ВЕЧЕР В "СИВОМ КОНЕ"
Со времени смерти Гуру, я почти полгода не заходил в "Сивого коня" и вот однажды, оказавшись случайно на Сухаревской в тусклый весенний день, вдруг неожиданно вновь спустился в подвал и толкнул знакомую дверь с намалеванным на ней изображением Сивки-Бурки. Ощущение было сказочное. Я сразу понял, что смертельно напьюсь и путь наверх из этой берлоги будет длинным и трудным. Здесь было тепло, привычно, уютно. Вместо ковров на полу была насыпана свежая стружка, за столиком в углу сидела знакомая мне компания, которая дружно заорала, увидев меня, и бармен дружелюбно кивнул и приветственно махнул полотенцем. В сущности, я снова был дома, в родной среде. Больше всего мне нравится в "Апологии сумасшедшего" сравнение родины с чумом самоеда, помните: "...например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну конечно иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего острова." Так вот для меня вовсе не прискорбно любить родные места на манер самоеда. Здесь я был свой. Кругом сидели родные, любимые и противные до изнеможения люди. Не будь я сегодня с самого утра здесь, я бы как и другие мудаки торчал на работе, или валялся бы дома у телевизора, на экране которого один еврей плавно бы сменял другого, как воды в реке, или морские волны, накатывающие на берег. Выйдя на кухню, я бы услышал по радио, что сегодня в этот день 9 апреля родился Эрнст Неизвестный - художник и скульптор, который эмигрировал в США и заработал там кучу денег. Этот же день 9 апреля, - сообщили бы мне воркующим картавым голосом,- знаменит в истории еще и тем, что советские войска 57 лет тому назад с боем взяли Кенигсберг и проложили себе путь на Запад для полного и окончательного разгрома фашистской Германии. Что касается меня, то я бы сразу, конечно, понял о чем идет речь, я бы догадался, что невидимый редактор, знающий что почем, хоть и не в силах уравнять эти два обозначенных им события, однако, пользуясь своим преимуществом, ставит их в один ряд. Бабушки с внуками и внучками, постоянно слушающие радио в миллионах допотопных квартир, спокойно бы сжевали гнилое сено. Через минуту-другую гнусавым голосом запела бы Земфира, акции которой на POP-TV котировались почти ежечасно. Там наверху я бы видел, я бы слышал, я бы помнил, что по-прежнему идет война в Чечне, что по-прежнему старики и старухи, будто стаи облезлых собак, питаются возле мусорных баков, а по улицам по-прежнему проносятся машины короткошерстных биндюков с гладко выбритыми черепами, будто по команде поднимающих к раковинам ушей трубки сотовых телефонов и рулящих колеса туда, куда им указывают их невидимые боссы.
Здесь все было по-другому. Здесь люди по-настоящему обладали полнотой бытия и не потому, что пили водку и целовались друг с другом, а потому что нырнули на дно и достигнув дна, вдруг неожиданно ощутили крепость грунта.
- Я почвенник, ребята, я почвенник, - заорал я, целуясь с друзьями. - Я пришел вам дать волю. Земля и воля!
- Земля и воля! - заорали они в ответ, чокаясь кружками.
Пока я пил, ел и осматривался вокруг, Алешка с ходу атаковал меня своими мыслями о лакействе, о верноподданичестве и о вырождении русского народа. Он был смешон и напоминал придурковатых страстных коммуняг с площади Революции, тусующихся возле музея Ленина; доставал из карманов какие-то смятые листки и пытался с них читать, как Жванецкий. У него это плохо получалось. Я не слушал. Я смотрел на бороду нашего Писателя, сидевшего на высоком стульчаке у стойки бара и блаженно посапывающего. Иногда меня успокаивала одна борода Писателя, которую, после нескольких выпитых рюмок водки, он внезапно нацеливал на лампочку, задремывая во время чтения юмористических рассказов и особенно стихов Бродского.
- Я давно уже не мечтаю о книге, или кинофильме, способных перевернуть мир. Мне смешны люди, серьезно уверовавшие в свою гениальность и значимость для всех остальных землян, - читал, или бормотал у меня над ухом Алешка. - На самом деле...
- На самом деле все люди - сволочи и скоты. Все они мечтают лишь о том, чтобы разбогатеть и уехать в Америку, - дополнил его Серега, - а Америка, на самом деле, - это грандиозная машина по производству человеческих отходов, антиприродное явление. Все люди - скоты, но в Америке в особенности. Любой, как принято думать, "зверски работоспособный" и предприимчивый еврей предлагает нам, как и Америка, кучу ненужного дерьма. Да нахуй мне все их изобретения, дурацкая цивилизация эта: небоскребы, телевидение, Интернет, все эти "Вести.Ru", "страна.Ru", "Газета.Ru" или ЛЕНИН, - Миши Вербицкие и Антоны Носики, которые затопили своими испражнениями и загадили практически любой уголок Рунета. Только печи бы топить их опусами, но и на это они не годны, потому что не горят, не бумажные. А тут еще напакостил везде Глеб Павловский, которого нам уготовил другой мудрый еврей Роман Лейбов, которому сдал на вечное хранение ключи от net-культуры Женя Горный. Тоска, тоска, безумная тоска и бежать некуда, в монастырях тоже засели одни крещеные евреи, вроде Миши Ардова, откровения которого с придыханиями восторга печатает "Литературная газета". Завыть бы по волчьи в лесу, скаля на луну-дуру свои желтые и крепкие клыки. А что еще остается нам, кроме волчьего воя? Завыть не по-бабьи, а по-волчьи. В стаи ведь собираются не только шакалы.
.... Какую чепуху он несет, - думал я, - и это в то время, когда напротив меня, сияя голубыми глазами, сидела очаровательная юная блядь с литыми золотыми ляжками, которыми она поигрывала под столом так, что иногда между сомкнутых бедер промелькивали белые трусики, будто лакомый кусочек начинки шоколадной конфетки.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Зовулька, - ответила она, слегка сомкнув ноги и картинно отстраняясь от меня, вздымая высокую грудь. - А то не знаешь? Не помнишь Кристину?
- Крыска, ты ли это? Честное слово, я тебя не узнал. Ты перекрасилась, вообще изменилась,.. похорошела-то как!
Я не выдержал и сунул руку ей под юбку. Она изо всех сил стиснула колени, поймав мою руку в капкан, и громко захохотала. Жизнь показалась мне в тот момент прекрасной и полной скрытого смысла. Жопу бы теперь подтереть любыми исписанными листками, в том числе из моего дневника, датированного сегодняшним числом 9 апреля.
Я становлюсь мизантропом и женоненавистником. Иногда бывает совершенно противно находиться рядом с "народом". Еду сегодня в автобусе на базар и вижу как сидит и жрет апельсин упитанная тетка, - краснорожая, с брезгливыми губками. Жрет, подложив платочек и выплевывая на него белые косточки, и подставляя этот платочек под вытекающий сок. Жрет самозабвенно, держа в руке с оттопыренным толстым мизинцем кусок истерзанной обсосанной мякоти, выпучив бессмысленные глаза. Рядом сидит черножопый ёбарь и держит в руках целлофановый мешочек еще с двумя апельсинами и персиками,- туда же они сбросывают шкурки. Все бы ничего, но вот в автобус вошла с грудным ребенком какая-то женка, из тех, что вечно мотаются по больницам, униженно просят о чем-то, всегда одни без мужей. Вошла и стоит и ждет, может кто-нибудь уступит место. Ни черножопый, ни уже отожравшая и, утирающая платочком губы, тетка, разумеется, даже не пошевелились. Старухи, сидевшие впереди, заволновались: "Далеко ли ехать?" - "В городскую больницу". Одна из старух все-таки встает, кряхтя, уступает место, стоит, покачиваясь на венозных ногах, причитая; эта прибитая моль с ребенком садится, даже не поблагодарив. Стою, чувствую себя каким-то дураком. Что за народ? Иногда ловлю себя на мысли, что никакой истории у нас уже никогда не будет. Стадо облезлых овец, терзаемых волками и мечтающими, что у них появится круторогий баран, который победит всех волков и даст им вволю наесться травы. Нет уж, скорее спасение придет только извне от других хищников. Смотрю на коричневые моршинистые рожи. А где же русские? Где красавицы и красавцы - везде только чудь, меря, татары и черные небритые хари "азирбиджанцев".
Алешка, отчаявшись завладеть моим вниманием, вдруг неожиданно отошел и пришпилил свои желтые листочки к кожаной шляпе всем известного проходимца Михалыча, сидевшего от нас неподалеку.
Знаете эти клейкие листочки, которые можно купить в любом писчебумажном магазине, - ими обклеивают теперь салоны электропоездов в метро, размещая на них свои дурацкие объявления? Так вот, у этого крепенького, веселого и хитрого разъебая Михалыча вся кожаная шляпа и даже пивная кружка, доверху наполненная водкой, были обклеены этими листочками, мелко исписанными каллиграфическим почерком. Он сидел один за столиком, прихлебывая водку из кружки и огромная густая борода его, будто мохнатая ель, упиралась в стол. Иногда посетители бара подходили к нему, чокались и внимательно вчитывались в эти листочки, а затем отрывали какой-нибудь из них, приклеивали к своей кружке и со смехом удалялись. Подобный случай был описан Вазари: во Флоренции или в Риме, не помню точно, тоже был каменный истукан, выставленный на площади, и граждане приклеивали к нему различные бумажки, позорящие власть предержащих, или высмеивающие прославленных сородичей. Я подошел и и аккуратно отклеил от его шляпы один из листочков. Текст сразу развеселил меня: "Темный Лебедь - знаменитый дизайнер русского Интернета, новоявленный Юдашкин, заполнивший все пространство Рунета американскими калькоманиями, соскобленными с рекламных щитов и наклеенными на чистенькие алюминиевые кастрюльки, в которых нам подают жратву в виде вареной ботвы; пухлощекий мальчик с нежными еврейскими глазами, жалкое подобие Энди Уорхола, он, этот Тема, кажется, сын знаменитой тетки, напоминающей безголовую первобытную праматерь с отвислыми титьками и уродливым животом, символизирующими плодородие - ядовитый сморчок на русской почве, прилепившийся к гнилому пню в Никитском ботаническом саду, возле которого воткнута в земдю ржавая табличка с надписью: американская секвойя".
- Послушай, Михалыч, - обратился я к бородатому мужику. А куда ты деваешь эти бесценные сокровища? Не в клозет же ты их спускаешь? Это все-таки свидетельства современников. Хотя, надо признаться, литературная их ценность порою ничтожна: "У Шестинского стихи, будто рыбьи потрохи". Но для ФСБ, надо полагать, все представляет интерес?
- Садись, сынок, - приветливо ответил мне Михалыч, просияв своими голубыми глазами. - Я не знаю, что ты там вытащил, но сие - не просто сообщение, а послание, и я не знаю, кто его сочинил. Можешь взять себе на память. - Он отхлебнул водки и улыбаясь воззрился на меня. - А про ФСБ, ты это, так сказать, глупость сморозил. В прошлом живешь. До сих пор пребываешь в плену имперских амбиций. Потому и сам дурак. Моя шляпа - это просто живой GuestBook. Слыхал про такое? Супер!
Я знал, что этот Михалыч, которого за колоритную внешность прозвали Паоло Трубецким, торгует книгами с лотка напротив Универмага. Подбор книг у него был удивительный. Он разделил лоток на две равные части и на одной стороне у него красовались самые модные авторы, начиная с Берроуза и Буковски и кончая какими-нибудь кононовыми и крусановыми, а на другой в беспорядке валялась патриотическая галиматья, представленная Прохановым, Проскуриным, Кузнецовым и прочими авторами "Завтра" и "Нашего современника".
Мне стало весело и я радостно чокнулся с Михалычем, угостив его сигареткой.
- Расскажи что-нибудь новенькое, - попросил я его. - Я у вас давно не был.
- А где же ты был? Там? - серьезно спросил он меня и направил в потолок свой указательный палец.
Я понял вдруг, что здесь все абсолютно естественно, а ТАМ, наверху, все понарошку. Там время давно остановилось и люди, будто в заколдованном театре, по-прежнему играют одну и ту же нескончаемую пьесу Антона Павловича Чехова. Там по-прежнему заседают на 1 съезде кинематографистов России, празднуют 100-летний юбилей МХАТА и вечно живой полупьяный Ефремов все-также пытается объяснить критикам, что любое разделение - благо и начинается оно с театров, а заканчивается империями. Там по-прежнему не живут, а репетируют разные жизни и попутно клонируют в литературе свои собственные мерзкие сущности, которые, несмотря на их кажущееся многообразие, сводятся к двум-трем типам.
- А вот для меня любимая книжка знаете, какая? - внезапно подошел к нам Писатель.
- Какая же? Приходная что-ли, или бухгалтерская?
- Немного не угадал, но все равно молодец. Сберегательная книжка - самая любимая. Ха-ха, а ты что думал? Данте, Шекспир, Ариосто? Кто их теперь читает? Кто? А если и читают, еще вопрос - для кого, для чего? Серега, - крикнул он громко в ту сторону, где находился Серега,- ты прав, мой мальчик, все люди наверху - скоты, только здесь подлинное царство свободы.
Он поднял голову кверху и широко раскинул руки.
- Господа, спускайтесь сюда! Только здесь вы почувствуете себя настоящими эстрадными звездами, а не толпой серых обыкновенных людей.
Крыска, будто заправская топ-модель, упругой танцующей походкой приблизилась ко мне, положила руку на плечо, другою обхватила меня за талию и мы закружились с ней в танце. Раз-два-три, раз-два-три - в темпе вальса! Полотно моей жизни разворачивалось передо мной сияющими и радостными мазками.
Вот я, юный мальчик, сверкая кокардой, стою на солнце в шеренге других учеников. Вот седовласый, строгий учитель в просторном императорском классе вращает огромный глобус на тяжелой самшитовой подставке и большую часть на голубом пространстве этого роскошного глобуса занимает наша великая красная страна.
Вот я выпускник вуза в компании однокашников с одинаковыми темно-синими удивительно красивыми металлическими ромбиками на лацканах пиджаков; мы пьем портвейн на крутом откосе в весеннем парке, а под нами по железнодорожному полотну с ревом проносятся поезда, как символы вечно убегающей жизни.
Вот я счастливый жених держу за руку свою невесту в белом подвенечном платье, на которое падают большие розовые лепестки, и она смотрит на меня своими огромными синими глазами, в которые я с замиранием и робостью сердца падаю как в бездну.
Крыскины острые соски, которые натягивали легкую шелковистую ткань платья, приятно упирались мне в грудь, нежные волосы ее щекотали ноздри, и мы изо всех сил теснее прижимались друг к другу, стараясь соприкоснуться лобками, животами и бедрами, между которых у меня уже вовсю наливалась горячей кровью и мощно восставала упругая живая плоть.
С лестницы, сверху к нам в подвал один за другим спускались люди и радостно вливались в счастливую семью. Кружась в танце, я видел актера, которого годами не снимали в кино и поочередно выгоняли изо всех театров, здесь он изображал из себя кумира толпы, направо и налево раздающего автографы; я видел отставного судью в потрепанном старом балахоне, который он напялил на себя на манер мантии; старую шлюху в шеншелях и на шпильках, безумно хохочущую и игриво поводящую обнаженными плечами, точь-в-точь как Мэрилин Монро, в то время как два небритых почернелых кавказца щипали ее за задницу. Однажды мне показалось даже, что я увидел спустившегося к нам накануне праздника Пасхи господа нашего Иисуса Христа. Он был в сверкающе-белом, лучистом и светозарном сиянии. Но это был не Христос. Это был Паша Задорожный в своем эстрадном белом костюме, усыпанном блестками. Паша владел целой сетью бутиков в подземном переходе на Кутузовском и, теша свое самолюбие в качестве певца, покупал себе время в клипах, которые иногда транслировались на MUZ-TV. Крыска, увидев его, мгновенно отстранилась от меня и бросилась к нему, растопырив руки с громким ликующим воплем. Он подхватил ее за подмышки и они принялись взасос целоваться. На лестнице было неудобно, Крыска присела на ступеньку, юбка у нее задралась, одно колено слегка приподнялось над другим, бедра раздвинулись и я вновь увидел мелькнувшие белые трусики, будто сладкую начинку конфетки, которую я так и не съел.
Растерянно потоптавшись посреди зала, я вновь подошел к Михалычу. На шляпе у него изрядно прибавилось новых "перьев". Я оторвал один из листков и положил перед собой:
"Сергей Б. Дунаев - желчный ублюдок, пишущий какие-то убого-похабные рассказы, которые никто не читает, а публикуют только из жалости к этому недоноску, вообразившему себя писателем и еще для того, чтобы показать всем пример убожества этой низкой и подлой души и дать публике клинически верный портрет психопата и националиста. Эту макулатуру и на гвоздь в туалете повесить негодно. Сплюнуть на нее, растереть и поссать!"
Я взглянул на Михалыча и он понимающе кивнул мне с ехидной улыбкой. "Это, мол, тебе за ФСБ".
Настоящий Писатель опять взобрался на свой стульчак и, подобно ободранному старому коту, сладко подремывал, задрав голову к лампочке. Никого из знакомых вокруг не было. Все будто испарились. Какие-то люди молча входили, молча, не раздеваясь, садились за столики, выпивали свою водку и уходили. Вдруг и света стало меньше; белая стружка на полу превратилась в черную, напиталась жидкой весенней грязью и пахла каким-то говном; холода с улицы напустили столько, что я почувствовал озноб, мгновенно ощутил свое бесприютное сиротство и зябко поежился.
Пора было выбираться из этой ямины. Здесь "внизу", как оказалось, было совсем не сладко. Тут или убьют, или смешают с говном, как эти опилки на полу, или сам сгинешь.
Я медленно поднялся и стараясь остаться незамеченным потихоньку двинулся к лестнице.
Мне снова предстоял путь "наверх"...
© Сергей Б. Дунаев, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.