ДОМ ВЫНИМАЕТ ПЛАМЯ
О книге: Вера Полозкова*. Lost and found. – Vidim Books, Братислава, 2024
Новая книга Веры Полозковой* – собрание стихов, короткой прозы и фотографий – сильный эстетический опыт противостояния смерти. В виде осознания её бессилия – и только даруемой ею силы трансформации, особого опыта прицельного зрения: "...что смерть ничего не может поделать с любовью. ни обыграть, ни погасить. ни украсть, ни ослабить. даже наоборот. всё видно без помех". В виде магического заговора – протирания особого пятачка в бытии, и в этом жесте сплетаются забвение и обрядовость, ностальгия и отдаление неизбежного: "и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве, / как в заиндевевшем стекле автобуса, / протереть его рукавом, / говоря о мёртвом как о живом". И, наконец, – отражение борьбы с гибелью на волоске от неё, реального опыта попавших в "чёрную воронку истории"; воззвание к "обратной перемотке" уже совершившегося и вера в сбывающуюся силу слов:
запусти обратную перемотку: дом вынимает пламя
и отрастает, будто свеча,
человек собирается из снаряда и битого кирпича
самолёт глотает ракеты, мы поднимаемся с пола завтракать,
не катаясь и не крича
Неудивительно, что всё же наиболее проникновенные стихи в книге посвящены памяти матери – эта история не оставляет поэта, как и Большая История, заставляет переживать себя вновь и вновь, обращаться и к сюжету разлуки, и к героизму "самурайского" (так пишет сама Вера) ухода близкого человека. Тот сегмент культуры, в котором работает Полозкова, требует соответствия биографическому материалу, и этот материал в книге есть – от коротких ностальгических зарисовок до поразительного скрина переписки, в которой давно болеющая мать сообщает о своей скорой смерти. (Как Вера не смогла приехать на похороны в силу непреодолимых обстоятельств; каким и вправду "самурайским" был уход матери – всё это отчасти известно, частью отражено в книге, и, думаю, не имеет смысла возвращаться к этой истории). Важнее сами тексты – не имеющие ничего общего с ностальгическими плачами или не преображённой биографией. Длинная строка – характерный для Бродского шестиударный тонический стих с цезурой, но в иной, полозковской интонации – погружает в чистую стихию речи и простор языковой свободы. Вспоминаются слова Бродского о длинной строке как оттягивании смерти: здесь переворачиваются координаты, смерть становится колыбельной (откликается и Рыжий – "Так я понял: ты дочь моя, а не мать..."). Посвящения именно в этом стихотворении нет, но композиционное расположение между историями, связанными с уходом матери, и соответствующими иллюстрациями помещает его в понятный контекст:
это моя колыбельная: поезд через пустыню.
как он мчится вдоль сна по решетчатому настилу
как песчаные бури его нагоняют с тылу,
луна садится на спину.
как он подберёт тебя на ходу, когда я остыну
Рыжий при чтении книги приходит на память не единожды – его "большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя" откликается в откровенном "гибель мира для неврастеника это больно и хорошо". Катастрофа – мощный импульс, давший не столько новый голос (поэтика здесь узнаваемая и укрепившаяся – берём за точку отсчёта книгу "Работа горя" 2020 года, ознаменовавшую "новую" Веру*), сколько возможность переработки глубоко переживаемых общественных и личных трагедий. Благодаря катастрофе оказалась по-новому осознана и необходимость утешения "растерянной и потрясённой", рассеянной по всему миру аудитории поэта. В названии книги звучит амбивалентность – "Потерянное и найденное": части целого здесь неразрывны. Потерянное – оставшееся в другой исторической эпохе, но и оставленное за порогом личного прошлого, переосмысленное внутри; найденное – высеченное из горя и катастрофы. В книге немало отсылок к себе прежней, в том числе на уровне автоцитат:
для того из нас каждый невыносим и себе не рад,
чтоб не проснуться поводырём и не обрасти
благодарной паствой
В одном из стихотворений примерно 15-летней давности, не вошедшем в книгу, есть строка "злишься: обзавелась благодарной паствой" как обращение к непонимающему адресату; здесь та же самая аллюзия на гумилёвское "Если я начну пасти народы, отрави меня" становится чем-то вроде личного императива. Как ни странно, в "Lost and found" почти не найдёшь в чистом виде "политических", "гражданских" стихов – притом что все тексты написаны о времени, в котором мы оказались, и неразделимы с ним. Чувство меры и вкуса удерживает от декларативности, от прямолинейной публицистики. Интересно, что это противостояние себе-публицисту в виде максимы появляется в одном из самых лобовых (написанном в 2013-м) стихотворений. Включение этого текста в книгу может намекать, однако, и на то, что уже через год стало невозможно без разговоров о "современном обществе" и "оппонентов", на некоторую прошлую наивность:
попробуй съесть хоть одно яблоко
без вот этого своего вздоха
о современном обществе, больном наглухо,
о себе, у которого всё так плохо;
<...>
ну, как тебе естся? что тебе чувствуется?
как проходит минута твоей свободы?
как тебе прямое, без доли искусственности,
высказывание природы?
Стремление к "высказыванию природы", с одной стороны, к точке переосмысления и всматривания в себя, – и, с другой, переживание боли "за самых беззащитных" (как раз и проступающее в виде если не деклараций, то чёткого лейтмотива) и формирует два полюса этой книги. На одном – тот самый вибрирующий ток социальных бед, голос, для которого катастрофа обретает непредсказуемое воплощение. На другом – позиционирование себя как утешителя: "где бы ты ни звал меня, я услышу. / и успокою". В первой позиции, кажется, больше от поэта (ибо это уже не совсем позиция, а свободный отклик на реалии времени); во второй – этика преобладает над эстетикой, если вновь апеллировать к Бродскому.
Совсем не "пасти народы", впрочем, не получается – и с высоты взросления и сегодняшнего статуса иногда провозглашаются забавные истины ("говорят, пророки новой волны уже здорово обгоняют нас по продажам: / ай, удачи им, служба эта туга: чтоб в толпе потрясённо плакали и вздыхали / вынимать из горла кинжалы и жемчуга вперемешку с чёрными потрохами"). Тут и лёгкая ревность, маркированная принадлежностью к тому же сегменту (назвать его "массовой культурой" применительно к Полозковой* язык не поворачивается – ну, можно сказать об "эстрадной поэзии" без уничижительных коннотаций, стихи в книге всё же очень высокого уровня); и некое ироническое напутствие – опять же, в статусе "старшей", мол, поживите с моё. Впрочем, обозначить себя внутри сегмента "продаж" требует для поэта определённой смелости; впустить за собой следующее поколение, увидеть обгоняющих, избегнув (по Тютчеву) "сварливого задора" – отваги не меньшей.
Лучшие моменты в книге – как и всегда у Полозковой* – совсем без деклараций: будь то нота гражданственности, свидетельство о "молодой завязи", которая "глядит на меня, раззявясь", или приказанное самой себе утешение слабых. Нет, здесь иное. Это, по Михаилу Айзенбергу, "звучащий за скобками голос стихотворения"; полное растворение авторского "я". Голос, прошедший через многое, прореженный катастрофой и рефлексией, тогда выдувает вот такое:
на сияние, на улыбку, свежей силой тепла и дара
вынимает меня, как скрипку, из непроницаемого футляра:
слишком долго тебя калечили, и ты замолчала.
я твоё другое наречие,
новое начало
_____________________________________________________________
* Внесена Росмониторингом РФ в список террористов и экстремистов.
© Глеб Богачёв, 2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2025.
Орфография и пунктуация авторские.
