[Оглавление]




ЭХО


N. Stin посвящаю


Старый дом в поселке Калуга; фотоальбом. Белобрысые ангелы с пожелтевших икон, накуролесив, нагрешив сверх меры каждый, - пропив все, уж отплыли к иным берегам - зайцем, с кукишем перевозчику Харону. Но шагаю к оврагу, кричу: может, на том берегу сбереглась седая голова. Махнет, крякнет, или просто по нажитой степенности будет молча всматриваться через щель, ковыряя пальцем в сучке забора...

Но нет. Тихо. И необычно. Отчего? Оттого ль, что по склону разрушены избы одноклассников и кругом поправшая память пустошь? Вон спилен в овраге знаменитый вяз, завалена грунтом любимая излучина...

Истина, если она философская, доходит не сразу.

Бывало, у обрыва натужишь пузо, согнешься и крикнешь в сандалии: "Баба-яга-а!" - и полыхнет фальцет, как жестянка на солнце, качнется синь над садами, как простыня, а потом летит по излучинам вспять, барабаня по листьям, щекотно мазнет под ложечкой живота: "Ага-га-га!.."

Что же нынче?

Лишили памяти, чести и кочевряжества. Украли и эхо. Продали. Пропили. Погнали старожилов с дорогой земли: споили, пожгли, надули - вывели, как термитов с теплейших древес. На их месте теперь ряды чухонских пакгаузов, чур меня!.. пентхаузов. А овраг - наш зеленый лицей, с ежами и жабами, с жутким крапивным таинством и шалашами - завалили, утрамбовали.

Стиснули звонкое пространство. Как битая собака, выбралось эхо наверх, петляло в кирпичных тисках, искало место. Но и материк, где играли в футбол, валялись на мураве в папкиных телогрейках, алчно поглощен каменными заборами, оставлена лишь узкая лента маслянистого асфальта. Тыкалось-тыкалось по углам и, обессилев, пало эхо.



А бывало, ночуя в саду, на рассвете ты отчетливо слышал, как в далеком аэропорту, читал диктор: "Пассажиры с зелеными талонами, просим пройти к месту посадки". Мальчишка, ты был горячо влюблен. Она, студентка, улетела в стройотряд, - и ты переживал, что у нее был желтый талон...

- Несчастная любовь - это зубная боль в сердце, - лепетала она скороговоркой, шагая по песку на Подлужной.

Это было ваше первое свидание. Вчера в общежитии ты с ней играл в шахматы. Она с благоговением относилась к этой игре, и когда ты громил ее, тайно наблюдала за твоим лицом. В общежитие привел тебя старший друг, у которого там жила девушка. Сегодня эту девушку провожали в Азнакаево на каникулы, по случаю выпили, и вот вы остались вдвоем.

- Зубная боль? Не то...

- О.Генри!..

- Несчастная любовь, измена - это... будто тебя живьем в могилу ложат, и ты задыхаешься.

- Нет такого глагола "ложить" - нужно говорить: класть!

Запрещенное слово "ложить", близкое к понятию "поместить в ложе", по тебе казалось удачней, чем слово "класть", которое, если часто повторять, напоминает щелканье зубов голодного волка - класть! класть!

Не нравилось тебе и применяемое к женщинам слово "возмужала".

- Вот пишут, - продолжал ты: - она вернулась возмужавшая - и я вижу даму с мускулатурой, с огрубевшими чертами лица. Я придумал слово "возженствела". Спрягал, проверял по всем параметрам в паре со словом "возмужать". Возмужал - возженствела ...

Стройная блондинка с голубыми глазами с интересом глядела на вещающие уста. Она безумно любила целоваться. В темноте ли на лавке, при свете лампочки на лестничной площадке общежития, проваливаясь, утекая телом, широко и радостно распахнув глаза, рассматривала визави бегающими зрачками. В те годы в кино так целовались артисты.

Ты тоже играл роль, скрыл, что еще школьник, окончил девятый. Но она ничего не подозревала и с одобрением поглядывала на новый костюм, который тебе заказал в ателье "предок". Шагала впереди вдоль берега Казанки. Часто оборачиваясь, крутилась - ей был к лицу бордовый костюм из тонкого замша, расклешенные брюки с жакетом и белоснежная "водолазка". Вы шли по тропе к "солдатскому пляжу".

Справа, на горе, деревья парка и кладбища сливались в одну счастливую кущу. Иногда из-за трех холмов, накрывая размашисто тенью, словно ящеры, вылетали самолеты.

- Интересно, какого происхождения эти горы? - сказала она, щурясь.

Вы остановились у подножья холма, по грани которого извилисто поднималась крутая тропа. Вам нужно было наверх.

- Давай, если я тебя занесу, - предложил ты, - то целуешь ты. Если не смогу, то целую я.

- Д...давай, - протянула она, краснея, кокетливо вытягивая руки к низу. Глядя в упор с отчаянной игривостью, обвила твою шею руками и завалилась в объятья.

- Шестьдесят килограмм!

Дело было беспроигрышное. Ноги упрямо шагали вверх, лицо набрякло, а она, как нарочно, следила за ним смеющимися глазами...

На макушке горы опустил ее на ноги, отдышался. Сели рядышком на уступе. Кремль и заречье едва угадывались в дымке, вдали вечным огнем казанской индустрии горела труба "Оргсинтеза".

- Ну-с... - ты глянул орлом.

Подавляя смущение, она подняла глаза и положила на твои плечи руки...

Вы целовались все время заката, валялись в траве до полуночи. Она едва не опоздала в общежитие. К счастью, оно находилось на Ершова - прямо тут, на обрыве.

Вместо ворчливой вахтерши в проходной сидел студент, и вы проскользнули на второй этаж, в умывальную.

У облупившегося зеркала она отирала лицо губкой из пудреницы, осматривала пятна на шее; в глазах между тем светился огонек самодовольства грешницы.

- Пойдем к тебе...

. - Нет, у меня уже губы болят!

- Но ведь у тебя никого нет...

- Мне надо стираться. Завтра. Приходи завтра.

- Завтра?.. Утром!

- Хорошо, утром.

Послезавтра ты должен был ехать в школьный трудовой лагерь, ЛОТ, там ждали такие же, как ты, недоросли. А здесь, где пахнет студенчеством - пачками стираного белья из комнаты кастелянши и запахом жареной картошки, - эта девушка вдруг показалась взрослой, чужой. Казалось, до утра ты ее окончательно потеряешь.

- Наташа...

-Завтра!

Ты шел домой, как ошалевший.

- Ха-ха-ха! Он влюбился! - послышался девичий хохот. - Своих не узнает!

Это гуляли знакомые девчонки из красной пятиэтажки. Вывернули из темноты между баней и хлебозаводом. Твое лицо, наверное, было глупо...

Сигареты "Аврора" в кармане измялись и наполовину высыпались. Ты откусывал папиросную бумагу, табак налипал на губы, но ты не смел плеваться, это казалось кощунством по отношению к ее поцелуям.

Утром подошел к общежитию со стороны обрыва. Лучи солнца трепетали на листьях берез, птицы весело озвучивали долгожданные каникулы. Вдали, над поймой Казанки, зеркально сияли туманы.

Неверия не было, это все же из области подотчетного. Продолжался сон - теперь утренний сон. Однако ты ясно различал - и кремнистый блеск асфальта на задах общежития, и ровную кладку стены из силикатного кирпича, и проступившую испарину на своих пальцах, даже на ресницах...

Легкий камешек шлака полетел в окно на втором этаже. Окно было наполовину приотворено и отражало какое-то здание. Створка отошла - и в темном проеме солнце осветило зеленую парчу платья, высоко повязанную, будто кокошник, шелковую косынку.

В комнате кто-то радостно взвизгнул и исчез.

Она вышла из-за угла общаги, опустив голову и семеня полными красивыми ногами. Под шелковой косынкой спрятаны бигуди. Солнечная парча оказалась платьем из зеленого ситца со шнурками у груди.

Вы сели на лавочке и, щурясь, с улыбкой разглядывали друг друга. И опять целовались. Ее утренние губы уже не пахли помадой. В объятьях была уже не та отчужденная парфюмерным лаком студентка, старше тебя возрастом, а простая девушка. И ты вновь и вновь с припухлостей губ, с их фигурного очерка ненасытно снимал губами солоноватый вкус попавшейся в твои когти чужой, неизведанной плоти...

С этим вкусом на губах ты примчался утром на железнодорожный вокзал. И провожал ее в город Сарапул, где жили ее родители, переселенные обрусевшие немцы. Перрон был совершенно пуст, летом в сибирскую сторону мало кто ездит. Девушка ушла в вагон, на свое боковое место. Она и села там, а ты, не зная, как поступают в таких случаях, остался на перроне... Вы глядели друг на друга через коридорчик внутри пустого вагона, к ближнему окну она не подошла. Смотрели, смотрели... и все это стало выглядеть так нелепо!

. И ты присел и прошел под поездом, оказался на другой стороне полотна. Поезд тронулся. Ты стукнул в плотное стекло рукой, за мутью которого желтел начесом родной затылок. Шагал за вагоном, расплываясь в улыбке, а она все крутила у виска пальцем...



Взбалмошная, но себе на уме, она без снисхождения, с ребячьей наивностью, относилась на равных к тебе, недорослю. И, вчерашний отрок, молясь на ее образ с нездешним типом лица, тембром и говором, ты страдал и тайно, без причины плакал.

Так тебя раздавила удача.

Стройная, в пышном шелковом платье с крупными голубыми цветами, она выходила на высоких каблуках из двери общежития на солнечный свет.

- Привет, - говорила, - сейчас в библиотеку идем.

- Я на велосипеде, - отвечал ты.

- Да-а!? - вдруг тянула она с радостным удивлением.- Тогда отвези меня!

- Как?

- А на раме!

И ты вез ее от Искры через поле Ершова на Абжалилова - к зданию со шпилем, где находилась библиотека. Ее начес щекотал ноздри, кружил запахом духов голову.

- Так, ты любишь Пушкина. Давай возьмем тебе Тынянова. А вот - разбор его стихотворений, - говорила она в прохладной библиотеке с заботливостью старшей сестры.

Вы встречались в те дни утром, днем и вечером. Отношения были тонко организованы, и часто по мелочам (она "не так сказала", ты "сегодня смотрел пустыми глазами") случались досадные ссоры.

Сладострастная, но волевая, она умела наказывать и прощать - снисхожденьем соска, к утру испитого, бледно-красного, как ягода малины в допитой чашке чая. Такой же сладостью губ, ночью - солоноватых, к рассвету - пресных и вспухших, будто после рыданий. Сонной печалью глаз в пахнущем бетонной сыростью подъезде общежития при прощании...

Кончилось лето, каникулярные забавы. Первого сентября ты взял портфель и пошел в десятый класс, а ее группу отправили в колхоз. С распоротой и зашитой рукой после тяжелой и драматической драки ты летал к ней в Бегешево. Потерявший много крови испытывал головокруженье в проваливающемся АН-24.Ее студенческая группа работала на аэродроме. В ежедневных письмах из Бегешева, иногда по два раза в день, она слезно просила прощенья (драка произошла из-за нее). Но ты был по-юношески непреклонен и жесток. " Гляжу, как безумец, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль" - твердил ты сквозь зубы. Выплакавшись вдоволь, она восстала и в ответ прислала слово "ненавижу" - большими буквами на всю страницу, поверх твоих вдруг обесценившихся нравоучений. И ты полетел к ней "навсегда проститься" (вы и до этого почти каждый день "навсегда" прощались)

Состоялась бурная сцена в выгоревшей от солнца шатровой палатке, где она осталась одна дежурить по кухне (в связи с твоим приездом). Перешагивая через мешки с крупой, она о чем-то кричала, возбужденная и очень красивая, требовала, чтобы ты уехал. Ты упал на колени...

Потом она кормила тебя. Очень заботливо и вкусно.

Затем вы гуляли по опушке. В лесу, громко ломая сучья, бродило стадо коров.

Вернувшись в Казань, ты написал зарифмованное письмо:


Осень. Тянулась небесная муть
С криком гусиным над лугом.
Я отшатнулся, на бойкую грудь
Глянув с ребячьим испугом.

Ветер сквозил в обреченных глазах,
Локон у лба поднимая...
Ты поняла мой мальчишеский страх,
Может быть, этим святая.

Робость претила движеньям любви...
Сучья трещали, и снова
Дико мычали коровы: живи!
Мудрые эти коровы.

Эти мгновенья тогда и теперь
Время уносит в укоре,
Где неосознанных наших потерь
Плещет холодное море.

Будет уютно и будет тепло.
Скажешь, припомнив с испугом:
"И хорошо, что все это прошло
С криком гусиным над лугом".

В октябре начались лекции в КИСИ. Она взялась за ум. Ссоры участились. И все же вы не могли расстаться. Во дворе какой-то школы на Искре, она лежала ничком на ворохе листьев, на каком-то деревянном щите. Села, обняла руками колени.

- Думаю, все этим и кончится. Да еще с беременностью.

Качающаяся на ветру лампа освещала в темноте ее взрослый профиль - детский анфас - взрослый профиль...

- Встань, нельзя сидеть на холодном. Ты не сможешь родить.

Порой она была в отчаянье, отказывалась выходить к тебе из общежития, запиралась в комнате и рыдала. В дни примирения являлась на свидание к вечному огню. Заботливо поправляла твой шарф и застегивала пуговицу на пальто.

- Смотри, - вымолвила она однажды. И шагнув чуть вперед, выбирая дорогу в сугробе, в такт своим шагам прочитала:


И что же?
Спалить огнем влюбленных глаз?
Молить, чтоб разлучили нас?
Сказать тебе: придешь весной.
Но если снег - уйдешь с другой?
И что же?

- Это ты сочинила?

- М... Да.

Роман длился всю зиму. Ты убегал к ней из школы, в пиджаке, без пальто (гардеробщица не выдавала). Ловил ее в общаге (подруги тотчас оставляли вас одних) и где-нибудь в углу целовал, пил ее губы, щеки, всю ее суть, и, как вампир, набравшийся крови, полный сил и счастья бежал на урок.

Восьмого марта в комнате общежития сокурсники устраивали застолье, накупили вина, наделали пельменей. В тот период отношения ваши стали нет куда хуже. Но тебя пригласили. Играла аргентинская (а может, индейская) песня с криком чаек, - та песня, под которую в жарком июне, ты признавался ей в любви. Тогда вы заперлись в комнате, ты был неистов, говорил шепотом, но рук не распускал, - и, боясь тебя, а больше себя, она с вытаращенными глазами уползала в угол кровати.

Застолье пополнялась вином, танцевали пары. Когда курил в коридоре, к тебе подошла чернявая девушка и сказала, что во время медленного пьяная Наталья поцеловала некоего Савкина. Об этом Савкине ты уже слышал: достает где-то модные тряпки, бюстгальтеры; Наталья вроде как к нему неравнодушна...

Ты знал, что в таких случаях дерутся. Вызвал Савкина в коридор, и когда распахнулась дверь из комнаты и высыпала толпа: "Вон они!", - скорей, чтоб не успели развести, наотмашь ударил Савкина по щеке ладонью: " К чужой карде не лезь!"

Нарочно ладонью, сильно и хлестко, чтобы прозвучало в гулком коридоре, как удар калошей; тебе нечего было уже терять.

"Не его надо было!", - процедила девушка, между тем прикрывая тебя. Друзья Савкина пришельца не растоптали, не выбросили в окно, как-то опешили. Наталья кинулась жалеть Савкина.

А утром, когда ты опять пришел в общагу, пятикурсник Давыдов, местный качек и зашита, наливал тебе "Портвейн 777" в граненый стакан.

- Ты молодец, а Савкин - тряпка.

Тогда ты не боялся никого. Ты и с Давыдовым летом дрался: летя в обнимку с лестничного марша, вы пробили сплошное стекло двери, и оба сильно поранились.

Кто-то сходил и привел Наталью. Ее усадили за стол, положили в тарелку картофельное пюре и кусок тушеного кролика, налили вина и заставили выпить.

Вы сидели будто чужие, иногда исподлобья поглядывали друг на друга.

- Теперь и ты, и Савкин для меня - ноль, - говорила она после опохмелки, - уже после полудня, сонная, усталая, сидя на подоконнике лестничного марша. Вкинула руку, в вырезе майки ее груди качнулись, как в люльке два близнеца.

- Слышишь, зеро!

В кружке, сложенном из ее пальцев, ты увидел горько плачущие глаза...

Закончив школу, ты начал бриться и чаще пить. Решил поставить крест на общаге. Но в такой же день, Восьмого марта, через год, опять пришел в это здание с постоянным запахом жареной картошки и ментоловых сигарет у лестничных маршей. Шарахался в распахнутом пальто по комнатам, ища живых людей, и , наконец, нашел за столом целую компанию. "Проезжающему человеку!.. Господа, умоляю!.. У меня есть вино!.." - растерянный, едва не рыдающий, будто просил пощады у примолкнувших за столом людей. Лампочка горела лишь у двери, слабо щепила свет на стертую охру пола, но в дальнем углу ты уже разглядел опустившую глаза Наталью. Там же сидела пара знакомых.

- Штрафную! Дайте ему штрафную! - крикнули из полутьмы, где впустую скрипела игла проигрывателя.

Пили и танцевали. Наталье ты не вымолвил ни слова. Ты не знал, кто ты теперь для нее. Ты немного повзрослел, и уже понимал, что иногда должно допускать, что твою любимую может ласкать кто-то другой; от тебя уже ничего не зависит.

Ближе к полуночи гости стали расходиться. За столом оставалось три человека: ты, она и какой-то очень высокий и сухой парень.

Сидели молча, все трое уставившись в стол. Прошло несколько минут. В конце концов, высокий не выдержал, поднялся и, загребая стулья, вышел. Ты молчал и не двигался. Наталья, та взбалмошная Наталья, рванулась вдруг и бросилась к тебе на колени. Стала горячо целовать: " Как хорошо, что ты пришел! - лепетала она. - А то бы я была с ним!"

Ты много чего тогда совершал, над чем нынче откровенно смеются, и не будешь писать роман, как мучил и мучился. А она мечтала о счастье - не с баламутом, а с мебелью и степенным мужем. Идеалист и бунтарь, ты в этот шкаф не влезал.



Ты застал ее в постели. Разбудил сразу, не удержался, как только обнаружил в Интернете номер ее телефона - в кризис она искала высокооплачиваемую работу. Сонная, разбуженная среди ночи неизвестно кем, а потом, когда ты представился, осознав в рокочущем облаке тебя, - она растерялась... Ты чувствовал, как она вдавилась в постель, и вы надтреснутыми голосами обращалась друг к другу на "вы".

Вы говорили несвязно. Отдельными фразами... Перед глазами проплывали годы, обломки чужих судеб.

- Там кто-то плачет?

- Это внук.

Как быстро нынче ими становятся! Милых дам, что еще влюбляются, танцуют и поют, завлекают, бросают или плачут у окна с детской обидой, - как быстро их настигают внуки! Как детки Кроноса - рождаются, чтобы убить-огорчить.

Мечты ее сбылись. Они всегда сбываются! Но только как-то не так. Только, когда уже неинтересно. У нее состоялась квартира в Москве. Наверняка, с хорошей мебелью. Но по частям был растерян преуспевающий муж, копченные в медных трубах члены которого в другом городе теперь обгладывали молодицы.



Ты думал о ней все эти годы. Нашел.

Но в минуты раздумий - у огня ли, плавящего кожу лица в старческий воск, на морозном ли крыльце, восседая в тулупе и валенках, как одинокий дачный царь, с чашкой дымящего кофе в руке, ты начинал вдруг зябнуть и кутаться преждевременно - стал осознавать, что оттягиваешь встречу, что тебе нечего ей сказать. Обвинить в измене, когда ты служил родине? Но была ли она, измена? И ведь прошло столько лет!

Ты бежал от прилетающих фото, как от града камней: зачем?! - ведь ей уже не девятнадцать! Открывали на мониторе свои лица ее взрослые дети. Как зеваки на чужеродном рынке, резиноволицые, чужые. Они ступали в твою келью с горных кручин, со ступней мексиканских пирамид, являлись, как подобает молодежи, - нагло, без приглашения. Зачем? Чтоб ты лгал, что они понравились? И если ты вглядывался в подобия оригинала, в искаженных линиях пытался угадать лишь овалы соперника, к которому, впрочем, был насмешливо равнодушен.

У вас не было мясной любви, это пугало тебя тогда, как кровосмешение. Но ты уверен: ее никто не любил так самоотверженно, так чисто!

Дембель с аксельбантами, ты плакал, хороня в хрустальном гробу лицо.

Целовал в губы и опечатал склеп губами.

Печать, тяжелая и емкая, как субстанция свинца, источала лучи иллюзий, предположений, и так продлилось бы до конца дней - до воскового лба с мистическим сиянием хранителя тайны. Теперь пломба сбита, дверь распахнута, хлынувший воздух обрушил дорогие черты в пепел. Лишь слабо трепещет в склепе свеча, дымится. Вошла какая-то женщина с тяжелыми бедрами, в фартуке и с большим разносом, чего-то искала, словно в чулане, но ничего не нашла. Обернулась и смотрит с монитора немного растерянно, недоуменно...

Что ж...

Дембель, переодетый в штатское, ты щурился на июньском солнце, стоял посреди города, в котором ее уже не было. Ты обманул дембеля-моряка, и вы поехали в общежитие на Ершова.

Ворчливая вахтерша, которая не раз сдавала тебя нарядам милиции, когда ты лазил в окна через пожарную лестницу, злорадно заявила, что Ульрихова вышла замуж и давно уехала, "а ты что - из тюрьмы?" И тогда великолепный Славка, мотнув растопыренными клешами, схватил в кулак флотскую пряжку и тряхнул перед злыдней: "Отседа!"

А ты приехавший туда лишь вдохнуть запах общежития - частицу ее запаха, глянуть на дверь комнаты 214 - частичку ее образа, - ты вновь, неожиданно для себя, как будто в первый раз, о замужестве услышал...

Собственно ты и приехал туда за ней, за обидой.

Еще тогда - за точкой в вашей взбалмошной повести.



Ноябрь 2010 г. - февраль 2011 г.




© Айдар Сахибзадинов, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, 2011-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]