[Оглавление]




МОЯ  СМЕРТЬ


Боль раскаленными щипцами разрывала внутренности, пробивалась наружу сквозь стиснутые зубы постыдным поросячьим визгом. Потом в багровом мраке мелькали салатные рукава халатов, вспыхивал шприц, и боль толчками уползала в свою нору, чтобы накопить сил и снова вгрызться в меня. Она знала, что мне не уйти.

В туман передышки вплыло измученное Риткино лицо, искаженное гримасой сострадания. Бедная, она не спит уже много недель.

- Сколько можно умирать? - говорю я. - Скорей бы уже.

- Что ты сказал? - Ритка наклоняется ко мне, всматривается в мои губы.

- Он сказал: "Сколько можно умирать".

Это дочка. Она всегда понимала меня без слов. Значит, и она тут. Я пытаюсь улыбнуться, но губы не слушаются.

Всё. Я износил своё тело до конца, оно мне служило долго. Иногда барахлило - всё случалось за долгую жизнь: и голод, и раны, и травмы, и операции. Но мы с ним выбирались из всяких передряг и снова радовались. А теперь ему просто вышел срок, оно не виновато. Мы с ним всегда знали, что когда-нибудь это произойдёт. Только я мечтал, чтобы это случилось разом, мгновенно - чтобы не мучиться и никого не мучить из близких. Но меня забыли спросить, и вот это тянется и тянется, жестоко и унизительно.

Я прожил вне религий, я всегда знал, что жизнь завершается уходом в ничто, "иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания". Почему-то богатое воображение человечества становится бедным и робким, когда оно сочиняет загробную жизнь. Скучен христианский Рай, с его садами и арфами. Недаром, самый гениальный поэт всех времен и народов изобразил такой убедительный "Ад", будто действительно посетил как экскурсант все его круги. А когда дошло до "Рая", то тут перо его завяло и не сумело создать ничего, кроме банальных красивостей.

Размыт и мало привлекателен иудейский загробный пир мудрецов и праведников с каким-то сомнительным Левиафаном на столе. А уж мусульманская разновидность Рая для правоверных, с семьюдесятью девственницами - это и вообще ночной горячечный бред разрываемого гормонами подростка! Даже греки, подарившие миру понятие красоты, ничего не придумали лучшего, чем вечно мечущиеся в подземном царстве тоскующие тени.

Индусы сочинили интересную систему инкарнаций, но я - не индус, и мне она чужда. Я ухожу в никуда, как всякое живое существо, когда проходит отпущенное ему время. Моё время завершено.

Новая атака боли. Моё распадающееся гниющее тело корчится. Я больше не могу! Хватит! Хватит же! Отпустите!

Снова халаты, шприц. Я - потный, липкий, дрожу. Рита плачет, уронив седую голову мне на руку. Дочка, сын - вот они тут, рядом. Я всегда за них отвечал и старался защитить, и мне тошно, что я терзаю их зрелищем своей агонии. Хорошо, что внуков не привели, не хочу, чтобы они помнили меня таким - жалким, уродливым куском плоти.

- Не уходи, не оставляй меня!

Это бормочет Рита. Милая, это уже не я. Я ведь другой, тебе это известно лучше, чем кому бы то ни было - мы полвека вместе. Прости, я больше не смогу тебе помочь ничем. Лучше попрощаемся.

Боль. Пусть она будет последней! Рождение в смерть так же мучительно для человека, как рождение в жизнь. Пробить мягкой головкой тугой родовой канал - первый смертельный бой живого существа. И в смерть надо пробиться, только так победишь боль.



Победил. Боль исчезла. Нежные руки меня подхватывают и выносят из темноты в мягкий свет. Я сижу на руках у мамы, она молодая, а я - маленький. А рядом стоит смеющийся папа в пенсне. Таким я его запомнил перед его арестом. Он обнимает меня и маму и говорит:

- Ну, здравствуй, бутуз!

- Так будет всегда? - спрашиваю я.

- Конечно! - говорит папа.

И я ему сразу же верю. Мы идём домой. Там меня ждёт Борька, мой брат. Мы хлопаем друг друга по спине, и я уже студент, а он - тридцатилетний, каким был, собираясь в геологическую экспедицию на Иртыш, где их группу вырезали сбежавшие из лагеря уголовники.

- Спорим, что разобью тебя в шахматы с "тигром"? - предлагает он. Шахматы с "тигром" - это его изобретение: ферзь может ходить, как ферзь и как конь.

Приходят мои друзья - их было много, со школьных лет и до последнего времени. Они ушли из жизни до меня - и вот они все здесь, рядом. И с каждым я того возраста, каким дружил с ним.

И я всё понимаю сам.

Вокруг меня - мой мир. Все, кого я любил. И всё, что я любил: города и горы, леса и реки, музеи и концертные залы. И книги. И весёлое застолье с друзьями. Я много любил - и эта любовь создала этот мой мир. И ещё я страстно любил свою работу. И тут у меня мастерская - глина, холсты, краски, инструменты. Руки соскучились по кистям. Я ставлю холст на мольберт и пишу Риткин портрет. Худое старое лицо, но любимое и прекрасное.



Родная, мы с тобой ошибались, рассуждая об уходе в ничто. Я счастлив тут. Мне только больно, что ты сейчас плачешь и страдаешь - там, в жизни. Ведь ты не знаешь - а я не могу тебе передать это знание - что ты придёшь сюда. Потому что я люблю тебя, и без тебя мой мир неполон. Ты будешь снова той чудесной девочкой, как пятьдесят лет назад, когда я тебя увидел на выставке. А через много-много времени придут к нам и наши дети, а потом и внуки, и мы будем все вместе всегда.




© Татьяна Разумовская, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, 2011-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]