо плещут над нами.
_^_
МИЧМАН В.И. ДАЛЬ В НИКОЛАЕВЕ (1823)
Гарнизонный ноябрь.
Офицерши страдают мигренями.
Адмиральские ставни сечет ледяная крупа.
Выступают в поход
офицерики с брига "Мингрелия",
им уездные барышни дарят прощальные па.
По песчаным колдобинам
с дач, заколоченных загодя,
интендантские фуры везут с барахлом сундуки -
мимо Спасских купален,
где листья притоплены в заводях,
где у свай под мостками в засаде стоят судаки.
От любви и простуды
перцовой горилкой подлечишься,
и окажется, мичман, тебе этот город - родней:
тут в матросских харчевнях
евреи толкуют по-гречески,
и чубатые хлопцы заморенных поят коней.
В юном городе, мичман,
Николиным именем названном,
продувном, просквоженном насквозь, от макушки до пят -
завезенные розаны
даже в церкви слыхать, как сосновые мачты скрипят.
Здесь исполненным долгом
имперское сердце утешится,
подрастив мастеров во главе корабельных ватаг.
Государственный город,
где дальнему дыму Отечества
не дает застояться крестатый андреевский флаг!
_^_
ЛОВ СТАВРИДЫ В ЧЕРНОМОРКЕ
Давно хочу дойти до сути,
отведать соли океана,
но все топчу полоску суши
на стыке моря и лимана.
Зовя в моря, трубят турбины!
Но как ни рвут они поводья -
темны и сумрачны глубины...
Кипит живое мелководье!
Итак, проста моя планида:
гребу на зорьке, утром рано,
туда, где плещется ставрида
на стыке моря и лимана.
Не дачи, не добычи легкой!..
Судьба, храни такую малость,
чтоб над моей смоленой лодкой
звезда намокшая смеялась!
Чтобы душа зашлась от боли
в мешке молочного тумана,
на грани счастья и неволи -
на стыке моря и лимана.
_^_
|
