ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ СЕРДЦЕ РИСКУЕТ
ЗАКАТ
Драконового дерева еще сочится кровь,
и солнце обрело ущербность полукруга,
подобие свое роняющего в ров.
И у меня совсем не стало друга.
Картины полдня сняты со стены,
короткие лучи погашены в чулане,
где кисти и бинты случайно сожжены,
и не чем врачевать пейзаж в оконной ране.
_^_
* * *
По-английски меня не зовут.
Мой акцент не рифмуется с центом.
Далеко, далеко за рассветом
в моем доме чужие живут.
_^_
* * *
Я гость в этом доме, где редкие смены
обоев не тронули старые стены.
Рассохся паркет. Как на шатких мостках,
качается мебель на прежних местах.
Хранит монотонный мотив холодильник
и горсть сухофруктов лесных молодильных...
И, грушу сухую зажав в кулаке,
сбегаю к заросшей осокой реке.
Покамест удод проверяет дуду,
я илистым дном средь кувшинок бреду
туда, где сквозь пальцы уходит плотва,
и солнце весло переломит на два
куска, и согреет уключин ключицы,
и лодка на обе лопатки ложится,
и цапля застынет речною корягой,
пока рассчитается с ветром отвагой
мальчишечья кровь пополам с молоком,
но бабочка вздрогнет засохшим крылом,
и время опять заскользит налегке,
а груша сухая размокнет в руке.
Я - гость в этом доме. Он, вместо преданий,
сгущенкою потчует воспоминаний.
_^_
* * *
Ты родился с печалью в глубоких глазах
и гуляешь по городу в темных очках,
где крещён небосвод над годами,
обреченными выть проводами.
На осенний сезон заведен циферблат.
Что забыл - то напомнит встревоженный брат,
коль бредущая следом тигрица
дней прошедших сверкнет небылицей.
Без оглядки на небо уже не спастись.
Над Нью-Йорком гудит вавилонская высь.
И лекарства от каменной боли
в междуречье из каменной соли.
_^_
* * *
Георгием меня ты назвала.
Георгия среди зимы рожала,
когда еще болезненно лежала
в остуженных подглазиях зола.
Зола войны... Нечаянно коснись -
взлетала и на черный хлеб садилась.
И, плесенью цепляясь за карниз,
как остриём пронизывала сырость...
Сердечной болью отзывался брат.
Спартак - он звал себя, дом ощущая пленом,
и предстоящих подвигов набат
по юношеским растекался венам.
А ты, придав полуночи штрихи
от лампы керосиновой, украдкой
влюблялась в дневники его, в стихи...
Заложенные в памяти закладкой
войны, они еще откликнутся в безвестье,
когда молчат холмы и города...
На снимке только желтое предместье
осталось довоенным навсегда.
Ты - девочка в панаме средь мальчишек,
грызущих яблоки веселою гурьбой.
И брат, у брошенных на землю книжек,
фасонит стойкой книзу головой.
Пройдет немало, и, обняв колени,
в любимой позе сядешь на кровать,
а этот снимок теплый день осенний
вернет из юности в альбомную тетрадь.
И всех, грызущих яблоки со вкусом,
коснется холод каменных перил...
И защемит печаль по ним - безусым,
кто души в гимнастерки нарядил.
Метель метет по сумрачной дороге,
ни дома отчего, ни сада, ни кола...
Как уберечь рожденного в тревоге?
...Георгием меня ты назвала.
_^_
* * *
Мне танцевали девочки в саду,
как будто чай китайский подавали,
и вышивали золотом звезду -
мою звезду на неба покрывале.
И утро за далекою рекой,
где звонким песням не угомониться,
цветною было венчано дугой,
и ранние выпархивали птицы
у самых ног, и девичья рука
владела всем теплом материка....
_^_
* * *
Там, где ветер с дождем по широким полям
клонят сочные травы волнами,
ходит юная дева и гривы коням
оплетает живыми цветами.
Голубой акварели добавит мазки
с полотенцем веселое солнце.
И бросает красавица вверх васильки,
и кружится одна, и смеется.
Семь цветов растекаются в небе дугой
и звенит золотая карета -
это август поделится с маем дудой,
чтобы длилось прекрасное лето.
Белогривые кони катают ее.
Напевают ей белые птицы.
И от счастия бедное сердце мое
разбивают колесные спицы.
_^_
* * *
Платье вечернее. Мыслей прочтение.
Нам танцевать суждено и порвать
с юностью. И, обретая прощение,
гостю в гостинице не пировать.
Черная липа и рамы оконные.
Запонкой канул в неведенье страх.
И бесшабашно повис на руках,
мальчик, сжимающий прутья балконные...
_^_
* * *
И осенней порою предстанет нагой
наша улица, узкой поднявшись дугой,
над озябшим районом, стволы-молодцы
поредевших деревьев, её за концы
непременно удержат, так в детстве вдвоем
мы вертели скакалку. В разбуженный дом
шкодный ветер запрыгнет, и даст стрекача
по ступеням наш пес, но сверкнет сгоряча,
ограждая, строка, и закружит у люстр,
поднимая тебя пятерней моих чувств.
_^_
* * *
Еловые ветви склонились под тяжестью снега.
Во власти узора морозного блещет стекло.
Героя настигла в подушках беспечная нега
воскресного утра. Дороги вокруг замело.
Проснувшись, оставленный миром читатель,
усы поправляя, изящный монокль достает
и видит, как будто подзорной трубы обладатель,
что женщина берегом южного моря идет.
В соломенной шляпке. Летучее схвачено платье
у пояса, шелковый бант с пояском.
Ах, жаркое солнце! Ах, женщины милой объятье,
и шепот прибоя с нагретым на солнце песком...
Что может быть слаще - ронять кожуру мандарина,
забыть о прогулке, оставив в шкафу галифе,
подняться с кровати, чтоб сесть и читать у камина,
и свечи зажечь, как для встречи в приморском кафе?
_^_
* * *
В сорок пять, как из-под ножика,
дней бежит сороконожка.
Без оглядки чешет пятками,
как от стрельб сорокопятками,
сладка ягодка опять.
В сорок пять у каблуков -
сорок сороков стрелков.
Улетают Китайгородом,
пролетев над Чайна тауном,
из сорочек с душным воротом
наши сорок пять, нокдауном
_^_
* * *
Где синь с небосвода стекает,
соленым простором растрогая,
в коралловых рощах гуляет
пила-камбала длинноногая.
Прозрачен у рыб и рептилий
купальник и даже открыт,
и если она не распилит,
то бронзовым телом пронзит.
Хвостом поведя у колена,
сачок доведет до бела.
Чурайся прелестного плена
ведь рыба она - Кабала!
И я, как безусый тунец,
плыву от порочного зренья,
смущаясь, как будто крестец
торчит, словно знак ударенья.
_^_
* * *
После полуночи сердце рискует
в прошлом наощупь подслушать Кадиш.
Или чужую цитату раскурит...
Любишь - не любишь, а хочешь в Париж.
Любишь - не любишь. Менять - променяешь
мрачную пустошь на сонную тишь.
После полуночи сердце тоскует,
взяв на прикус электронную мышь.
_^_
* * *
Курочку-рябу кухарка несла.
Стыд отражался в луже.
Съели с тобою все ягоды зла,
мир не становится лучше.
Мальчики гибнут. А в Кремль-брюле
непросыхает начальство.
Бешенный бродит шакал по земле
и обращает в шакальство.
А над нагорным высоким плато
мирно кружит воробей.
Смотрит как пишет, сидя в пальто,
"Русское поле" еврей.
_^_
* * *
Я скажу тебе, мон-шер,
С прямотой,
Нализавшись некошерным,
Как портной,
Я бы Лизу по Лендлизу
Заказал.
Чтоб в Черкизово
С базара - на вокзал.
Что нам бредни, Мона Лиза,
Про заём.
Шаг с оконного карниза -
Водоём.
Брень-брень-бренди, шерри-бренди,
Асти-страсти...
Греки сбондили Елену.
Ах, еврейские напасти...
_^_
* * *
Буря мглою небо кроет.
А пиит пером скрипит.
Кошка от подножки воет -
в марте всякий материт.
Как Кащей, без щей зачахнет
русский дух, где Русью пахнет.
То ломая палисадник
с берегов, родной, не Вы
а, надменный, словно всадник,
гость пришел без головы,
и, как рыжая каурка,
Нюрка стала брызнув хной.
Выпью горя...
-Где же бурка?
Ходит с голою спиной.
_^_
|
