[Оглавление]




"КОЛЕСА  СУДЬБЫ"


.... белесо-молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не свет, а тот грунт, на котором Великий Художник разольет свои краски. Сегодня серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами стонет как живой рассохшийся паркет.

- Кря, кря. Жик, жик, - жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору. Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении, стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу "Шит!" И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное место, следую дальше.

Кря, кры, вжи, вжи, - вновь оживает в своей жалобной "песне" паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и кто жалуется по утрам - это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем, вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я не пенсионер, наоборот, мужчина в расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если чуть повышенная кислотность, но это от кофе. "С этим надо бороться. Кофе - камни!" - предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами кофемолки овальных, крепких, черных, как антрацит кофейных зерен. Нравится тонкий, дразнящий запах, вырвавшийся на волю кофейной души. Я с трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея, ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе субботы.

Почему я столь много уделяю внимание кофе - да потому, что один глоток этого горячего, терпкого, горьковатого напитка, плюс глубокая сигаретная затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе - не водочная болтливость. Кофе - задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть с начала?



Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен. Он собирал марки, я, кажется, значки. Он был мягким, я ершистым. У него было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.

Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын у родителей. Я учился в старой с колоннами и английским уклоном школе. Он - в новой: приземистой, безликой и вечно отстающей. Он любил изучать жизнь по книгам, я же предпочитал "учить её не по учебникам". Павел обитал в желтом облупившемся доме, я - в добротном коттедже из крепких, белых силикатных кирпичей. Между домами возвышался импровизированный забор из досок и кроватных сеток. Но тем не менее мы дружили. Нас пытались изолировать друг от друга, но как было это сделать, если нас тянуло друг к другу, как разнозаряженные частицы!

- Он тебе не друг, - говорили мне родители. - У него дурная наследственность!

- Что ты прилип к нему, как банный лист к анусу. Он же душный, как парилка! - поддерживали их братья.

Что я мог на это ответить! Что только с ним я ощущал гармонию?! Что он - часть недостающей во мне душевной детали?! Да я и слов таких в те времена не знал...

Перемахнув через забор, я убегал к нему домой. Там можно было делать то, что было строжайше запрещено дома: ходить в ботинках, лазить по холодильнику и курить. Там я был в недосягаемости от воспитательного процесса. Никто не воспитывал и не жужжал на ухо: не трогай это, поставь на место то. Мать Павла вечно работала во вторую смену, отец приходил поздно и часто в таком состоянии, что не мог не только требовать, но и попросту связно говорить.

- Родя, быстро домой, - требовательно кричала через забор моя мать.

Пока, - быстро прощался я. И, давя каблуками скрипучую лестницу, возвращался домой. Темнело, и вскоре наши дворы погружались в изредка нарушаемую протяжным гудком далекого поезда вязкую тишину ночи...

Общее проявилось в нас неожиданно и стойко: лет в 16-17, когда мы увлеклись роком. Мы обожали одних и тех же рок-музыкантов: гитаристов Д. Пейджа и Д. Хендрикса. Павел стал учиться на соло-гитаре, я также предпочел её другим инструментам. Вопрос собственной группы парил в воздухе. И здесь впервые в жизни у нас возник спор принципиального характера.

Он (мягко): - Стань на бас.

Я (возмущенно): - Почему я? Кто из нас Пол?

Он (удивленно): - При чем тут Пол?

Я (язвительно): - При том, что Пол Маккартни чешет на басу!

Создай мы собственную группу - я думаю, из неё, ей-богу, мог бы выйти толк. Впрочем, может, и нет, но жизнь наша сложилась бы по-другому точно.

Однако мы продолжали упираться и спорить.

Павел (спокойно): - Ты играешь слишком прямолинейно. Как если бы художник рисовал одной краской. Нет оттенков! Послушай Хендрикса. Гитара Джимми разговаривает, плачет, ласкается, а твоя кричит...

Я (раздраженно): - Рок-гитара - не скрипка Страдивари!

Павел (негромко): - Звук рождается из тишины...

Я (разъяренно): - Ты не музыкант, а апостол Павел, рассуждающий как композитор Бабаджанян!...



Не создав своей команды, мы играли в чужих. Я поменял их массу, но найти себе подходящую из-за своего скверного характера и "неудобного" репертуара долго не мог.

- Играешь ты хорошо, - говорили мне участники. - Но не то, что надо.

- А что надо? - язвительно спрашивал я.

- То, что любит народ, и что приносит бабки!

Мне бы прислушаться, подчиниться, да и играть то, что хотел народ и, что приносило рубли. Но нет же, я вставал на дыбы и возмущенно кричал.

- Васьки! Я думал у вас рок-группа, а у вас оказывается оркестр А. Мещерякова! Для вас принцип - деньги, а для меня - чистота жанра! "Червону руту" играйте без меня!

Вскоре в городе не осталось ни одной команды, которая бы после упоминания моего имени не говорила: "с его характером, надо работать в террариуме". Я стал подумывать о смене увлечения, как неожиданно лучшая в городе рок-группа "Колеса судьбы" объявила конкурс на вакантное место лидер-гитариста.

Попасть в "Колеса" - означало раскрыть ворота в невообразимый мир "superstars"! Ради этого можно было и поступиться принципами!



Прослушивание осуществлялось в маленькой комнате, плотно заставленной барабанами, колонками, микрофонными стойками. По полу бесчисленными гадами ползли иссиня-черные провода. Весь день витиеватые гитарные импровизации беспрепятственно носились по коридорам и лестницам ДК общества глухих (там репетировали "Колеса"). Шум стоял невообразимый, думаю, от этого грохота местное общество пополнилось новыми членами!

К 6 часам вечера из претендентов осталось двое: я и мой друг Павел Оладьев. Бесспорно, я играл лучше, ярче, напористей и техничней, а взяли его. Он играл хуже, но имел решившую дело в его пользу 100-ватную гитарную колонку с вмонтированным усилителем!

Он вообще в отличие от меня здорово разбирался во всех этих катодах, анодах, транзисторах и динамиках. Сказывалась наследственность потомственного электрика! От Павла вечно пахло канифолью, тогда как от меня - одеколоном "Саша". Его часто видели в компании сомнительных личностей с местного радиозавода, меня же всякую минуту можно было найти среди хорошеньких шатенок.

- Я играл лучше, и ты, как друг, должен был это признать и честно уступить мне место, - сказал я ему по пути к дому.

- У картишек нет братишек, - вульгарно ответил он.

- Отлично! - усмехнулся я. Только запомни, что следующий кон сдавать мне!



И я растасовал колоду нашей судьбы и раздал общий прикуп. Не доходя до дома, я втиснулся в заржавевшие двери телефонной будки, крепко сжал пластмассовой бельевой прищепкой ноздри. Набрал простой двузначный телефон дежурного по ГУВД и голосом А. Макаревича сделал заявление.

"В субботу в 11 утра по адресу подворотня дома Щорса 12 состоится продажа дефицитных деталей похищенных с городского радиозавода..."

"Думай, прежде чем говорить! Вор должен сидеть в тюрьме!" - успокоил я себя, засыпая. Да я вообще-то и не волновался, между нами говоря, мало верилось в ментовскую оперативность.

Но, как в дурном водевиле, его взяли чисто и с поличным. Цена похищенного составила порядочную сумму. При "хорошем" прокуроре тюремный срок мог бы легко вытянуть на двухзначную цифру! В последний момент судебный приговор заменили военкоматовской повесткой. Все это произошло так стремительно, что Павел даже не успел вынести из ДК глухих свою колонку...

Прошло пару месяцев, я уже играл на его месте и на его колонке в "Колесах судьбы", как город потрясло известие. Погиб Павел Оладьев. Тело привезут через неделю. Я был в шоке, а тут еще на следующий день после этого известия пришло письмо. Видимо оно слишком долго шло, а может - это было письмо из другого мира? "Ты знаешь, - писал он мне. Я тут подумал и решил: вернусь, стану на бас. Мы с тобой такую команду сделаем!"

Честное слово, я даже пытался вскрыть себе вены.

На похоронах собрались все рок музыканты города. Я, же сославшись на срочную поездку, на них не присутствовал, и никогда позже не был на его могиле...

Вскоре после смерти Павла распались "Колеса судьбы", и его колонка перешла в мои руки. Я таскал её за собой то в группу "Мираж", то "Призраки", то в "Романтики", то "Оптимисты". С квартиры на квартиру, из города в город. Наконец устал и женился.

Я искал взаимопонимания, а встретился с вопросом:

- Что это?

- Колонка, - объяснил я супруге.

- Кухонная?!!!



- За папу. За маму. Чтоб вырос большой и вынес эту гору из дома, - толкая очередную ложку манной каши, приговаривала жена. Не будешь слушаться маму, поставлю тебя за колонку!

Весомый аргумент: дети выросли упитанными и послушными. Но я давно уже не живу с семьей. Я вообще ни с кем не живу, правда, мои немногочисленные знакомые говорят, что я "сожительствую" с колонкой. В известном смысле они правы, ибо для меня она давно стала именем одушевленным. За долгие годы скитаний по квартирам и углам она выгорела, обшарпалась, металлические уголки заржавели, дерматин облупился и стал похож на псориазную кожу. Несколько ножек отвалилось, что придает ей вид инвалида. Жизненная ирония - она постарела вместо своего хозяина!



Прошло 20 лет с его смерти. За эти годы я растерял почти все его фотографии, а те, что сохранились, выгорели и приобрели незнакомые черты. Я стал почти забывать, каким он был, мой друг, и вот в последнее время он стал являться в мои сны. Придет и молча стоит у своей колонки: молодой, совсем не изменившийся друг моей далекой, беспутной юности - Павел Оладьев!

Мне так хочется с ним поговорить, объясниться, но он всячески избегает этого разговора. Я догадываюсь, почему, и просыпаюсь. За окном рождается новый день моей жизни...




© Владимир Савич, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2003-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]