СИНЁВА
Ира Синёва всегда что-нибудь теряла, искала. Даже у себя на парте, – то ручка скатится по наклону столешницы на подол фартука, то учебник окажется в руках, а она их ищет.
– Ой! – виновато замашет ладонями, будто кто ее укорил за рассеянность.
Но оболтус протянет:
– Балда! Вот тебе за это! – из жажды беспричинной мальчишеской мести смешает на ее парте, будто колоду карт: тетрадь, блокнот и выпавшую из сломанного пенала цветную шелковую тряпочку треугольничком. Поднимет тряпочку нарочно на свет.
– А-а! это юбка для куклы! Все в куклы играешь?! Тебе уж замуж пора!
Тут за одноклассницу вступится Рая Арсеньева:
– А это математичка не тебе ли говорила, что ты со школьной парты в армию пойдешь? Тебя ведь опять на второй год оставляют?
Голос у Раи не совсем приятный. С ехидцей, с растяжкой.
– А это у Иры перочистка та-кая! – тянет Рая. – Художественная!
Рая Арсентьева сама по себе крупная, рыжая. С веснушками на широком белом лице и на оголенных по локоть руках (такой у нее фасон школьной формы). Густые волосы пушисты, а на спине толстая коса; глаза большие, сине-голубые, ясные. Она ведет себя гордо. Потому вся школа знает, что мама ее ценой покалеченной своей ступни спасла в гололед девочку, выдернув ее из-под едущего трамвая.
А Ира все ладошками машет, уж такая она растеряша! И вынуждена смеяться. Она и мелочь из портфеля теряет... Сквозь толстые стекла очков сияют странные, цвета не от мира сего, радужки вокруг ее зрачков, то ли зеленоватые, то ли серые, – в зависимости от положения солнца. И видятся порой в тех радужках искорки детской беспомощности, отчаянья, будто мольба. Она была второгодницей. Долго лежала в больнице, почти год. И вот оставили на второй год, Для девочки это стыдно! Ведь у нас и без нее четыре второгодника. Их почему-то пихали всех в наш класс.
Темно-болотное школьное шерстяное платье, с белым кружевным воротничком, с черным фартуком накрест на спине; домашние тапочки, с меховой оторочкой, и часто чуть приспущены чулочки – две старушечьи морщинки на коленках. На уроках подтягивать хлопчатобумажные чулки она не могла, так как сидела за второй от учительницы партой, у класса на виду, тогда как другие девочки, что сидели "на камчатке", могли это делать незаметно, мгновенным движением вскользь.
Парты, изготовленные лет двадцать назад, были еще те – с уклоном столешницы, с впадиной для чернильниц и двумя выемками для письменных ручек с обеих сторон. Их делали с расчетом для первоклашек, они были для нас уже малы. Высокие парни сидели враскорячку или ноги в бок. Ибо напрямую – под парту, под полку для портфеля, колени уже не лезли. И если все же с усилием подсунуть ноги до бедер, то вставши, поднимали всю цельно собранную парту – со столом и лавкой, и так могли пройти в полуприседе ради хохмы шагов несколько. Поэтому полки выламывались, а портфели клали возле, в проходе.
Часто Ира сидела на своем месте и на переменах, – сидела, задумчиво трогала руками книгу на столе, поправляла обложку, являя образ отшельничества и смиренья. Ведь иной дылда, балбес, или, как говорила Рая, "умственный рахит", мог сзади незаметно подцепить и приподнять ступней подол формы, когда девочки стояли щебеча у стола сидящей учительницы. Посмотреть, какого цвета там зимние панталоны. Ради общей хохмы, Подростковая пора у мальчишек – самая сволочная.
Класс опустошается после третьего звонка. Когда все хватают с пола портфели и несутся вниз – за пирожками наперегонки. Иногда совершается хитрость – тихо оттягивается портфель назад, и тогда при рывке вперед вытянутая назад рука зеваки делает холостое движение: хвать-хвать, а ручки портфеля нет! Тут с пирожками получался пролет.
Ира бежала со всеми к буфету. Но, достигнув прилавка, к ужасу своему денег в портфеле не обнаруживала. Рыскала-рыскала рукой на дне портфеля, – нет! И уходила в сторону, когда другие кусали горячие пирожки, пуская повидло меж пальцев. Горькая слеза выступала из-под ее очков.
Что же это было? – думала она, стоя у дверей в столовую.
У нее не было подруг, даже спутниц по дороге в школу. Она далеко жила. Нужно было переходить по грязи большой глиняный овраг, и она долго потом отмывала резиновые сапоги в пришкольной холодной луже – до покраснения тонких сморщившихся пальцев. Она была одиночка.
Так и стояла в буфете. Ей стыдно было возвращаться в класс. Ей казалось, что над ней начнут хохотать.
Из-за ее ужасных очков, с черной роговой оправой, этой вот рассеянности и незлобивости, которые вызывают вчуже презренье, хлопчатобумажных чулок и домашек с меховой оторочкой, тогда как другие девочки, с полными ногами, носили уже капроновые чулки, лодочки и сандалетки, и укорачивали подолы, – никто не замечал, что у этой Синёвой очень правильное лицо, на редкость изящное, бледное, и оттого не броское – с тонким переносьем и резко очерченными бордовыми губами, темно-русые волосы, подрезанные у плеч, открывали чистый лоб рассеченной пополам челкой.
Дома, как всегда, опаздывая на урок, Ира небрежно бросала в раскрытый портфель двадцать-тридцать копеек, оставленные ей родителями, запирала его на щелчок и шла в школу. Может, тонкая монета влетала меж раскрытых в портфеле страниц, а при ходьбе зажималась? Кажется, она однажды вынимала учебник – и что-то зазвенело в стороне на полу; а может, в старом портфеле этом, со скобками-вдавышами под крокодилью кожу, протерлась в углу дырочка? Ведь этот портфель старый, достался ей от старшей сестры, которая сейчас замужем. И дырочку эту Ира нашла. Но она показалась маленькой. Тогда Ира сделала в манжете формы, на рукаве, пистончик. Крошечное хранилище для денег. После этой меры деньги у нее перестали пропадать.
Однажды я заступился за Синёву. Сказал, что она красавица, и на 8 Марта, когда девочек попросили из класса, а балбесы раскладывали по их партам подарки от себя, нарочно, – на удивление всем, на парту Синёвой я положил пластмассовую неваляшку.
С тех пор прошло много лет. Целых две эпохи! Где Ирина сейчас? Жива ли? Здорова? Пишу о ней, потому что на днях она мне приснилась. Причем, видение было ясное. Она была без очков, что-то говорила, жаловалась, лицо почти крупным планом. Такое же чистое, молочно-белое. И та же причёска, с рассеченной на прямой пробор челкой на чистом лбу. О сновидении я вспомнил не утром, а после обеда. Как-то вдруг. Поэтому слов ее не помню.
Зачем она приснилась? В тот возраст, когда одноклассники, юноша и девушка, позволяют друг другу говорить по душам, мы не успели войти. Ира ушла из школы после восьмого класса. И больше я не мог ее видеть. Она жила у станции Аметьево, а я – за чересполосицей оврагов, на другой горе.
Сердце не покидает тревога...
Как это бывает? Однажды в скорбный миг пролетают в мозгу человека все события жизни, мерцают лица, лица, – и память выбирает кого-то значимого, чистого, обычно из непорочного возраста – проститься?
Какой же она была скромной, скрытной, никого не посвящала в свои тайны. А я ничего не подозревал. Даже то, что она мне тоже нравилась.
17 янв. 2025 г.
© Айдар Сахибзадинов, 2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2025.
Орфография и пунктуация авторские.