СЛУЧАЙ В БИБЛИОТЕКЕ
В библиотеке на меня упала книга Гениса. Пока она летела, страницы развились по воздуху подобно юбке танцорши, и я успел разглядеть несколько увлекших меня шуток. Вообще-то я хотел взять с полки "Дом, в котором..." Петросян, о котором... который мне советовали прочитать знающие люди. Нет, я не забыл о нем, но Генис, в соответствии с каким-то искривленным законом падения, задел меня своим "Частным случаем".
Мир абсурден, прыжки библиотечных книг - еще не самое необычное. Кульбиты Гениса элегантны, непредсказуемы, красивы, точны и бессмысленны - поскольку точность, по Генису, имеет не больше значения, чем все остальное. Примерно столько же: около нуля. Из другого кусочка текста ясно, что точность - это все, но как частный случай неточности, приблизительности. Из всего можно извлечь улыбку или внешне ничем не отличающуюся от нее оторопь. В этом смысле Гениса можно сравнить с Петросяном, мужем Степаненко, только у Петросяна юмор - ниже пояса, а у Гениса юморa - выше головы.
Гениса можно сравнить и с шахматистом Петросяном. Тигран искусно плел защитные кружева, завораживая соперника и, понимая суть игры тоньше его, одерживал победу в эндшпиле. Генис плетет кружева словесные, завораживая порой даже корректоров и редакторов. В результате в эндшпиле на страницах появляются выражения типа "Сергей мучительно искал третьего - своего - пути".
А Мириам Петросян, книга которой, в соответствии со странными, но многозначительными, как и все ошибки и опечатки, извивами алфавита стояла рядом с книгой Гениса - разве с ней Гениса нельзя сравнить? Можно, уверенно отвечаю я, не прочитав еще Петросян.
Петросяны тут появились случайно. Национальный вопрос Гениса не волнует. Собственно, как и любой другой вопрос, который лишь повод для тонкого, блестящего, хотя с математической точки зрения не всегда верного ответа.
Не прочитав еще Петросян, я читаю Гениса. Каждая его строчка не о том, о чем она написана, а обо всем сразу. Вместе с тем любое предложение - реприза, мудрый гэг, законченная мысль. Генис пишет афоризмами. Если бы какому-нибудь писателю удалось бы вместить анекдот в предложение, в слово или даже в одну-единственную букву, то это был бы Генис. Даже если не в букву, а в расстояние между ними.
А сравнить можно что угодно с чем угодно; перекинуть мостик с берега одной реки на побережье какого-нибудь океана, выдуманного или зафиксированного географами, для Гениса не составляет труда. Ощущение такое, что он пишет быстрее, чем говорит, и даже быстрее, чем думает. Поскольку мир нелеп, разрозненен, насыщенен алкогольными парами и беседующими парами, не понимающими даже приблизительно, о чем они говорят, то связи между событиями и явлениями вполне можно заменить на противоположные - лишь бы это было эффектно и парадоксально. В любом случае, от истины это нас не отдалит.
Все ли обратили внимание, что в предыдущем предложении вырисовываются какие-то подозрительные "противоположные связи" - реально ли осознать, что именно подразумевается под этими словами? Так как каждый текст - это монолог автора, то я заключаю, что внимания на это или на другие неловкости не обратил никто. Генис пишет как бы для себя: то, что самому уже известно, не нуждается в излишних или даже необходимых деталях объяснения. Все равно доверчивый читатель закрывает глаза от искр, возникающих при столкновении разнородных предметов - предметов исследования Гениса.
"И тополь - на ходу - с конем - когда послушно идет на поводу, сравню, но это скучно" - писал Кушнер.
У Гениса скучно не бывает. Ловя какое-нибудь случайное слово, он бросает сразу несколько других, навеянных тем случайным. Тополь? Тополь выучился на таксиста, его соавтор Незнанский жаловался Довлатову, что тот зажилил его машинку и уснул, напечатав только первую фразу: "Голая Сарра спала на диване". Сорокина волнует невозможность ее пробуждения, тема Пелевина - неразличения сна и яви. Толстой отличается от Достоевского, потому что оба не деконцептуализировали советскую власть, а как раз Довлатов и сказал, о чем все знали: советской идеи не существует, так же как и любой другой, поэтому машинки давно уже нет. Спи, Сарра.
Ничего, Сарра - не барыня, которая тоже нема. Если Муму, которую утопил Герасим, утонула физически, то барыня - метафизически и пунктуационно. Ведь не случайно обе они не произносят ныне ни слова. Муму оказалась не только на дне, как герои Горького, но и на обочине. Большие писатели ХХ века - Джойс, Эллиот, Платонов - приходили в литературу с собственными мифами, Муму - ушла без мифа. Выйдя, в определенном смысле, на обочину человечества, Муму все равно не поняла, что культура наплодила столько необъяснимых личностей, что одного их каталога хватило бы на несколько направлений. Это потому, что у Тургенева нет юмора. Муму во многом не лишена человеческих недостатков, присущих тем, кто погубил ее. Не случайно Довлатов писал, предвосхищая ход, или, если позволено с горечью сказать, течение судьбы Муму. "Человек рождается, страдает и умирает - неизменный, как формула воды H2O". Для каждого персонажа Довлатов, в отличие от Тургенева, искал ту минимальную комбинацию элементов, соединение которых делает случайное неизбежным. Муму могла бы укусить кого-нибудь другого, но каждый довлатовский портрет напоминает японское трехстишие:
ее коротко постригли
Герасим не читал прозу Цветаевой
и недолюбливал барыню
Хокку, как и Герасим, удивляют неразборчивостью. Важна не картина, а взгляд. Герасим же больше не смотрит на барыню. Он ушел. Как Колобок или Толстой из Ясной Поляны, но если один из них, так же как Джойс, Эллиот, Платонов - вернулся в литературу с мифами, то Колобка съела лиса. Легенда отличается от мифа, как сценарий от фильма, пьеса от спектакля, окружность от шара, отражение от оригинала, слова от музыки, пол от потолка, дно от поверхности, Муму от озера, бульдозерист от бульдозера, бульдог от сальдо, бульдо от буквы, таксист от таксы, Энгельс от Маркса, вира от майна, мine от yours, сальто от мортале, нравственность от морали, вы еще не устали?, морда от лица. Все, Муму. Уже и президент ответил: "Она утонула". Круги же расходятся до сих пор. Они и под глазами литераторов, и - спасательные -
Уф, что-то я увлекся. Срочно пытаюсь остановить раскручивающийся и расширяющийся текст.
Придется это сделать на середине предложения - а я ведь там много еще хотел написать. Может быть, в другой раз... Книга Гениса, упавшая на меня, все летит, как хармсовские старушки, но не как утонувшая Муму. Но если Муму... Нет, нет, заканчиваю... Летит, летит... Плывет, плывет... Кролик летит, удивительный кролик летит... Но если Левин у Толстого - представитель... А Сарра у Чехова... А Карл у Клары... А Генис у Вайля... А Бойль у Мариотта...
Цепочка ассоциаций бесконечна как сама жизнь.
© Михаил Рабинович, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.