ВОЙНА
Из общаги Литинститута провинциальная абитура в первые дни сыпанула глазеть на Москву градоначальника Ельцина.
Новодевичий монастырь, тогда запертый, парни взяли через стрельчатые стены со стороны пруда. Офигевали от высоких, до облаков, мраморных статуй мелкотравчатых московских чинуш; скорбели у скромного надгробия Чехову, у плачущего сквозь камень Шукшина.
Театралы побежали вживую глядеть "Игроков" Юрского, Евстигнеева, Абдулова, где те бессовестно жульничали, ибо не премьера. У тракториста Вовы во дворе Пушкинского театра стрельнул сигарету тощий, как костюм на витрине, великий Тараторкин. А Витя-прибалт Золотухину сигарету нарочно не дал, и тот, почесав под кепкой, улыбнулся вороне на кусте, сделав вид, что отказа не заметил.
Третьи, прибывшие из провинций, где пустые прилавки, наживались по части гастрономии. Из комнат несло чесночной колбасой, жареной печенкой. Синеглазый поэт Кучма битый час усыплял чугунной сковородкой на алюминиевом столе полутораметрового сома, убил наконец, пошел курить, вернулся, а сом опять приветствует его движением усов и плавников.
Семейные вываливали на свои койки барахло для любования и предвкушения счастливых минут и ночей– туфли, лифчики и кружевные сорочки.
И только мы, трое, в спорах о литературе, прозевали все. Желудки крутило от сырых сосисок, сырых яиц и шоколада, закупоривших сфинктер; голова тряслась, а глаза пучило от крепчайших доз кофе.
Мы вышли из прокуренной комнаты серые, будто нас травили ипритом, – я из Казани, Армен из Еревана и Гази из Баку.
Оба поэта были интели до мозга костей. Причем юный красавец Гази страшно краснел при виде любой симпатичной девушки.
Армен был другого сорта, он вообще обитал в садах Горация, урбанизацию презирал, был властным и желчным. И когда неспешно двигался по коридору, высокий, сутулый, погруженный в мысли, казалось – за ним тянется тень Евпатора.
– Поехали к проституткам на Тверскую! – крикнул с усмешкой мне абхазец из группы художественного перевода. Этот упитанный, полный сил старшекурсник почему-то привязался ко мне с первого дня знакомства. Наверное, я задавал много глупых вопросов. Еще вчера, держа в руках чайник с варенными в нем яйцами, он сказал мне:
– Сиди в комнате. Придет Наташа и все тебе сделиет.
– Чего "сделиет"?
– Мине сделила, и тебе сделиет. Я платил.
Как так? В эту Наташу вчера я, кажется, почти влюбился. В коридоре на бис она исполняла ламбаду. Трясла юбкой, будто в ней просеивала просо, – и это у меня под носом, когда я осел по стене, глазея...
– Боишься? Тогда я пошутиль...
А вот проституток смотреть я поеду! Как же! Я, житель Советской страны, читал о них только в книгах. А тут настоящие, живьем! Я буду в форменном студенческом картузе, времен Чехова, а лучше – в жилетке Куприна, с цепью на животе, с часами на брелоке; в открытом ресторане буду ждать печень с кровью, негодовать, как Купринский офицер:"Я же просил с кровью! С кровью!", а у колен моих будет сидеть больная Женя из его "Ямы" и указывать мне на мерзавцев среди посетителей.
Восхищенный, в общаге я наугад подцепил ногтями в тумбочке миллиметров пять десяток, вытянул, сунул в карман, и мы поехали на улицу тогда еще Горького.
Юницы, в легких сарафанах, нарочно босые, ютились на мраморе у метро Пушкинская. Черный шлифованный мрамор отражал их белые трусики. У гостиницы "Националь" девочки сидели кучней, собрались, будто кошки у фармацевтического цеха, где варят валерьянку.
Ядреный корень! а ведь это выпускницы школы! Ни прически, ни шарма. Лишь презренье и протяжное отрицающее "но-о!". Они хотели только иностранцев – с долларами.
– Не нокай, еще не запрягла! – огрызнулся мой абхазец.
Обернувшись ко мне, сказал морщась:
– Отвезем на такси, отымеем и бросим на свалке.
Он уже повернулся к шоссе в поисках такси...
Затем догнал меня, гремя связкой ключей в кармане брюк.
– Что ты? Убивать не будем.
Мы прошли дальше и сели у памятника Пушкину. Случилось в тот миг со мной странное. По натуре я тюлень. Но случись опасность, например, пожар, когда здоровенные мужики порой теряют самообладание, кудахчут, мечутся и визжат, как бабы, наводя панику, я вижу лишь один способ – уронить такого ушатом. Чтоб не мешался.
На Горького я почувствовал такую же опасность и вмиг собрался. В такие минуты я становлюсь расчетливым, даже медлительным. Наверное, я особенный псих.
По асфальту вокруг Пушкина бродили голуби, на скамейках отдыхали люди. В основном интеллигентного вида. Атмосфера располагающая.
А причина была вот в чем. Я почувствовал, что сижу рядом с немцем. Большой, из добротной кожи, саквояж, до конца не застегнутый, изнутри торчит объектив большой видеокамеры.
Я повернулся к нему и осклабился. Мы познакомились, кое-что по-немецки я знал. Немец по-русски – десяток слов. Я выведал, что он живет в той части Германии, которую наш генсек подарил немцам, не взяв взамен даже щепотку табаку, чтобы положить ее на край плиты у Вечного огня.
– Что же ты русского не знаешь? – укорил его я с мягкой улыбкой. – Твой папа приходил нас убивать, управлять нами.... А ты – ни в зуб ногой?
– Нихт ферштейн, – смутился немец и дружелюбно заморгал.
Он был примерно моих лет, ладно скроенный, в джинсовом костюме, красиво уложенные пушистые русые волосы на плечах, правильные черты, истинный ариец.
– Вот по-вашему "зер гут", а по руссишь, как будет? – спросил я. – Хорошо?
– Корашо, – подтвердил немец.
– Найн, – сказал я. – Зер гут по-руссишь – это за...бись!
– Са...бись, – прилежно повторил немец.
– Играем, шпилен! Ду – руссишь. Их бин – дойч. Отфортен. – и произнес громко:– Зер гут!
– За...бись! – азартно поддержал немец.
– Громче! Нас должен слышать весь мир. Дас вельт!
Люди стали озираться.
– Зер гут! – крикнул я и весело дернул рукой, будто ручку трамвая. Я впервые в жизни видел живого немца. Что-то сумасшедшее во мне взыграло. Тут к казанской поселковой наглости примешалось еще вот что: два убитых дяди, дед, раненый отец и мама, девочкой отморозившая ноги в сорокаградусный мороз на линии "Казанского обвода", когда немецкие танки рвались к Москве.
– За...бись! – крикнул немец и тоже дернул ручку.
Тут люди стали подниматься с лавок и уходить, кто-то с улыбкой, кто-то с постной миной, кто-то просто подальше от скандала; даже мой абхазец стоял в стороне, растерянно поглядывая в нашу сторону. В его глазах я казался, наверное, уже не тем лопухом-провинциалом, перед которым он хотел похвастать знанием Москвы и ее злачными местами.
Немец, кажется, что-то понял, играл уже неохотно. А потом в его глазах мелькнул нордический холодок.
Но в России гостей не обижают.
Я стоял перед ним. А он все сидел. Я медленно к нему нагнулся и отчетливо произнес, зная, что он ни черта не поймет:
-Вы думаете, мы вас простили? Нет, мы вас терпим.
Немец вымученно улыбнулся и начал застегивать молнию на чемодане, запихивая непослушную кинокамеру глубже. Он поднялся с лавки и тихо пошел в сторону шоссе.
На прощанье я еще раз крикнул:
– Зер гут!
Он нехотя сказал:
– Са...бись.
Вскоре началась война между Арменией и Азербайджаном.
Мои друзья Гази и Армен отношения порвали. Они стали врагами.
Как-то зашел в туалет. И в открытой кабине увидел тощую сутулую спину – Армен черенком от швабры судорожно топил в унитазе подаренный ему сборник стихов азербайджанца Гази.
Такого от Армена, которого уважал безмерно, я не ожидал! Движения поэта были неумелы и судорожны, столько в них было ярости, столько узколобого от "фольксштурма". Он стоял ко мне спиной и не мог меня видеть. От стыда я быстрее удалился.
Сделал ли подобное с брошюрой Армена Гази? Не знаю.
Не так давно пришла весть, что популярный радиоведущий Баку от внезапной болезни умер.
Жив ли тот немец? Наверняка жив. И благоденствует. Мне не стыдно за тот поступок. Ведь я впервые увидел живого немца. Самодовольного, упитанного.
Я все прекрасно помню – ведь я из того поколения, кто сидел под столом, когда наверху за свисающими кистями скатерти, пили из графинов водку молодые фронтовики и говорили о войне. Я бил молоточком по чьему-то протезу в черном ботинке. И было удивительно, что хозяин ботинка не испытывал боли. Я приходил в земное сознание, когда еще свежи были слезы бабушки по двум ее погибшим, будто вчера, мальчикам; когда ныла рана отца; когда мама зимними вечерами, морщась от боли, растирала ладонью застуженные на "Казанском обводе" ноги. Я, малыш, полный самоотверженности, вдруг вскакивал, говорил "Счас!", бежал на кухню, резал луковицу, чеснок, доставал из щей капустный лист, еще чего-то, бежал обратно, раскладывал все это на ее обнаженной голени, затем прикрывал полотенчиком и прижимался щекой к ноге – со всей силой сердца.
Мама, чуть раскачиваясь, смотрела на мои действия и тихо улыбалась.
Иногда я вскидывал голову и требовательно спрашивал:
– Помогает?!
Мама прикрывала веки и с грустью отвечала:
– Айе.
_________________________
Айе (тат.) – ага.Казань, 08. 08.16; 10 августа 2020 гг
© Айдар Сахибзадинов, 2020-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023-2024.
Орфография и пунктуация авторские.