[Оглавление]




ПЫЛЬ  НАУКИ


План был прост. Как мироустройство по представлениям коряков. Коряки насчитывают пять миров: землю, населенную людьми, два мира над ней и под ней. Надо было дождаться, когда все уйдут из Института, разбросать по этажам тряпки и бумаги, разлить бензин, поджечь и вылезти через окно в туалете второго этажа. Поэтому каждый день Костя приносил в Институт полторалитрашки с бензином. Понятно, что не в руках. К тому же оборачивал бутылки в прорезиненную ткань. Ткань всякий раз обильно обрызгивал одеколоном - аромомаскировка.

Институт истории ДВО РАН - Дальневосточного отделения Российской Академии наук. Пятиэтажное здание на улице Пушкинской. Перед входом два здоровенных камня. Один похож на наковальню, другой - на неглубокую ступу. На самом деле, первый - деталь крепостных ворот чжурчжэней. Второй - сосуд бохайских жрецов, жрецы измельчали в нем черепа жертв, военнопленных и соплеменников. Первому около 800 лет, второму более 1200.

Костя остался в Институте на ночь. Уже в третий раз. Закрыл отдел этнографии на ключ изнутри. Сел на широкий подоконник. Смотрел на ночное цветение Владивостока. Город, как кокетка тонким платьем, прикрылся легким туманом, огни смазались, тени разбухли. Из Жариковского сквера доносилась пьяная, но меланхоличная брань.

Костя родился и провел детство в поселке на полуострове Таймыр. За Полярным кругом. В его детстве из фона черно-белой зимней тундры выделялись кочевники-нганасаны: в одеждах из оленьих и собачьих шкур, они двигались легко, словно вода переливалась из одного сосуда в другой, смягчали звуки русского языка.

Кочевники-нганасаны приезжали в поселок на снегоходах или оленьих упряжках. Интереснее, когда на упряжках. Почему-то непременно хотелось потрогать животных за широкие, в короткой шерсти, носы. Нганасаны хитро улыбались, курили трубки, не гнали от оленей. Нганасаны закупали продукты мешками и растворялись в черно-белой тундре. Загадочное племя, с загадочными нравами и совсем не понятным языком.

Потом отца, военного, перевели в дальневосточный Дальнереченск. Дальнереченск - провинция провинции, замаринованная в провинции. Хотя напротив, за рекой Уссури, Китай - некогда хунвейбинистый, пытавшийся по мартовскому льду прорваться в русское Приморье. Дальнереченск спал и видел сны, похожие на рассказы Чехова. Хунвейбины его растолкали до одного открытого глаза, но откатились, оплавленные секретными установками "Град", обратно за Уссури. Город снова погрузился в сон.

Загадочное племя из детства сначала привело Костю на исторический факультет, затем в аспирантуру в отдел этнографии Института истории ДВО РАН. Он собирался - хотел, мечтал - провести всю жизнь в экспедициях по тундрам, заходить в чумы и яранги, изучать обычаи коренных малочисленных народов Крайнего Севера.

Костя сидел на подоконнике. Вспоминал, как романтизировал Институт и его сотрудников. Задолго до поступления в аспирантуру воображение Кости вырисовывало сотрудников Института. Мужчины с бородатыми спокойными лицами, говорят неспешно, ядрено пахнут смесью табака и ледяных ветров, обязательно светловолосы с аккуратными челками. Женщины без макияжа, с обветренными губами, с распущенными волосами, чаще молчащие, чем говорящие. Именно такие мужчины и женщины приезжали в поселок из тундры детства в составе геологических и геодезических партий. В Институте подводят итоги только что завершившейся экспедиции или шумно и весело готовятся к следующей - воображал. На столах этнографов беспорядочно - на самом деле, в строгом порядке, понятном лишь разложившему, - раскиданы амулеты, домашние и родовые хранители, рисунки священных мест, географические карты, фотографии обнаженной на тысячи и миллионы лет природы. В разговорах проскакивают чудные слова и термины Крайнего Севера.

Воображение было сильнее реальности, даже когда сдал вступительные экзамены и начал заходить к этнографам. На столах лежали стопки аккуратно исписанных принтером бумаг, редко книги с названием, типа, "История и культура ульчей в XVIII-XX вв.", но чаще всего на столах стояли просто чашки с жидким чаем или растворимым кофе. А в воздухе висели вялые разговоры, вроде разговоров соседок во дворе: "Мишка, видела, машину новую купил", "будущим летом собираемся в Анапу поехать", "тарифы, в газетах пишут, будут повышать в следующем месяце, сволочи, лучше бы зарплату с такой же скоростью повышали". Может ученые подустали от экспедиций, добровольно провалились в болото, чтобы в нем отдохнули обездвиженные чувства, а внимание рассеялось на малозначительные детали - постоянно напряженное и сконцентрированное, оно неизбежно лопнет. Позже потянет свежим сквозняком нового путешествия, глаза оживут, прожгут километры, века, снега и узкие тропы к потаенным идолам. А уборщица в один из вечеров сметет с пола чепуху обыденности и вытрет ее со столов.

Костя осторожничал, переполненный ожиданием. Не лез с вопросами. Просто наблюдал.

Население отдела состояло из 12 человек. 5 - около и за пенсионный возраст. Остальные от 35 до 45 лет. Костя был единственным, кто за последние 12 лет поступил сразу после университета в очную этнографическую аспирантуру.

Отдел занимал два кабинета на четвертом этаже. Зато бухгалтерия занимала четыре кабинета на разных этажах. Отдел кадров в двух или трех размещался. Масса кабинетов отводилась персонально профессору такому-то, доктору исторических наук такому-то.

Приближалось лето, и реальность Института выпрямлялась перед юношей в полный рост.

Лёва Шнеерзон. Всегда при галстуке, с оплывшими чертами лица. Лёву в отдел пристроил папа - заместитель главы города. "Тихо, тихо", - суетилась Валерия Васильевна, увядающая, но по-прежнему красивая блондинка, когда Шнеерзон-младший разговаривал по телефону со Шнеерзоном-старшим. Валерия Васильевна была в разводе. "Лёва, что нового в высших сферах?" - спрашивала она, сложив все еще соблазнительные губы в улыбку, когда чиновничий сын отключал телефон.

Валерия Васильевна писала работы по народам Юго-Восточной Азии. Жаловалась, что у Института нет денег, чтобы отправить ее на очередную антропологическую конференцию в Куала-Лумпур, Бангкок или Хошимин. Лёве, разумеется, жаловалась. Но так, чтобы слышали все остальные.

Какие народы изучает Шнеерзон, Костя не понимал, но он с завидной периодичностью летал на различные форумы и конференции. Сам руководитель отдела - престарелый Анатолий Федорович Скрыплев - улетал куда-либо гораздо реже.

Анатолий Федорович - научный руководитель Кости - держал на своих плечах огромный пласт знаний по материальной культуре народов севера Дальнего Востока. Но пласт окаменевший и неподвижный, так как знания касались материальной культуры до советизации Дальнего Востока. Анатолий Федорович до мельчайших деталей описывал экспедиции к корякским, чукотским, эвенским и юкагирским старожилам в 60-ые, 70-ые и 80-ые годы. Старожилы еще помнили, как жили их народы до создания колхозов и национальных поселков. Ельцинские 90-ые перевернули жизни и на севере Дальнего Востока. На что она походила, чем отличалась теперь - Анатолий Федорович знал исключительно по редким публикациям в российских и англоязычных изданиях. Сам о новой экспедиции и не помышлял - 65 лет, астма, "сердечко что-то покалывает".

За стол под картой Советского Союза всегда усаживался Матвей Ганапольский. Лысый, обвислощекий и неопрятный, по виду под 50, по паспорту 38 лет. Он специализировался на работах о негативном влиянии советского строя на малочисленные народы Камчатки. Откинувшись на спинку стула, - выворачивался грязный воротничок светлой рубахи, - он, как бы сам с собой, принимался рассуждать о дискриминации по такому-то признаку коммунистическими властями такой-то социальной или этнической группы. Глядя в потолок или на карту. Глядел, пока его рассуждения кого-нибудь не цепляли, тогда поворачивался к собеседнику. Завязывался спор. Как правило, спор. Как правило... постоянно спор - Костя не припоминал, чтобы с Ганапольским хоть кто-нибудь соглашался. Ну, Валерия Васильевна, Елена Дмитриевна и Лариса Павловна, те ускользали от ганапольских рассуждений. Ускользали в молчание, во взгляды за окно или свою женскую болтовню.

О том, что Матвей Борисович ни разу не был ни в корякском стойбище, ни у алеутов на Командорских островах, ни на таежных "рыбалках" эвенов, Костя узнал на конференции "Социально-экономическое положение народов Дальнего Востока в первом десятилетии 21-го века", проводившейся в Институте.

- Я подготовил тезисы о решении социально-экономических проблем малочисленных народов Камчатки, - сказал Ганапольский Скрыплеву. Руководитель отдела сидел в президиуме конференции и решал, чьи доклады заслушивать.

- Послушай, Матюша, - устало ответил Скрыплев, - ты хоть знаешь, как коряки копылья для нарт строгают? Как эвены "запоры" на речках ставят? Чем сейчас реально алеуты питаются?

Скрыплев по косточке вытаскивал из лысого человечка позвоночник. Устало, но уверенно. За то, что не общается постоянно с жителями сельской местности Камчатки, за то, что в Петропавловске-Камчатском побывал один раз, да и то не выезжал из города в поселки, за то, что... нечто бесформенное опало на один из стульев в зале. Костя ликовал. Ему инстинктивно не нравился Ганапольский. Неприязнь к Ганапольскому не скрывал и Дима Яблонев.

Мягкий по виду человек, Дмитрий Яблонев был интересен в разговорах тет-а-тет. Начитанный, поклонник Ницше, сторонник радикальных идей. Но радикальные идеи он избегал поддерживать или высказывать в присутствии женщин отдела, Шнеерзона, Ганапольского, Самара, Поповкина и еще пары старичков, которые...

Костя вдруг заулыбался сам себе. Прислонился лбом к стеклу и вздохнул.

Пара тех старичков, они Бобчинского и Добчинского напоминали, совсем уже впали в слабоумие. На вопросы отвечали бессвязной ахинеей. "Как у ительменов традиционное жилище называется, не помните?" - "Полагаю, молодой человек, если Вы будете уделять больше внимания ходьбе, то станете выносливым, как тунгус, хе-хе" - что-то вроде этого могли ответить. Правда, прежде переспросят, что ты спросил, несколько раз. Зачем их держать в Институте, было не ясно. У каждого из них имелся личный кабинет.

Да, Дима не поддерживал и не высказывал радикальных идей при этих старичках. Но наедине с Костей, или Скрыплевым, или Березницким предлагал и трудовые лагеря для городских пенсионеров, и стерилизацию для коррумпированных чиновников, поддерживал сталинские репрессии. Для пенсионеров, он считал, если они бесполезны для интеллектуальной сферы, необходимы трудовые лагеря в сельской местности. Там они будут заниматься полезным физическим трудом в экологически чистых условиях. И здоровье укрепят - ведь все болезни от бездеятельности и плохой экологии - и пользу стране принесут. Но чтобы такое сказать при Ларисе Павловне, нееет... потому что Дима не только по виду мягкий человек.

Виктор Самар - нанаец по национальности, единственный из отдела, кто каждый год ездил по этнографическим экспедициям. Раз или два в год. С японскими учеными. К своим соплеменникам, живущим в таежных поселках, или к народностям с родственными нанайскому языками, к ульчам или удэгейцам, например. Андрей превосходно знал родной язык. Но был не слишком разговорчив с коллегами. Появлялся в отделе на час, на полчаса и опять исчезал до следующего дня. У Кости не получилось наладить с ним отношения.

Кто еще? Поповкин? Человек с кислыми женственными репликами. Даже "Добчинский" и "Бобчинский", несущие бессвязную ахинею, были интереснее.

А вообще отдел этнографии писал статьи, доклады и монографии. Зачем? Для чего? Для кого?

Ну ладно, статьи публиковали в специализированных изданиях. Правда, их те же эвены не читали. Дима Яблонев признался, что издания эти нафиг никому не нужны, но важны для отчетности. Косте, к примеру, чтобы получить допуск к защите диссертации, требовалось опубликовать, как минимум, три статьи в журналах, внесенных в перечень Высшей аттестационной комиссии - ВАК. Не суть важно о чем, но чтобы, как минимум, три. Поэтому Скрыплев и требовал: "Пиши, пиши статьи и отдавай в ВАКовские журналы. У них же очередь - опубликуют через год или полтора". Костя огрызался: "Какие статьи, если я толком не знаю еще, по какому народу дисер писать?! Ни разу в экспедиции не был, чего писать?!"

Доклады зачитывались на форумах, симпозиумах, конференциях и "круглых столах". И даже такие, как тот, Ганапольского, про решение социально-экономических проблем на Камчатке. А может, лишь такие и зачитывались.

Куда девались монографии - вот тайна, покрытая мраком. Тиражи по 1000, 1500 экземпляров. Нераспакованные пачки "Истории и культуры эвенов" под общей редакцией Скрыплева стояли в обоих кабинетах отдела. Стояли незыблемо, как камни перед входом в Институт. Тираж 5000 экземпляров. Издана в 1993 году. Пачки стояли. И каждые 4-5 месяцев кто-нибудь из отдела этнографии выпускал новую монографию... Дима говорил, что монографии расходятся по библиотекам и университетам. Костя не верил. "Социальная напряженность в ительменских национальных поселках в период первых пятилеток" Ганапольского кому нужна? Ительменов в России осталось 300 человек. На Камчатке, где они проживали за тысячу лет до первой пятилетки, нет и 200 библиотек, университетов всего 3. Куда? Дима ни одной собственной монографии не издал - к 35 оставался кандидатом исторических наук, писал статьи, - так что верил, что говорят. Костя верил, что врут.

В начале июля стало понятно, что никто, кроме Самара, в экспедиции не собирается. У Самара намечалась экспедиция с японцами из Токийского университета. Взять с собой он не мог. Или не хотел. Не суть. Экспедиции не светили - факт.

Костя сидел на подоконнике. Вспоминал Саню Рыбина. Человека без определенных занятий, себя он называл "творческой личностью". Некоторое время работал в оппозиционной газете. То ли "Арсеньевские вести", то ли "Арсеньевское время". Но оказался слишком радикальным оппозиционером. Из редакции его потихоньку выпихнули - замшелая старушка-редакторша накопила опыт в подобных делах. В отместку Саня публично сжег две сотни газет. Написал на каждой "Путинская подстилка" черным маркером. И была черная ночь, порезанная желтыми и красными фонарями. Рыбин устроил костер на площади Борцам за власть Советов. Поливал огонь водкой "25RUS". Красиво полыхало оранжево-голубое. Аплодировала и свистела немногочисленная публика - таксисты напротив кинотеатра "Уссури", они дожидались окончания последнего киносеанса. Разумеется, приехали менты. Костя и Рыбин убегали по Береговой, слева - крошащиеся старинные особняки, справа - чемодан штаба Тихоокеанского флота. Двое других товарищей побежали к Корабельной набережной, свернули в железнодорожный тоннель. Их не поймали. С Береговой Костя и Рыбин бежали через дворы вверх по сопке Орлиное гнездо. Ментовский "УАЗ" запутался в петлях дворов. Отстал, выл в отчаянии спецсигналами.

Саня был один из немногих автостопщиков в городе.

Костя решил самостоятельно ехать в экспедицию. В Магаданскую область - о ней ничего не писали последние лет 15. К эвенам или корякам, как получится. Денег не было. Пригодилась дружба с Саней.

Добирались до Магадана месяц. Через Якутск. В Магадане "вписались" в общежитие Северо-Восточного госуниверситета. Девятиэтажка с фигурными балконами на улице Полярной. Комната с видом на Нагаевскую бухту. Пейзажи в бухте менялись ежеминутно - по ней скользили туманы: разрывались, сжимались, разрастались. То маячили у горизонта настоящие корабли или туманные миражи, Костя так до конца и не понял.

По дороге выяснилось, что у коряков в Северо-Эвенском районе до сих пор сильны традиции, до сих пор преобладают древние анимистические верования. Водители-дальнобойщики, бывавшие в тех краях зимой, рассказывали. Под одеждой у коряков обязательно амулеты-обереги. В печках каменные хранители очага. Покойников кремировали на особых кострищах-уйилкынах, сделав надрезы на лице покойника. И возле уйилкына стояли женщины в травяных костюмах воронов, следили, чтобы труп "не встал". Как 200, 300 и 400 лет назад их предки.

Коряки жили на таком севере района, что добраться до них летом можно было только на вертолете или вездеходе. Районная администрация помогла бы с транспортом, "вписала бы" на вертолет или вездеход, если бы имелись письма-просьбы с подписью директора Института истории. И с продуктами администрация помогла бы, если бы письма-просьбы...

Саня Рыбин и надоумил Костю поджечь Институт. "Арсеньев и Богораз посидели бы в твоем Институте пару дней, - говорил Рыбин, обильно жестикулируя, - и поняли бы, что это - бюрократическая лавочка. Что сотрудники там душат науку, закапывают ее в бумажной пустыне, занимаются карьеризмом, а не исследованиями. Арсеньев и Богораз подожгли бы твой Институт и отстреливали тех, кто пытается выбежать из огня". Ну, он, правда, слишком радикальный оппозиционер.

Первые пару недель идея казалась бредовой. К концу путешествия в Магадан - единственной правильной.

Костя сидел на широком подоконнике. Он третий раз остался в отделе этнографии на ночь. Чтобы сжечь Институт. Он сладостно думал, неплохо бы сжечь и Президиум ДВО РАН - серо-белый дворец на Светланской, напротив памятника Сергею Лазо.

В подсобке на втором этаже, под занозистыми досками накопилось, наверное, литров 30 бензина.



Владивосток, 2010




© Александр Рыбин, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2011-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]