НА  МАЛОЙ  СТРÁНЕ В каждом каменном изгибе древних башен - боль и трепет, - узкий двор себе на гибель навсегда забыл о небе. Лестничных амуров сразу узнаёшь по жалким позам; высоко на крышах в вазах лепестки роняют розы. Есть калитка там. Кто знает, чтó за слово удивленно солнце по складам читает там, где слезы льет мадонна? (перевод Бориса Марковского) В  СТАРОМ  ДОМЕ Я в старом доме; тишина. Всю целиком, как на ладони, я вижу Прагу в медальоне распахнутого вдаль окна. Закат давно уже погас, лишь вдалеке, мерцая скупо, вздымает свой волшебный купол загадочный Sankt Nikolas. Звезда над городом горит, как будто свет зажегся в храме, как будто в старом доме "Amen" мне тихий голос говорит. (перевод Бориса Марковского) ДВОРЯНСКИЙ  ДОМ Дворянский дом с причудливым фронтоном, весь в готике, как шрифт на обелиске. Пустынный двор и в нем - булыжник склизкий, и лампа тусклая - в стекле оконном. Сизоголовый голубь клювом старым стучит в окно, как дятел или плотник; здесь ласточки гнездятся в подворотнях: здесь - колдовство, здесь - колдовские чары. (перевод Бориса Марковского) У  СВЯТОГО  ВИТА Люблю собора мрачный вид, дремучий лес его фронтона, здесь каждое окно, колонна о сокровенном говорит. Поблизости роскошный дом, эротика - его основа, а рядом готика сурово молчит и крестится с трудом. Теперь понятен анекдот; в сравнении не вижу фальши: старик аббат, за ним, чуть дальше - красотка медленно идет. (перевод Бориса Марковского) У  КАПУЦИНОВ Добрейший патер Гвардиан мне предлагает рюмку водки, такой, что судорога - в глотке, глоток - и мертвый будет пьян. Он ищет ключик от ларца с сокровищем. Не взял ли кто-то? Нашел! нашел! И капли пота стекают с жирного лица. Наполнив рюмки в третий раз, он каламбурит: "Все мы - гости; однажды сгинем на погосте, но - дух! - останется от нас". (перевод Бориса Марковского) КОГДА НАСТУПАЕТ  ВЕСНА Трава блестит под солнцем ярко; земля весенняя согрета; мелькнула первая карета                               в аллеях парка. И, где вчера лишь ворон каркал, один, среди морозных елей, - сегодня птицы вдруг запели                               в аллеях парка. Весенний ветер слишком жарко ласкает гипсовые плечи; всё те же поцелуи, речи -                               в аллеях парка. (перевод Бориса Марковского) В  ПРЕДМЕСТЬЕ Старуха в черном, что жила над нами, она мертва. - Но кто она? - Бог весть! У нищих нет имен, а если есть - какой в них прок? Бог с ними, с именами... Внизу пылятся траурные дроги. Дверь заколочена; ну что ж, пора! Гроб с руганью выносят со двора, едва не уронив среди дороги. Унылый кучер трогает и, вскоре забыв про смерть, орёт: "Черт побери!", как будто там лишь жалкий гроб внутри, а не вся жизнь ее - любовь и горе. (перевод Бориса Марковского) * * * Здесь воздух затхл, как в комнате больного, где смерть исхода терпеливо ждет; на мокрых крышах - отблеск дня иного, как от свечи, что через миг умрет. Есть даже в смерти некий промежуток: вот ожил лист, и - всё, и был таков... И, как над лесом стая диких уток, ползет по небу стая облаков. (перевод Бориса Марковского) * * * Ночь залегла в глубинах парка, и звезды кротко светят нам; луны серебряная барка плывет к далеким берегам. Фонтан рассказывает сказку, как будто грезит наяву, - почти без звука, глухо, вязко упало яблоко в траву. А от холмов, где кем-то щедро гряда дубов наклонена, уже летит на крыльях ветра дух виноградного вина. (перевод Бориса Марковского) * * * Над белым замком хлопьев хоровод. В пустынных залах - леденящий холод. Повсюду - смерть. И край стены отколот. И снег лежит от окон до ворот. Повсюду - снег. На крыше - серый лед. То - смерть моя вдоль белых стен крадется в продрогший сад... Она еще вернется и стрелки на часах переведет. (перевод Бориса Марковского) ВЕНЕЦИЯ,  I Чуждый говор. Мы - в гондоле. Город в сумрак погружен. Лодка движется там что ли мимо мраморных колонн? Тишина. Лишь гондольеров смех звучит. Весло поет... Из каналов темно-серых ночь огромная встает. Черный след волной изрезан, колокола дальний звон. Снится мне: я - мертвый цезарь в день державных похорон. (перевод Бориса Марковского) ВЕНЕЦИАНСКОЕ  УТРО Счастливцы-окна видят каждодневно то, что для нас - одно из дивных див: себя рождает сонная царевна, брачуя блеск лазури и прилив, но недовоплощаясь никогда. И снова утро пригоршни опалов ей возвращает щедро; а вода преумножает зеркала каналов; и, молодой всплывая из анналов, она опять становится - о, да! - той нимфою, что Зевсом пленена. Звенит серьга, и нега - в томном взоре. И, приподняв Сан Джорджио Маджоре, как чудо-вещь, вся светится она. (перевод Алексея Пурина) ПОЗДНЯЯ  ОСЕНЬ В  ВЕНЕЦИИ Она теперь не кажется приманкой для дней, ее ловивших на лету. Хрусталь дворцов позвякивает склянкой, разбитой о зрачок. И красоту сменил в садах раздрай марионеток, качающихся на ветру. Но от стволов и полуголых веток исходит мощь - и если бы к утру, удвоив флот, его из Арсенала спустить распорядился адмирал, то на заре, пропахшей небывало смолою, флот сиял бы у причала, весь в парусах, и ожидал сигнала, непобедим, ловя фатальный шквал. (перевод Алексея Пурина) САН  МАРКО В дуплистых этих недрах, где, змеясь, стекает смальта золотистой лавой, погружены в изысканную смазь запасы тьмы, хранимые державой и тайно пополняемые, - мрак, противовес изветливому свету, все вещи растворяющему: нету их, есть они? - ты не решишь никак. И, отсекая косность галерей, оснасткой шахты охвативших свод сияющий, их тяжкие вериги, ты видишь цельность ясную, но в ней щемящая уступчивость живет невдалеке от натиска квадриги. (перевод Алексея Пурина) ОРФЕЙ.  ЭВРИДИКА.  ГЕРМЕС То были душ невиданные копи. Серебряными жилами во тьме они струились ввысь. Среди корней творилась кровь и тоже поднималась в мир - тяжела и, как порфир, багряна. Всё остальное серым было - лес безжизненный, и пропасти, и скалы и тот огромный, но незрячий пруд, что нависал над отдаленным дном, как грозовое небо над долиной. Лишь по лугам, само долготерпенье, извилистою лентой отбеленной была для них размотана тропа. И этою стезею шли они. И первым стройный муж в хламиде синей шел, вглядываясь вдаль нетерпеливо. Его шаги дорогу, не жуя, проглатывали крупными ломтями; а руки стыли в водопаде складок, окаменев и позабыв о лире, что, невесома, в левую вросла, как в мертвый сук оливы стебель розы. И чувства были в нем разобщены: взгляд всякий раз стремглав до поворота бросался псом, чтоб там застыть и ждать - или вернуться, алчно торопя хозяина, и вновь бежать; а слух - как нюх собачий - был нацелен вспять. И изредка казалось, тех двоих, сопутствующих в долгом восхожденье, но отстающих, поступь различима - и не своей стопы он слышит звук, не шелестенье собственного платья. Тогда он повторял: "Они идут!" - и судорожно вслушивался в эхо. Они и шли, те двое, но, увы, смертельно тихо. И когда бы он мог обернуться (если бы такая оглядка не сулила разрушенья всего, что созидалось), увидал - да, оба, молча, следуют за ним: бог-вестник, бог-посланец, в легком шлеме над светлыми прозрачными очами, в сандалиях крылатых, с кадуцеем в руке, к бедру прижатой, и, другою его рукой ведомая, она - любимая столь трепетно, что лира всех плакальщиц земных перерыдала - и от пролитых слез родился мир, где были вновь и лог, и дол, и лес, обжитый дичью, тучные поля и реки; и над жалобной землей, как и над прежней, то сияло солнце, то синие сверкали небеса слезами исказившихся созвездий, - любимая столь сильно. Но она, чей шаг смирялся мерным шагом бога и погребальной тесной пеленой, шла отрешенно и неторопливо. Ее не занимал ни человек, идущий впереди, ни цель пути. Она плыла, беременна собой; она сама была бездонной смертью своей, до полноты небытия своею новизною наливаясь, как плод бездумный - сладостью и цветом; желать и знать не надлежало ей. Она укрыта девственностью новой была; смежилась женственность ее, как лепестки цветка перед закатом; и руки столь отвыкли от земных касаний, что прикосновенье бога, бесплотное, ей вольностью казалось недопустимой, причиняя боль. Она теперь не сладостной женой была, певцом воспетой вдохновенно, не островком дурманящим на ложе, не радужным сокровищем его. Она была распущена, как прядь, и высушена почвой, точно ливень, рассыпана, как сев, тысячекратно. Была она лишь корнем. И когда остановился шедший с нею рядом и скорбно произнес: "Он оглянулся", - она спросила безразлично: "Кто?" Вдали, в просвете ясном, силуэтом темнел безвестный некто, чьи черты здесь были незнакомы. Он смотрел на то, как преисполненный печали бог-вестник развернулся, дабы снова сопровождать в ее движенье тень, что по стезе, привычной ей, обратно уже, безвольно и неторопливо, шла в погребальной тесной пелене. (перевод Алексея Пурина) ПЛАЧ  ПО  ИОНАФАНУ Да, и цари уходят в свой черёд, частицы человеческого шлака. Прекрасны их свершения, однако их имена песок переживет. Но ты, мой царь, ведь не могли погаснуть твой голос и тепло твоей щеки, прерваться так нелепо и напрасно. Зачать тебя по-новой, вопреки рассудку... с чем смешать мне это семя? Ты предан, осквернен. Твой храм разрушен. Никто из близких не был в этот час с тобой. Сдержать израненную душу я не могу на людях в первый раз: из ярости, звериной, злой и душной, она в отчаяние сорвалась. Ты вырван из меня как нежный волос - и боль от тысячи острейших игл - там, где свою затеют, дай им волю, ладони женщины одну из игр. И ты уходишь от меня, услышав лишь толику того, что я хотел сказать тебе. Твой путь ведет все выше. И для меня неразличим предел. (перевод Андрея Дитцеля) МОГИЛЫ  ГЕТЕР Они лежат, запутавшись в своих прекрасных волосах; пусты их лица, Обращены к неведомому взгляды. Цветы, скелеты, рты... Исчезли губы, но зубы, ровные и чистые как шахматы слоновой кости, пощадило время. Цветы и ленты, потемневший жемчуг. Накидки, платья, - дорогие ткани. Распавшаяся ткань. И почему-то так тянутся побеги к старой крипте, что здесь цветение до самой поздней, холодной осени. Возможно, это от талисманов и колец, - кошачий глаз и бирюза обычные подарки любовников, чтоб не остыли чувства. И много жемчуга, рассыпавшийся жемчуг. Расписанные вазы, на которых портреты молодых и властных женщин. Потрескавшиеся флаконы для различных натираний сохранили все ароматы оттого, что мастер придал им формы фруктов. Алтари, домашние, с веселыми богами, открыто предающимися страсти. Серебряные скарабеи для застежек, статуэтка голой танцовщицы, еще одна - атлета, втирающего масло и другие смешные безделушки, амулеты для всяких дел, приспособления (иные хитрые) ухаживать за кожей и волосами. Множество булавок. И снова темный жемчуг, столько бусин. Звучавшая когда-то нежно арфа. Тончайшие восточные вуали, из-под которых выпадет ключица, как мотылек, укрывшийся в бутоне или начинка из разбитой куклы. И так они лежат среди вещей, с которыми успели прочно сжиться, - камней, колец, игрушек, талисманов - глубокие и темные как реки. Они и были - лишь речные ложа, на них оставили свои следы течения и волны, что во все века себя стремили к новой жизни. На них ложились юные тела - и постепенно зарастали илом. Как якоря врастали тут и там широкие мужские костяки. А иногда к реке спускались дети, пытаясь разглядеть сквозь толщу вод сокровища - и волны выносили диковинные камни и монеты. Когда же дети покидали берег, река рвалась за ними вон из русла, кружась в воронках, поднимая взвесь, пока в ней вновь не отражались берег и облака, закат и стаи птиц. Сгущались сумерки, и из воды всплывали дорогие безделушки звезды. (перевод Андрея Дитцеля) НА  СОН  ГРЯДУЩИЙ Я мог бы ласково взять тебя, не выпустить больше из рук. Я мог бы баюкать твой взгляд; тебя охранять, и быть лесом вокруг. Я мог бы единственным знать об этом, - что ночь холодна была. И слушать вечер, печалясь о лете, сгорающем с нами дотла. Ведь время стало тревогой всех, не избегла камня коса. Снаружи ходит чужой человек и будит чужого пса. Но вот стало тихо. Я не спустил с тебя своих глаз; и те охраняли тебя наподобие крыл, если что-то брело в темноте. (перевод Андрея Дитцеля)

© Борис Марковский, Алексей Пурин, Андрей Дитцель, перевод, 2006-2025.
Сергей Слепухин, иллюстрации, 2006-2025.
© Сетевая Словесность, 2006-2025.