БЕЗДОМНЫЙ АРЕСТ
СКУКА
Lonely-порт, my honey, утлый причал.
Как конверта, ждать твой смрадный ковчег.
Пакетировано море, как чай.
Чебурековая жажда. На чек -
две салфетки (зажирнились) - комок
сунуть в глотку, если влезут. Х.з.
Белый бим под южным ливнем промок.
Чёрный мокко превратился в гляссе -
подостыла влага влаг, подустав.
Торт ванилла. Караокэ - капут...
Время мрякой лижет каменный сплав -
как термит, как динамит, как-нибудь.
Lonely-порт, my honey. Чаек нытьё -
фиг заткнутся... Может, дать им на чай?
Ё-чужое, уложив ё-моё,
выходи со мной скучать на причал...
_^_
ШАГРЕНЕВАТО-НЕ-О-ЛЮБВИ
...муха движется до конца стола - ворованный палец
твоего недопознанного (боже!),
в чёрной копоти...
боги наконец-то проспали
превращение двух душ в бархатистую кожу
папоротника, купальского бесового шагренев-
...ого, как ты складываешься! - до молчанья...
Твоих слов листвяной росяной ошейник
душит горло, -
заливаю его иван-чаем,
мать-и-матрицей, шале-феями, материнкой,
отпечатками (с губ твоих) золотой помады...
Чёрно-млековый, ты прерывисто дышишь в крынке,
чёрнокрылое, прадалёкое моё ладо, -
говори со мной! - колом-колом-стоя-языким!
Закупай меня ясно-месячным ночью-ножьем,
зашивай мои "люли" футурной жужжащей "зингер",
растирай меня росянисто-беззубым спонжем...
Муха движется по столу, и влипает в лак, и
замирает червоточинкой у запястья...
Пантеон твой - такой нестрашный уютный лагерь -
в него входят с чаинкой света и мятной пастой,
переправив веснушки-мушки на стон веснянок,
хороводя подолом рваной, как мир, сорочки...
Подари мне махор-махровенькие тюльпаны,
удели мне хотя бы четверть (под корнем) строчки!
Муха движется... Ей до лампы - полдюйма века, -
как и мне до твоей постели шагреневатой...
Бьёшься мошкой чернявой, щиплешь легонько веки,
недопознанное, молчаливое моё ладо...
До конца стола - мало места для букв, и пальцам
мало мили-мили-метров на дотянуться...
Если можно, я сочинила б тебя с абзаца -
долготрожьным, бесовски-нежным и строко-куцым, -
чёрной копотью, не смываемой с междурёброй
загогулины, мать-и-матерной горло-ношей...
Две души прозрачнословные, два микроба,
два ошмётка шагренестрокой промокшей кожи -
до молчанья, до первой чашечки липочая,
до нашейной хустки, вышитой зорепадом...
Мы кончаемся, как иссушенная Почайна,
влажнолобое, слёзнострокое моё ладо...
_^_
БЕЗДОМНЫЙ АРЕСТ
Пока сигаретный дым свивает в каморке под мелкими дынями
гнёздышко, в котором кашель растёт искусственным безнаденежным деревом,
дни не теряют свойства казаться длинными-длинными,
бессмысленно упорядоченными системой господа Менделеева,
скучным сном не менее скучного бога, тире меж датами -
всего восемь цифр, две последние, как водится, прячутся в прялке мойровой...
Синий плафон улыбается монотонному мату патовым
синюшным светом, обуживающим очертания сытого борова.
Зелёный дракон подоконника, инъекция алоэ в худой локоток веры,
выдыхает на пару с ней ладан, огненный кислород, раздирающий ноздри дыму.
На запястьях поблёскивает то ли колючая проволока, то ли звякающие браслеты нервов,
не доживающих до того, чтобы их обозвали дряхлыми и седыми.
Колесницы сквозняков пролетают мимо заброшенных коридоров.
Золотые бычки откладывают пепел, и эта пыль переживёт потопы и апокалипсис.
За окном камни медленно прорастают в непроходимые горы,
даже солнце о них, сплющившись, спотыкается.
Возвращаясь домой - в одно из тех скрюченных объявлений съёма,
в одну из дневниковых залежей, живопишущих рай в кривобокой тыкве,
не забудь взять с собой шпагат или хотя бы узенькую тесёмку,
чтобы связать этот дом, чтобы поймать его дикий
нрав,
его сонный храп,
его мучительную бесплотность,
его холодные руки труб, его селезёнку спальни,
заставляющий забывать обо всём советский стиральный "лотос",
призывающий прятаться под одеяло взгляд потолка сальный,
равнодушного удава дыма, пожирающего двух серых кроликов,
наушники ковролина, спасающегося от истекающего нежностью шёпота,
в гостином желудке острые телефонные колики,
одежду, рассыпанную неизвестно кому нужными вещдоками...
Но пока что сигаретный дым целуется с выцветшими гардинами.
Домашнее отсутствие дома плачет, что оно вечно будет полным и невредимым.
И поэтому особенно тяжело выговаривать чётко все согласные твоего имени,
так, чтобы они согласились казаться только моими.
_^_
ИСПЫТАНИЕ УТРОМ
Да, умирали мы, но что-то мне мешало
уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще была. Любовь еще дышала
на зеркальце в руках у слабых уст ее.
Стучался в рамы воздух. Запах булки
Царапал обоняние стеклу.
На цыпочках морфей от переулка
неспешно крался в дня открытый люк,
где люди, словно винтики, терялись,
раз откричал будильник, как петух.
И сонные, как сон, теплоцентрали
пиликали по города хребту.
...подушки холодили под глазами
лиловые, как море, синяки.
Рассвет стыдливо принимал экзамен -
разбросанные блузы и носки,
чаинки, что в посудине щербатой,
как девочки, легонько обнялись,
пружин похмелье (их тошнило ватой)
и потолка уже невинный лист...
Пока скрипели, кажется, ступени,
пока за дверью чуть скандалил лифт,
венчала лампа, будто бы священник,
ненужным светом, что дрожит-сипит,
качанье дома... Дом скрипел зубами
и ставнями, не смея взять взаймы
ту нежность, что мы вырастили сами,
ту выдержку, что отложили мы.
Дом отставал. Дом больно ранью жалил.
Дышал в окно бульон (туман вскипел).
Мы шли на дно. И мы вовсю дышали
на зеркальца любви, в озёра тел.
Рассвет писал в зачётке: семь. Проспали.
Смешно зеркалят. Жизненно больны.
И сонные, как день, теплоцентрали
срывали одеяла со спины.
_^_
В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ
Бывает, что мир кажется вышивкой из ломких древесных крестиков -
вот-вот рванёт, распустится, думаешь, - вроде и красиво, но тонко-тонко...
Впадаешь в детство. Достаёшь учебник. Читаешь параграф про тычинки-пестики.
Рассматриваешь, как барбарисово влипли шкурка к шкурке пластмассовых два котёнка.
Бывает, что отправляешь и-мэйлы чёрту, требуя переписать эту дурацкую историю,
оставить единственный жанр романа, перемолоть в песок новеллки, повести и прочие крохи-нэцкэ.
Но вот наступает один прекрасный день: подходишь к окну зашторенному, откупориваешь,
выглядываешь и говоришь: "наконец-то!"
Наконец-то...
Вот ты разливаешься в доме, как терпкий одеколон,
вот подходит на цыпочках безглазый страж состарившихся безумий -
шевелящий ушами ставень, шепелявящий безветренностью балкон,
зарюшенный жалующимися жалюзи в солнечной пыль-глазури, -
он ранее нарывал вываленной штукатуркой, дырой в стене,
он старательно запломбирован шоковым "нагишом" тебя теперь... Боже,
в такие минуты отступают мысли о сонном веретене,
в такие немоты у русалок хвост раздваивается в сапожки,
в которых ходить - не больно.
И как-то всё равно, что пол обкрадывает плодоносящий карман
шортов, что молчащий билайн - безопасный детектор близости вечных истин...
И мерещится, что под кожей шипит шампанское, а не какая-то алая дрянь.
И комары перемешивают адреналин, как опытные аквалангисты.
И что бы там не молчали гуппи-ханжи четырёх углов, -
такая античная стыдоба, взаимная окольцованность, радостная бесхозность, -
получающий ожог четвёртой сверхновой степени солёный плов,
музыка пальцев, перебирающих спелые спаренные абрикосы...
Тихий стон ковролиновый, зависть пола, разложенного пластом -
беспроводное квартирное радио, подтяфкивающее на урду или суахили, -
Выключить!
И, сплетясь пуповинами, нервно вилять хвостом,
сбрасывая бантики-зарубки памяти о тех, кто были
до, не исключая тех, которые - в генетической памяти, которых стык
в стык вклеивала ремонтная бригада перерождений Будды...
Яблоки собраны.
Простыни вымыты.
Ресничный ветер стих.
Телефон откашливается пролитым случайно брютом.
Спи.
В переходе под окнами разворачивается циклон.
Синоптики переписывают прогнозы. Далёкие фронты гадают на похоронках.
Потихоньку свежеет. Мурлычет слегка балкон.
Утро готовится целовать в лобик сонного негритёнка
ночи. Но кто-то отказывается щёлкать выключателем вовремя - может, тот,
благодаря кому мы все собираем синиц в стаи - и они улетают в рай, синицы...
Утро отсрочено.
Это значит, что я успею поцеловать твой живот
и уснуть, опасаясь, что не успею тебе присниться.
_^_
МАЛОСЛОВНОЕ УТРО БЕЗ
утро немногословное как басё
паста слеза шалфей
туча с дивана встаёт и идёт босой
по луковой ше-лу-хе
феи роятся в лампе ненужной - динь
феи в чаинках - дунь
треплет ассимилированную надин
словно птенца колдун -
когти и хвост запястье и гривка - гейм
утренний овер дом
выплюнет в колкий лес городских морфем
мусорное ведро
туча долбит входную своим плечом
в лифте дождит - мэйк-ап
чёрным тропическим ливнем озон печёт
так как беседу - скайп
так как сучушку-тучку - скучанье утр
новокаин ковров
из глубины души не-сибирских руд
сдавленный чудом рёв
утро немногословно молчит постель
память теряя тел
сходит со стен над кроватью горячий сель
в прочерк в ничто в пробел
может быть если бы вжаться в локал бермуд
в адство пружин и всё
бросить и вспомнить мультики и грудь-в-грудь
вторить словам басё
видеть в них сливовый спарринг стихий и гром
пить их шалфеем - рот
тучи горел бы и луковой скуки шторм
был бы наоборот -
нежным затишьем комнаты одеял
лаской сквозь решето
ста тысяч ярдов крика до грома - даль
кажется ближе до
утра немногословного в шелухе
междукроватных туч
утра-вдвоём-не двигайся-тише-фей
вскриком-своим-не мучь
_^_
СУББОТНИК
... а в субботу мы будем, уставшие, делать мир.
Бог вползёт в приёмник, чтоб нам объявить субботник.
Ты увидишь, как мухи сонно ползут в эфир,
по стене домашних арахн пыль лавиной сходит,
в горле мойки лавирует беглый капустный лист,
у соседей крещендо течёт без цензур корыто,
заживает в ночь, на тарелках, как рана, слизь,
и зубная щётка целует небритость бритвы.
Намотав на руку бороду длинных дней,
расстреляв скульптуру из пробок вины и рома,
мы научим мир быть ласковей и странней,
и доступней, как самый льготный случайный роуминг.
Мы посадим в чашке белый, как день, налив,
и, залив его кофейной, как почва, жижей,
мы построим к солнцу подоблачный звонкий лифт
и впервые увидим солнце ручным и рыжим.
...но крадётся тьма, в углу - неуклюжий куль,
и не взять этот мусор - ведь руки висят, как пакля.
За окном летит седых воробьёв патруль,
на вспотевших тучах в лёд замерзают капли.
Ты возьмёшь в дорогу черничный, как мир, пирог.
Я укрою пледом эхо его в гостиной...
Я не плачу, милый. Это рыдает бог -
над собой, над миром, над кукольной Палестиной,
над субботой, уснувшей, скрючившись, нагишом.
И над тем, что мы сделали больно. Но хорошо.
_^_
вскрики
убивай меня растворяя меня собой
через век рожай захлебнувшись закрытым криком
так чтоб я не кричала дрожала как лист степной
прикусив язык как во рту раздавив клубнику
ты не нянька schatz пусты как луна сосцы
кормишь солнцем по ложке ладонной обмытой перцем
посмотри на губы клюются мои птенцы
подлецы синицы воробушки вздохи целься
ведь сбегут а там под люстрой орлы орлы
три плафона химеры плюются смолой-огарком
посмотри торшеры-пальмы скребут углы
обернись на стенах женщины гладят гарпий
вот в такой палате (но хоть не конвейер нет)
вот в таком безъязыком язычестве как взлетать-то?
этот чёрный пол в распластанном воронье
этих стен печальных обойно-стальные латы
тут сходить с ума тут песком забивать гортань
тут лизать матрац тут молочным рыдать железом
и бездумно комкать горло как будто ткань
и безумно пробовать ткань эту с мяса срезать
тут давиться словом младенчатым schatz увы
тихим словно труп зеленушным как жухлый щавель
тут кончаться молча как ягодку раздавив
вавилонский язык невнятный и чуть шершавый
растворяя в себе губы в губы сосцы в сосцы
нераскрывшийся вскрик в рану крика как оба любим
ты рожаешь меня
и в палате поют птенцы
и кровят их трели в весенне-клубничных клювах
_^_
на две спички
...в нашем временном доме для бабочек, в тьме коробка
на две спички, приникшие к вечности нежностью серы,
стены стали китайскими, пола разлилась река
наподобие нила, и двери скрипели пантерой,
запрещая входить посторонним (иначе - ты труп),
и плясали, как тени, не ставшие звуком цитаты,
и пиликал паркет, полуплакали пикколо труб,
раздражённых шлепками соседей из старческой вахты.
мы молчали - и тишь надрывалась до сорванных свя-
и подушки сжимали ладошами уши от страха,
и казалось, что тянется к окнам дрожащий асфальт,
чтоб проверить, кто воздух заставил бродить, будто брага.
но надёжным был рам и взлохмаченных штор фаервол,
только небо желтело, как в урне покинутый стикер.
мы на цыпочках шли по петиту простынок, как боль -
по колючим, как ласка, целованным кожей гвоздикам...
_^_
БОЖЬИ КОРОВКИ
Ночь без суфлёра. Белёса, как хмель, темнота.
И, до того как будильник салютом винтовок
грянет, мы будем учиться паденьям летя -
азбуке мягкой щекотки у божьих коровок.
Бабочкин пульс махаонный - язык - о губу...
Векторы зная касаний - пастись у обрыва, -
божьи коровки уверенно ищут тропу.
Сахаром слёзы блестят на глазах черносливьих.
Пыльный сверчок выползает из тумбочки и
в сладкий компот доливает напевы избушки.
Божьи коровки легко переходят ручьи.
Божьим коровкам забавно бодаться друг с дружкой.
Чёрные капельки ночи, рассветная аль,
эль, утоляющий жажду танцующих эльфов...
Воздух, зажатый ручонками тоненьких жал,
гибнет в губах. Мы становимся воздуха эхом,
эхом жужжащих жуков в котелке света бра,
острой приправой постели - изюмистый кетчуп...
Ночи целую ладошки устало. С утра
божьей коровкой усну на любимом предплечье.
_^_
фиолетовый реквием
бирюза слёз
берёзовый сок
подземная нежность
метла дворников выметает нам уши
дятлы долбят моцарта
в этом лучшем из миров
что-то идёт неверно
меняй походку
включай джаз
сажай сено
иногда оно расцветает женскими папоротниками
иногда - мужчинной вознёй
выбирай что лучше
тибетские монахи медленно прожаривают солнце в своих лысинах
гималайские медведи медленно вычёсывают детей из пасти
этот мир всегда кажется фиолетовым
независимо от того
сколько синяков у тебя остаётся
волчьи билеты в белом сквозняке поляны
коммунальные права в птичьей дыре мегаполиса
билеты к далай-ламе
билеты к домой-к-маме
билеты к до-после-того-что-было
давай нарисуем их ещё раз
давай потеряем их ещё раз
давай проверим как нас накажут
по-жа-луй-ста
этот мир всегда кажется фиолетовым
даже когда - нежно
перестань кружить
выключай газон
коси музыку
моцарт идёт в тибет пешком из прихожей
он опаздывает
вода переливающаяся на кафель ещё помнит
какие перья плавали
в реке без названия
в нашей генетической памяти
не остаётся ничего
кроме музыки
но и та от нас косит
у этих часов - выражение лиц тибетских монахов
у этих ковров - небритость гималайских медведей
влетевший в балкон голубь
знает о нас что-то страшное
но никогда не признается
будущие жильцы узнают о нас
только по фиолетовой крови
но им будет фиолетово милый
абсолютно фи-о-летово
_^_
ЧЕЛОВЕКОФИЛИЯ
Любовь догорает, а галактики продолжают сближаться.
Астероиды пахнут сеном и ложатся под губы лошади.
Без копыт остаётся дремавший внутри (глубоко-глубоко) "шатци",
без копыт останется и следущий "шатци" (может быть),
а галактики продолжают сближаться.
И эту тягу
невозможно шарахнуть водородом, серой, кустарным атомом...
Колокольное солнце кладёт купола на плаху.
Человеки раскрашивают лицами площадь Затемно,
человековы лица въедаются в кожу цинком,
человекофилия сдирается с мясом, впрочем
галактики продолжают сближаться - дот...дот...ссылка,
в которой расстояние между буквами не короче
расстояния между пальцами.
В тёмных линзах
темнота тупится,
предметы становятся всё отчётливей,
всё контактнее...
Человекофилия - яркая, разукрашенная разноцветными фонарями пицца,
по которой кусками сыра вышиты человечные "что ты? Как ты там?"
И хотя любовь догорает,
распечатанные конверты лиц амнезируются клеем,
и хотя опрокинутые жеребцы Трои понуро лежат с
плодовитой Бастет,
-
вздрагивая,
смущаясь,
звёзднощёко-смешно алея,
галактики улыбаются
и продолжают сближаться.
_^_
|
