[Оглавление]




ЗАХАВА


У Захавы тяжелые светлые волосы ниже колен. "Захава" - значит "золотая". Волосы свои она то закручивает плетеным узлом, оттягивающим затылок, то распускает вольно, и они сверкают на солнце и медленно ходят вокруг нее парчовой занавесью.

На Захаву все и всегда оглядываются, кто украдкой, а кто открыто, а она только надменно вскидывает голову. Захава - карлица. На высоченных каблуках дорогих туфель она достигает метра и десяти сантиметров. Живя в неудобном мире, сделанном для больших людей, она спокойно пользуется их услугами и презирает их за глупость и пустую трату вялых жизней.

Захава - сабра, уроженка страны и ее ровесница. Мама Мирьям родила ее весной сорок восьмого года, в тот день, когда люди пели и обнимались на улицах, и стреляли в воздух уже ненужными патронами - ведь наступил мир, шалом! Сбылась мечта, лелеемая две тысячи лет - возврат земли Израиля своему народу, обещанной земли, текущей молоком и медом. Англичане уносили ноги, Бен-Гурион прочел в тель-авивском музее Декларацию Независимости, и ныне свободные граждане обретенной страны ощутили, что Господь вновь воздел десницу, защищающую избранный Им народ. Пять арабских армий уже стояли у границ новорожденного государства, но в тот день об этом еще не знали.

Акушерка Лея не пришла помогать роженице, она сидела "шиву" - семь скорбных дней по сыну Аврому, убитому в сражении с арабской "Армией освобождения" за Цфат, древний город кабаллистов. В холодной комнате яффского дома, построенного турками как бастион против безжалостного солнца роды принял Гирш, отец новорожденной, тридцатипятилетний польский еврей.

Друзьям было непонятно, что нашла белокурая, крупная, похожая на немецкую киноактрису Мирьям, пользующаяся исключительным вниманием ровесников, их старших братьев и отцов, что нашла она в пожилом сутулом Гирше, который служил мелким чиновником в банке, в любую жару ходил в рубашке с наглухо застегнутыми длинными рукавами, никогда не купался, не играл в футбол и ничего интересного не рассказывал.

Отец Гирша, врач Йосеф Готлиб, умер от пневмонии сразу после бар-мицвы сына. Съехавшиеся в Люблин на похороны родственники решили разобрать трех старших детей, а с матерью Цицилией оставить двух младших девочек. Гирш поехал с дядей Бернардом в Варшаву.

Дом дяди, удачливого банкира, стоял на Маршалковской улице и был, как говорила Цицилия, полная чаша. Приняли Гирша, как сына, и он, тоскуя по матери, привязался к дяде и тетке и подружился со своим двоюродным братом, тоже Гиршем, названным в честь общего деда, бывшего раввином в Белостоке.

Обоим Гиршам заказывали костюмы у дорогого портного, пана Цибульского, одновременно подарили по велосипеду, а летом двадцать девятого года, по окончании гимназии, тетя Толя взяла их с собой в Швецарию. Мальчики свободно владели, кроме польского, бывшим государственным русским, гимназическим французским, ненужными латынью и греческим, а также немецким, который был для них языком родным и домашним - в интеллигентных еврейских семьях в Польше на идише говорили только с прислугой и поставщиками из кошерных магазинов.

Братья прекрасно катались на роликовых коньках, умели держать себя весело и с достоинством, танцевали все танцы - следствие гимназических уроков, и местное, либерально настроенное светское общество приняло в свой круг элегантную жену банкира и двух юных евреев. Поездка запомнилась обоим, как вспышка солнца на фоне снежных вершин и Женевского озера. Были долгие прогулки с пикниками, первые романтические увлечения с пожиманием маленькой ручки в перчатке и стягивание этой перчатки в пустой комнате под аккомпанемент голосов взрослых из гостиной. Воспоминания их с годами смешались в одно общее, и даже обоих по очереди приспособила для кратких свиданий классическая Гретхен в кружевном фартуке горничной, освободившая их от ночных страхов и бессонниц.

Гирш - сын банкира, преодолев все рогатки процентной нормы, поступил в университет на юридический, а Гирш - племянник начал работать у дяди в банке. Через три года будущий юрист бросил университет, ушел - из родного дома! - как причитала тетя Толя, на квартиру и пристал к какому-то подозрительному движению "Ховевей Цион". Впрочем, в родной дом он забегал часто, а пасхальный седер проводил с семьей всегда, сбивая установленный ход праздника на бурные споры вокруг идей Герцля, Пинскера и Моисея Гесса, чем возмущал обычно снисходительного Бернарда. "Ты нашел себе новую Тору, а достойное дело заменил пустыми разговорами, - сердился он, - но уж Пэсах можно провести, как положено, без твоих глупостей?" - "А о чем мы говорим, как не об исходе из очередного Египта?" - возражал сын и сыпал цитатами из "Еврейского государства".

Кузены тогда разошлись, поскольку другого Гирша интересовало скорее встать на ноги, часть заработка он сразу стал отсылать матери и сестрам в Люблин. Кроме того, он влюбился в Кристинку, дочь аптекаря, и ломал голову, как представить родным невесту-католичку. Кристинка помогала отцу в аптеке, вела дом, ругала прислугу и сама шила себе изящные платья по последней моде. При этом она все время смеялась и напевала ясным голосом, и Гирш немел от гордости и восхищения, идя рядом с ней и слыша вокруг: "Цо то за урода!".

Аптекарь с приязнью относился к визитам племянника банкира Готлиба, но в один час все рухнуло. Гирш заскочил к своей коханой, освободившись пораньше из банка, и, как в плохих романах, услышал разговор из раскрытой двери маленькой гостиной. "Неужто выйдешь замуж за жида? - ужасалась Зося, Кристинкина первая подружка. В ответ послышался светлый смех: "Конечно, глупая ты моя! За жидов и надо выходить небогатым девушкам! Наши поляки пьют и жен бьют, а жид все в дом несет. Жену на руках носит, детей обожает. Ему ведь надо будет всю жизнь искупать перед семьей вину, что он - жид, а дети его - полукровки, вот он и будет стараться. А как свои дураки осудят, так мы в Америку уедем, с большими деньгами везде сладко!"

А потом наступило 1 сентября 1939 года, и сын банкира не успел уехать в Палестину. И вообще больше никто ничего не успел.

Бернарду и Толе Готлиб не довелось испытать ужасов гетто - их выбросил из окна собственного дома личный шофер, всегда почтительный и подтянутый Стефан Сташевский.

Гирша-племянника спрятала у себя в погребе молочница Анеля. Он просидел там до осени сорок первого года, а потом двенадцатилетний Юзик, Анелин сын, вывел его, закутанного в женский платок, из города.

Был мороз, голод, страх и отчаяние. И встреча в лесу с группой таких же отверженных и преследуемых, как бешеных собак, молодых евреев. У них было на девять человек два пистолета, и они считали себя боевым отрядом, хотя основные силы уходили на то, чтобы раздобыть еды в мире ненависти и предательства.

В их группе была девочка Шуля, Суламифь. Она не рассказывала, как погибла ее семья, и вообще почти не говорила, стянутая ненавистью - никто бы не дал ей ее четырнадцати лет. Гирш сумел понемногу разговорить ее, расправить и смягчить это юное лицо, и когда он согревал у себя под мышками ее отмороженные руки, то чувствовал, как в общем безумии является понимание, для чего жить.

Четырежды за два года они проникали в варшавское гетто, приносили информацию, обсуждали с руководителями еврейского подполья план вывода евреев в лес, но в последний раз по глупому попали в акцию и были отправлены с очередным эшелоном в Освенцим.

В аду теплушки Гирш оставался рядом с Шулей, берег ее от давящих тел, гладил горящий от высокой температуры лоб, шептал слова надежды. Он знал, как и вся их группа, что Аушвиц - лагерь смерти, но надеялся, что они продержатся до освобождения - с фронта приходили обнадеживающие вести.

По прибытии их разделили - мужчин и женщин, и старики, женщины с детьми и больные были отправлены в газовую камеру, так что Шули не стало сразу, о чем Гирш узнал только через несколько дней.

Он почему-то выжил - вопреки логике и законам многоликой смерти лагерного существования, не оставляющей лазеек. Когда немцы сами уничтожили лагерь перед подступающими войсками союзников и гнали оставшихся узников босиком по снегу, без пищи, десятки километров в страшном "марше смерти", пристреливая упавших, Гирш спрятался в придорожном стогу и не был выдан нашедшими его польскими крестьянами.

После победы он побывал в Люблине, Варшаве и Белостоке и не нашел следов никого из близких - ни мамы, ни сестер, ни родных, ни двоюродных. Семьдесят восемь человек семьи, жившей в Польше с пятнадцатого века, ушли в небытие, и Шуля ушла, и Гиршу не было понятно, зачем и как ему жить. Он уехал в Палестину, отсидел положенное в лагере на Кипре, когда англичане завернули их пароход у самой Хайфы, и осел в Тель-Авиве.

В Палестине узникам немецких лагерей дети кричали вслед смешное слово "сабон" - "мыло". Те, кто позволял где-то в далекой Европе гнать себя на смерть и переводить на мыло, ничего другого и не заслуживали, что и высказала Гиршу подросшая дочь Захава, когда увидела у отца на руке синий освенцимский номер.

Жена Мири не задавала никаких вопросов. Она разговаривала с Гиршем на родном для обоих немецком языке в основном на семейные и хозяйственные темы и готовила для семьи праздничный субботний обед: на первое овощной суп с кабачками, на второе кабачковые котлетки, на третье - компот из кабачков. Курица была пасхальным лакомством.

Мири почти не помнила богатый дом в Вене, где она росла и от которого случайно остались два тяжелых барочных подсвечника и крохотный серебряный медвежонок. Отец ее, Макс Штейнберг, известнейший энтомолог, был человеком просвещенным, крестившимся от равнодушия к религии и из любви к науке. Жена его Эльза, урожденная фон Шольц, принимала людей искусства, передовых журналистов и талантливых ученых через четверг, и попасть на прием в дом Штейнбергов было равносильно общественному признанию.

В тридцать восьмом после "аншлюсса", мгновенного и бескровного захвата Германией родственной Австрии, самых респектабельных евреев столицы - банкиров, юристов, врачей, ученых вывели на улицу хохочущие мальчишки в коричневой форме, вручили зубные щетки и заставили ими чистить мостовую, после чего отпустили. Макс, кабинетный исследователь, презиравший всегда политику, вернувшись в свой дом, сказал Эльзе: "Мы уезжаем в Палестину".

И через полгода они уехали, заплатив сумасшедшие взятки и взяв с собой три разрешенных чемодана. Бабушка Роза, мать Макса, разрешения на выезд не получила, и они ее больше никогда не видели.

В Палестине Эльза из отвращения к собственной стране и желания облегчить дочери вхождение в новый мир прошла гиюр, стала прозываться Эстер, повязывать голову косынкой и зажигать в канун субботы свечи. Иврит ни она ни Макс так и не освоили, и соседи называли их, как и других выходцев из Германии и Австрии, "эти йеки".

Мири, в свои десять лет, стеснялась родителей, их убогого иврита, нелепой привычки переодеваться к обеду, сложного церемониала вилок, ножей, ложечек и салфеток за более чем скромным столом и попыток говорить с ее одноклассниками о погоде и искусстве. Ее друзей волновали действия бойцов Пальмаха, стычки с арабами и англичанами, а мать заставляла ее по два часа в день отсиживать за ненавистным пианино.

Раннее замужество Мирьям оборвало родительские планы о получении дочерью высшего образования, и все многочисленные таланты Мири - к языкам, рисованию и шахматам обернулись в семье иными дарованиями: способностью создать обед из ничего, лечить домашних без лекарств, которых не было, и вызывать на лице у Гирша редкую улыбку.

Рождение дочери-калеки было первым потрясением в жизни Мири. Врачи, собранные на консилиум, долго перекидывались умными словами, а потом сказали родителям на простом языке, что их дочь, благодаря врожденному дефекту в нижнем отделе позвоночника, скорее всего, будет карлицей. После Захавы в семье родилось еще двое здоровых детей, но она, постоянная боль и вина родителей, была центром дома.

Умная злая девочка сознательно культивировала вину родителей перед собой, калекой, и третировала младших. Ей непререкаемо доставались лучшие подарки, отдельная комната в доме, самые вкусные кусочки.

В школе было куда сложнее. В классной иерархии, где на верху пирамиды оказываются сильные и красивые, Захава была обречена на последнее место. Но ей повезло.

Это было время гигантского потока эмигрантов из Марокко и иных арабских стран, в которых мирная жизнь еврейских общин, почти не слышавших об уничтожении европейского еврейства, неожиданно оказалась под угрозой арабского национализма, вспыхнувшего после возникновения еврейского государства.

Израиль не принял своих сефардских соплеменников с распростертыми объятиями, но с подозрительностью и опасением, что страна превратится в Левант, и это отпугнет от нее потенциальных "хороших" евреев. В страну из Марокко пускали только молодых и здоровых, старикам же вообще отказывали во въездных визах. На такой селекции наставал сам Бен-Гурион, тогдашний премьер. В газетах журналисты не уставали рассуждать об особенностях сефардского характера, "убогого и бездуховного, в котором отсутствует моральная основа". Уважаемые политические деятели не стыдились публично называть сефардов "псолет-адам" (человеческие отбросы) или "подпорченный человеческий материал".

В классе Захавы оказалось четверо мальчишек из Марокко. Она, белокурая ашкеназка, блестящая ученица, сразу поняла свое преимущество перед новичками и умело организовала тихую атмосферу травли. Новичков не били, но откровенно презирали и бойкотировали. Когда двух из этих ребят поймали на воровстве сахара из шкафчика в учительской, именно Захава потребовала собрать школьное собрание для публичного осуждения провинившихся. Собрание получило общественный резонанс, о случае написали в газете, сделали весомые выводы и мальчишек депортировали в Марокко как преступников, которым не место в здоровом обществе.

В июне шестьдесят седьмого Израиль поразил мир, отбившись за шесть дней от трех напавших на него арабских армий. Американские евреи испытали острый приступ любви к маленькой стране, затерянной между враждебных гигантов, и заставили американское правительство обратить на нее внимание. На страну пролился золотой дождь. Расцвели пышные благотворительные организации, государственная казна утолила жажду, везде строились жилые массивы в расчете на американских соплеменников, которые вот-вот приедут жить на историческую родину.

Захава, учась в университете на социолога, одновременно стала подрабатывать в Сохнуте. Тогда ей и встретился на улице Ави Мизрахи, один из двух марокканских ребят, который так и не сумел закончить школу из-за травли со стороны одноклассников. Ави, высокий, смуглый, с черными длинными бровями, был одет в форму сержанта танковых войск - он успел принять участие в знаменитом сражении на Синае. Захава тряхнула волосами и стремительно пошла ему наперерез. "Привет, Ави! Как поживаешь? Проводи меня немного, хорошо?"

Ави посмотрел на свою бывшую мучительницу. Белое просторное платье касалось подолом белых же изящных туфель и скрывало страшненькие ножки. Руки были красивы, кожа лица цвета топленого молока, светлые глаза смотрят приветливо, золотые волосы покрывают ее, как мантия. Перед ним была настоящая белая леди, тайная мечта всякого закомплексованного сефарда. Он пошел за ней.

Они поженились, через год родилась дочь, здоровая девочка, хотя всю беременность врачи заставили Захаву лежать и вынуждены были применить при родах кесарево сечение. А через два года Захава выгнала мужа за леность и неготовность зарабатывать. По суду она стребовала с него такие алименты, ссылаясь на свою убогость, что он, для выплаты их работая в две смены на стройке, фактически оказался в нищете.

Через несколько лет Захава поставила себе задачей выйти замуж теперь за ашкеназа, полагая, что вкусы у людей непредсказуемо разные и голливудские стандарты нужны не всем.

Ее мишенью стал рыжий рыхловатый юрист, ростом еще выше Ави. Жена его, бледненькая голландка, была скучной домашней курицей, взявшейся опекать бедную Захаву. Захава приглашалась на все семейные праздники, которые она оживляла яркой речью и талантливым актерством, и флегматичный Алекс гулко хохотал над ее гримасами и острыми репликами. С ним наедине она становилась робко вкрадчивой, завороженной слушательницей, и он, совсем разоткровенничавшись, как-то показал ей свою, от жены тайно хранимую, коллекцию эротической литературы, альбомов и видеофильмов.

Захава стала его любовницей, но от идеи замужества отказалась - при его огромных доходах на четверых детей уходили бы слишком большие алименты. Вместо этого она выговорила себе значительное содержание - машину, с особым, для нее сделанным управлением, оплату квартиры в дорогом районе и крупную сумму ежемесячно на свой личный счет. Она родила от него вторую дочь, тоже с помощью кесарева. Они с Алексом везде появлялись вместе, что курица, жена Алекса, молча терпела "ради счастья детей".

Захава вошла в элиту израильского общества. Их с Алексом постоянно приглашают на приемы в Кнессет, на открытия выставок, на званые вечера в дома известных телеведущих, на актерские вечеринки для своих в театры. Необычность этой пары и злой, острый язык Захавы придают пикантность любому вечеру.

В Сохнуте Захава получила статус постоянства, "квиют", и стала заведовать отделом пропаганды. Богатые американцы в Израиль так и не приехали, но в страну постоянно вливаются потоки беженцев из разных стран, официально называемых репатриантами - там, где евреям становится совсем плохо, они собирают чемоданы. Многих вела в Израиль мысль о маленькой бедной стране, где, наконец, не будет притеснений по национальному признаку.

В битком набитых коридорах министерства абсорбции, где расположился отдел пропаганды, Захава брезгливо проходит мимо тоскливых очередей стариков, молодых мужчин и женщин, со смазанными от тревоги лицами, капризничающих детей - морщась от отчетливого запаха унижения и несчастья.

С братом и сестрой Захава не общается - брат втянулся в наркотики и безнадежно опустился, а сестру бросил муж, и она влачит унылую жизнь матери-одиночки.

Рослые красивые дочери Захавы отслужили в армии и уехали заграницу. Одна учится в Калифорнийском университете, а другая, путешествуя после армии по Европе, встретила в Бонне симпатичного юного пастора, за которого и вышла замуж, предварительно крестившись. Домой сестры пишут редко и, похоже, вовсе не собираются возвращаться в Израиль.






© Татьяна Разумовская, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2003-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]