КРУГОВЕРТЬ
Фантастическая повесть
В просторной ярко освещенной гостиной известный литературный критик Петр Григорьевич Пантелеев потчевал своих гостей. Гости, изрядно выпив и обильно закусив, как всегда остались довольны приемом. В свойственной русской интеллигенции манере вели они умные разговоры обо всем понемногу в ожидании кофе.
- Как же вы можете их одобрять? - кипятился международный обозреватель, нервно ломая зубья расчески в густой вьющейся шевелюре черных волос. - Они ведь пропагандируют национальные предрассудки.
- Не преувеличивайте, Даниил Борисович, немного здорового национализма пойдет нашему обществу на пользу, - пробасил прозаик Баламутов, платком промокнув пот на покрасневшем лице.
- Да уж, знаете, Коган, плюрализм, так плюрализм, - заулыбалась синеглазая жена Баламутова, - а то всем можно, а вас не тронь.
- Ну что вы говорите, Светлана, - обозреватель смущенно уткнулся в чашку с кофе.
- Слова какие-то придумали...Только и слышишь: спонсер, монсер, хрен знает что, извините, - тесть Петра Григорьевича, полковник в отставке, взял чашку из рук дочери. - В наше время за одни слова такие деревья пилили.
- Иностранные слова есть во всех языках, - заметил молодой литератор, друг семьи Баламутовых, - видоизменяясь со временем, они обогащают словарный запас.
- Развращают! - изрек полковник в отставке, со звоном опустив чашечку из тонкого фарфора на блюдце.
Жена Петра Григорьевича вздрогнула. - Потише, папа, не горячитесь.
- Принеси отцу чай, - предложил жене Петр Григорьевич, - на него кофе плохо действует.
- Принеси, Надежда, принеси, - согласился полковник и обратившись к Петру Григорьевичу, добавил, - кофе не при чем тут... Разболтались все кому не лень, а в магазинах стирального порошка нет, докатились, мать вашу. Расстрелять двух, трех всепублично, и сразу появится.
- Насилием не решишь проблемы, Антон Иванович, - мягко проговорил молодой литератор, успокаивая полковника.
- Много вы знаете, творцы, - не желал успокаиваться полковник.
- Сашенька у нас гуманист, - прищурила синие глаза Баламутова, - а вы, настоящий мужчина, офицер.
Антон Иванович смущенно прокашлялся.
- Да, я бы навел порядок.
- Бодливой корове, - подумал про себя Петр Григорьевич и, пересев в глубокое кресло, поставил чашечку с блюдцем на журнальный столик. Голоса гостей то удалялись куда-то в пространство, становясь невнятными, то снова приближались, и он отчетливо слышал басистые нотки Баламутова и нежный кокетливый голос его жены. Надежда потушила верхний свет, и дым от папиросы полковника засеребрился в розовом свете торшера. Петр Григорьевич было уже прикрыл глаза, как вдруг услышал резкий скрип и почувствовал тяжелое, холодное прикосновение. Испуганно оглянувшись, он увидел крадущиеся в полумраке фигуры в белых одеждах.
- Аа, - замычал он, теряя дар речи, и пальцем показал на непонятное страшное явление, пытаясь обратить внимание присутствующих.
Вспыхнула люстра, осветив стоявших полукругом перед ним людей в белых рубахах, перепоясанных ремнем. На груди у них, Петр Григорьевич заметил, была изображена черная метла.
- Кто вы такие? Что вам нужно?
Один из стоявших перед ним, высокий, ухмыльнулся, наползающими друг на друга желтыми зубами. - Пойдем с нами, там все узнаешь.
- Но у меня гости... И вообще, я не понимаю, по какому праву?
При последнем слове, стоящий сбоку бугай заржал, тряся огромным животом. Он легко поднял Петра Григорьевича за шиворот, и тот с изумлением обнаружил, что гостей его нет и в помине, а стол убран и накрыт чистой скатертью. На улице, в сопровождении странной группы людей, Петр Григорьевич, недоумевая, как могла так быстро промелькнуть ночь, внезапно остановился, пораженный невиданным зрелищем. По широкому, освещенному ярким солнцем проспекту чеканили шаг воины в богатырских шлемах с автоматами наперевес. Сверкнула сабля в руке у всадника, рядом со знаменосцем, и Петр Григорьевич совершенно оторопел, узнав морковный, в синих прожилках, нос своего тестя.
- Иди, иди, - толкали его в шею сопровождающие, но Петр Григорьевич уперся.
- Пока не объясните, кто это, не пойду.
- Воевода Антон с дружиной, может, хочешь познакомиться? - бугай угрожающе сузил глазки.
- Почему я должен знакомиться со своим тестем? - неуверенно произнес Петр Григорьевич.
Группа остановилась. После короткого совещания длинный, очевидно главный в этой компании, приказал бугаю: - Веди пока на воспитание, там видно будет.
Воспитатели в серых безрукавках, похожих на кольчугу, помахивали палками с резиновым шаром на конце. Бугай, передав Петра Григорьевича одному из них, удалился, и новый опекун повел бывшего литературного критика к деревянному бараку. Они прошли вдоль длинного ряда трехъярусных нар и остановились у свободных, по соседству с которыми, лежал сомнительный тип, бритоголовый и в очках. Указав Петру Григорьевичу его место и для убедительности, хлопнув бывшего критика резиновым по голове, воспитатель полез по нарам на третий ярус, и вскоре оттуда донесся чей-то истошный крик.
Бритоголовый, улыбнувшись новоприбывшему, шепотом спросил:
- Кто вас привел: метельщики или звонари?
- Наверное, метельщики, - почему-то тоже прошептал Петр Григорьевич, вспомнив изображение черной метлы на белых рубахах, схвативших его людей.
- Навредили, значит, народу?
- Кто, я? Вы что, с ума сошли?
- Не хотите говорить, не надо. Меня вот перевоспитывают за компрометацию национального достоинства. Звонари привели.
- А что это значит?
Бритоголовый удивленно посмотрел на Петра Григорьевича и смущенно пробормотал: - Наговорил, черт знает что, во времена вседозволизма и болтливости, ну да ладно, теперь умнее будем.
Петр Григорьевич был человеком разумным. Он взял себя в руки и, трезво оценив обстановку, решил, что единственный для него выход, чтобы не сойти с ума, это принять за реальность все то, что с ним происходит. И, уже исходя из своего решения, осторожно спросил соседа по нарам.
- Вы упомянули некие времена, простите за неосведомленность, в чем суть настоящего времени?
- Вы что, с ума сошли? - злобно прошипел бритоголовый, оглядываясь по сторонам и вдруг, вскочив с нар и вытянувшись по стойке "смирно", заорал:
- Да здравствует артельный социализм - высшая и последняя стадия социализма!
- Неужели последняя? - непроизвольно полюбопытствовал Петр Григорьевич и тут же отпрянул от резко приблизившегося к нему побледневшего соседа.
- Перевоспитание вас не устраивает, хотите на перековку? - пальцем с черной лентой под длинным ногтем он указал на зарешеченное окно, через которое видна была красная стена одноэтажного барака с изображенным на ней в черно-белых тонах, каким-то сюжетом. Приглядевшись, Петр Григорьевич разглядел живописную картинку, действующими лицами которой были светловолосый кузнец с широкой лентой вокруг головы и черные змеи, кишащие на наковальне. Весь этот террарий, подняв головки с высунутыми острыми язычками, жалобно смотрел на громадный молот, поднятый над ними неумолимым гигантом.
Не успел Петр Григорьевич полюбопытствовать, в чем разница между перевоспитанием и перековкой, как был оглушен мощным колокольным звоном.
- Шмон! - испуганно завопил бритоголовый, - бежим во двор строиться, архангелы приехали.
Среди выстроившихся в один ряд, одетых в одинаковые холщовые мешки, Петр Григорьевич с трудом узнавал ранее встречавшихся ему литераторов, художников и как ему показалось, знакомых по телепередачам экономистов. Вдоль шеренги прохаживались воспитатели с резиновыми палицами в руках. Из небольшого домика, выстроенного в стиле "терем- теремок", вывалилась группа покрасневших от сытной пищи и алкогольного возлияния живописно одетых людей. Двое, в расшитых золотом мундирах, встали перед унылым рядом. За спиной одного из них, на петлицах белого кителя, которого чернели две скрещенные метлы, переговаривались уже знакомые Петру Григорьевичу метельщики в белых рубахах. Рядом с другим, с огромных эполет которого свисали колокольчики, стояли чернорубашечники с колокольчиками на шее.
- Звонари, - догадался Петр Григорьевич.
Позванивая колокольчиками эполет, командир звонарей обратился к шеренге бритоголовых мешков.
- Ну, отщепенцы, поняли, что значит карающая метла народа?
- Поняли! - громко рявкнули мешки.
- А ну, вот ты, он ткнул пальцем в сторону бритоголового соседа Петра Григорьевича.
Путаясь в необычном одеянии, тот сделал три шага вперед и встал по стойке "смирно".
- Как происходит перевоспитание?
- Успешно! - рявкнул сосед Петра Григорьевича.
- Этот тип, - заметил один из чернорубашечников, - ставил под сомнение превосходство больших народов над малыми.
- Помню, помню эти пакостные речи, - закивал головой важный звонарь. - Ну а сейчас поделись с нами своими мыслями по этому вопросу.
- Всякий большой народ имеет несомненное преимущество над малым и растворяет его в себе, - отчеканил экзаменуемый.
- Так, так, - удовлетворенно произнес командир звонарей к радости бритоголового, счастье которого было чрезвычайно кратковременным, потому как прислушивавшийся к их разговору командир метельщиков, коварно спросил:
- Американцы, ты как полагаешь, большой народ или малый?
- Большой вроде, - дрогнув, ответил испытуемый.
- Над кем же у него преимущество?
Оба командира, наслаждаясь растерянностью воспитуемого, ждали ответа. После небольшой заминки, тот неуверенно заявил: - Преимущество американцев, наверное, над всякими, кто туда приезжает...
- Болван! - завопил командир метельщиков, - американцы и есть те, кто туда приезжает. Это не нация, а сборная солянка, кипящая противоречиями. Такой народ ни перед кем не может иметь преимущества, он лишен в отличие от нас духовного единства. Нет, - обратился он к звонарям, - этот тип неисправим. На перековку его!
Группа метельщиков потащила визжащего от ужаса бритоголового соседа Петра Григорьевича к красному бараку, откуда после того, как утихли крики несчастного, раздался лязг металла, и из трубы на крыше вырвался черный дым.
Когда начальник звонарей обратил свой острый взор на Петра Григорьевича, коленки бывшего критика задрожали, и на лбу выступил холодный пот.
- Это еще кто такой? Почему одет не по форме, не стрижен?
- Только привели, - объявил один из воспитателей, - бывший критик, как злобный пес кусал творцов нашей отечественной литературы.
Начальник возмущенно зазвенел эполетами. - Так какого черта его перевоспитывать, на перековку без разговоров!
Петр Григорьевич покачнулся, чувствуя, что теряет сознание. Командир метельщиков что-то шепнул на ухо начальнику звонарей, который еще раз посмотрев на Петра Григорьевича, поддерживаемого за руки двумя метельщиками, спросил:
- Воевода Антон, действительно, ваш родственник?
- Антон Иванович, - пролепетал бывший критик, - да, тесть.
- Ну вот, что, сударь, повезло вам, перевоспитываться будете по месту жительства. Идите отсюда и помните, второй раз народ вам не простит. Человек со скрещенными метлами на воротнике взял под руку еще не пришедшего в себя Петра Григорьевича и сквозь зубы проговорил:
- К воеводе не соваться, о жене забудьте, пока не станете достойным членом общества. Возьмите, - сунул он Петру Григорьевичу тонкую пачку каких-то цветных бумаг, - вам передали деньги, на первое время хватит. Дальнейшее зависит только от вас.
Один из воспитателей подвел Петра Григорьевича к открытым воротам и сильным пинком в зад вытолкнул на улицу.
Очутившись в центре города, бывший критик шел ранее хорошо знакомыми ему улицами, названия которых и плакаты на стенах делали их новыми, чужими, иногда просто неузнаваемыми. В конце Старореченской он поспешил отвернуться от пристально смотрящих на него с плаката синих глаз богатыря, приложившего руку козырьком ко лбу. Особенно смущала занимающая нижнюю половину плаката надпись: "Чем ты помог народу в смутное время?" Он свернул на широкий проспект, теперь носивший название улицы Национального возрождения и остановился у ресторана, где когда-то был завсегдатаем.
Здоровенный швейцар смотрел на него из-за стеклянных дверей тяжелым взглядом. Над входом, переливаясь разными цветами, горела вывеска "Ресторация", а чуть ниже черным по белому надпись, не оставляющая никаких надежд. "Истинному патриоту здесь не место".
Подталкиваемый обостренным чувством голода, Петр Григорьевич несмело обратился к швейцару.
- Вы не подскажете, любезный, где кормят патриотов?
Швейцар презрительно закрыл дверь, собираясь удалиться, но Петр Григорьевич, вспомнив старые добрые времена, постучал пальцем по стеклу, показывая невежливому стражу одну из цветных бумажек, выданных ему метельщиком. Охранник долго разглядывал на свет бумажку, где наряду со знакомым изображением мелькало бородатое лицо какого-то старца и несколько смягчившись, буркнул:
- Идите, сударь, по Тверской, заверните на Вторичного возрождения, там может чего дадут.
Он с сомнением взглянул на бумажку, сунутую ему Петром Григорьевичем и, вздохнув, опустил ее в карман.
В трактире "Рябина кудрявая", куда послал Петра Григорьевича суровый швейцар из ресторации, сразу бросалось в глаза во всю стену панно, на котором седобородый старец в длинной белой рубахе, устремив мудрый взор вдаль, показывал пальцем группе окруживших его синеглазых, босоногих мужиков на громадный трактор, выплывающий из-за горизонта. Автор - народный живописец Омлетов. "Назад в будущее" гласила надпись под монументальным творением.
Петр Григорьевич сел за грубый четырехугольный стол, покрытый ситцевой в цветочек скатертью, и терпеливо стал ждать, пока кто-нибудь подойдет принять у него заказ.
За соседним столом пировала компания мужчин и женщин, расцветка одежды которых ничем не отличалась от скатертей на столах. Они отрезали куски от лежащего на блюде розового поросенка, запивая нежное мясо тягучей темно-красной жидкостью из больших глиняных кружек. На обложке меню воины в кольчугах, расположившись полукругом с кубками в руках, алчно смотрели на аппетитно зажаренную дичь. Перевернув страницу, он прочел целый перечень неведомых ему ранее блюд, включающих жареных фазанов, зайцев и даже мясо белого медведя. Бывший критик, проглотив слюну, решил покутить, несмотря на ограниченный бюджет и, обратившись к стоявшему у его стола в рубашке, усыпанной мелким горошком, молодому парню, произнес:
- Фазана, пожалуйста, и не найдется ли чего выпить?
- Медовуху желаете?
- Давайте, давайте, - согласился Петр Григорьевич, - побыстрее, если можно.
- Фазан не курица, его еще поймать нужно, - ухмыльнулся молодец и ручкой в виде миниатюрной метлы, что-то набросал в блокноте.
Медовуха оказалась розовой жидкостью, занимающей половину графина, а фазан расплылся по тарелке студенистой массой с воткнутым в нее куриным пером. Отказавшись от ножа и вилки, Петр Григорьевич проглотил одну-две ложки и уже совершенно неинтеллигентно сплюнул третью обратно в тарелку, запив все это жидкостью из графина, сладость которой напоминала сахарин. Он было уже собрался взорваться праведным гневом, но, прочитав ранее не замеченную им надпись в меню, поутих. Скорее, это была не надпись, а лозунг, который после перечисления соблазнительных блюд, категорично утверждал: "Соя - один из древнейших и любимых продуктов нашего народа".
- Послушайте, - позвал он проходящую между столами серьезную личность в пиджаке поверх рубашки в горошек, - вы, простите, кто здесь будете?
- Половой старшина, - важно ответила личность.
- Видите ли, у меня с памятью неважно, не значит ли это, что вы директор?
- Нет, - мягко произнес старшина, - я всего лишь начальник над половыми.
- Вот как, - начал понимать Петр Григорьевич, - тогда скажите, раз вы уж так любезны, поросенок за соседним столом - это тоже соя?
- Ни в коем случае, настоящий молочный поросенок - комплексный обед творцов народной литературы, отпускается по предъявлению спецталонов.
Бывший литературный критик облизнулся и, посмотрев на розовые лоснящиеся щеки полового старшины, интимно попросил: - Не найдется ли чего-нибудь? Я еще, знаете, не привык к соевым зайцам.
- И не дай бог привыкнуть, - хихикнул старшина и, наклонившись, прошептал:
- Чем расплачиваться будешь?
Петр Григорьевич с готовностью вытащил разноцветные бумажки и, положив на стол еще не начатую пачку "Камела", приготовился отсчитать нужную сумму. Половой старшина, не глядя на деньги, взял со стола сигареты, удалился и через некоторое время вернулся, неся на подносе тарелку с горячим куском мяса, обложенным со всех сторон золотистыми ломтиками жареной картошки.
- Ешьте на здоровье.
- А как же деньги? - забеспокоился Петр Григорьевич.
- Вы что, совсем интеллигентный? - разозлился старшина, - если вам хочется избавиться от ваших бумажек, так сортир у выхода направо.
Не вступая более ни в какие дебаты, бывший литературный критик вооружился ножом и вилкой и энергично набросился на еду.
Немного насытившись, Петр Григорьевич откинулся на широкую спинку стула и с радостью заметил появившийся среди пирующих за соседним столом знакомый красный затылок Баламутова. Размахивая кружкой, прозаик громко вещал и вдруг осекся, встретившись взглядом с приятелем.
- Петруша! Господи, куда ты пропал? - Баламутов потащил смущенно упирающегося критика к своему столу. - Разрешите представить, Петр Григорьевич Пантелеев, зять героя нашей национальной революции, воеводы Антона.
Компания за столом зааплодировала.
- Что же вы притаились, Петр Григорьевич, - проворковала Светлана Баламутова. - Наверное, сочиняете обличительный трактат? Громите пробравшихся в народную литературу масонов?
- Да нет, знаете, я еще толком не разобрался...
- То есть, как? - лицо Баламутова стало суровым.- Ты еще не прошел народную аттестацию?
Светлана поднялась: - Извините, я тороплюсь, мне еще надо повидаться с Александром Пахарем, - и, сухо попрощавшись, направилась к выходу.
- Кто это, Пахарь? - заинтересовался Петр Григорьевич.
- Ты как с луны свалился, - недовольно пробурчал Баламутов, - Саша - это друг нашей семьи, теперь известный стихотворец. Прославляет народ, революцию, да ладно об этом... Ты сейчас пойди погуляй, а часа через два приходи в храм творцов, поговоришь с Крутым Еремеем, потом видно будет.
Петр Григорьевич посмотрел на блестящий круглый значок на груди Баламутова с висящими, подобно двум вишенкам, колокольчиками и спросил:
- Ты не удивляйся, но я забыл, где находится этот храм.
- Там, где раньше дом был, ну иди, иди, - поторопил его Баламутов и повернулся к несколько стихшей компании за столом.
Погруженный в свои невеселые мысли, Петр Григорьевич шел, не замечая того, что происходило вокруг, и внезапно был остановлен ударом какого-то тупого предмета по голове.
- Поручик национальной стражи Громов, - представился молодой человек и, стукнув секирой об асфальт, вежливо спросил:
- Почему нарушаем, гражданин?
Только сейчас, оглянувшись по сторонам, Петр Григорьевич обратил внимание на необычно изменившуюся обстановку на улице.
Машины стояли, образовывая несколько длинных рядов. Вдоль тротуара люди, вытянув руки по швам и задрав головы, внимательно слушали надтреснутый старческий голос, шедший из динамиков, установленных на столбах.
- Ваши документы, - потребовал страж.
- Видите ли, - заволновался Петр Григорьевич, - у меня с собой нет, но ...
- Придется заняться общественно-полезной работой, для первого раза хватит недели, - неумолимо объявил поручик и, записав что-то в блокнот, свистком подозвал двух стражников, поменьше чином.
Общественно-полезная деятельность бывшего литературного критика проходила в небольшом двухэтажном здании, стены которого были разрисованы изображением полуголых людей, бегущих с тачками по всем направлениям трехмерного пространства. В отличии от воспитательного учреждения, в котором он только недавно побывал, обстановка здесь была вполне терпимая. Вместо грозных воспитателей с дубинками, работой командовали седоусые мастера. Они приносили большие кастрюли с клейким веществом, которое Петр Григорьевич, вместе со своими коллегами, размешивал до тех пор, пока не отделялась светлая жидкость. Эту жидкость мастера переливали в банки, забирая с собой, а взамен приносили новые кастрюли.
От раза к разу настроение мастеров заметно повышалось. К вечеру, когда приходил лектор для вразумления незадачливых нарушителей, они, покачиваясь и посмеиваясь, отводили его наверх, затем спускались вместе с ним к своим подопечным и выстраивали их рядами у лежавших на полу тюфяков. Довольным голосом лектор провозглашал здравицу в честь Великого поводыря единой народной партии и, прокричав троекратное "ура!", нарушители опускались на тюфяки, а мастера рассаживались по лавкам у стены.
- Никогда еще в истории человечества, - с пафосом утверждал лектор, - партия и народ не были так едины, как в эпоху артельного социализма. Ошибка прежних идеологов заключалась именно в том, что они разделили народ на партийных и беспартийных. К чему это привело? - задавал лектор риторический вопрос и радостно сообщал, - к вседозволизму, болтливости, когда некоторые партийные, забыв обо всем, безответственно распустили языки, тем самым, расшатывая основы основ до основания, - тут лектор запнулся, подозрительно посмотрел на невинно опустивших глаза нарушителей, дремлющих мастеров и промямлил, - да, до основания, - и вдруг вдохновившись, с загоревшимся взором, подняв руку, продолжил, - но происки масонов и их западных покровителей потерпели полный крах. Своим могучим интеллектом Великий поводырь объединил весь народ в единую партию, где нет места беспартийным и болтунам. Наши звонари - рупор народа! Наши метельщики - его меч! Грозной метлой мы выметем гнилые антинародные сорняки, и тогда наступит всеобщее благоденствие, за что мы скажем спасибо тебе, Народный поводырь!
Лектор перевел дух и отпил светлую жидкость из стакана, грозно поглядывая на нехотя подымающихся с тюфяков нарушителей и с трудом выходящих из дремы мастеров. Покрутив на пиджаке значок со скрещенными метлами, он, уже немного успокоившись, спросил: - Какие будут вопросы?
Мастера с надеждой смотрели на своих подопечных. Кряхтя, поднялся пожилой нарушитель в очках с толстыми линзами.
- Тут вот спор у нас возник. Соя стала национальным продуктом до Петровской эпохи или после?
Лектор пристально взглянул на задавшего вопрос толстяка.
- Вы, очевидно, в бывшем человек интеллигентного труда?
- Вообще-то, я историк, но сейчас...
- Были ли вы на перевоспитании? - перебил его лектор.
- Зачем же, меня аттестовали, все нормально, - засуетился толстый историк.
- Странно, - задумчиво произнес лектор. - Как же вам не знать, что мрачное междувременье Петра, приведшее к проникновению в Россию масонов, никак нельзя назвать эпохой. Что же касается сои, то обросшая нитратами картошка - вот что затормозило развитие этой культуры в стране.
- Но позвольте, - не выдержал толстяк, - откуда тогда нитраты?
- Молчать! - рявкнул лектор. - Вы, историк, с позволения сказать, не знаете элементарных законов диалектики.
Мастера укоризненно покачивали головами, глядя на растерянного историка.
- Все, на сегодня хватит! - рявкнул лектор и рассерженно удалился.
Вслед за ним бросились мастера, очевидно, надеясь остатками светлой жидкости задобрить недовольного лектора.
- Ну что ты лезешь, - услышал Петр Григорьевич шепот соседа толстяка по тюфяку, - забыл, что твоего деда Лазарем звали.
- Ну и что, - вполголоса отбивался толстяк, - имена по библии давали.
- А библия, кто ее украл и подделал? Нет, все, завтра попрошу перевести на другое место, с тобой обязательно нарвешься на неприятности.
Петр Григорьевич, ворочаясь на жестком, в буграх, как спина верблюда, тюфяке, начал кое-что соображать.
- Значит, партийные теперь все, - подводил он итог своим размышлениям, - партия народная и, скорее всего, одно-национальная. Во главе какой-то старичок с бородой, которого называют поводырем. Любопытно, как решаются проблемы сельского хозяйства?
В его памяти еще путались и перемешивались в одну кучу колхозы, совхозы, арендаторы, кооперативы и, рискнув, он обратился к ворочавшемуся рядом лысоватому блондину.
- У вас, простите, какая профессия?
- В смутные времена был экономист, прошел перевоспитание, теперь счетоводом в артели по изготовлению космиксометров.
- Это очень интересно, - произнес Петр Григорьевич, надеясь получить разъяснение.
- Как вам сказать, однообразно довольно, лепи эти счетчики для космических богатырей. Вот в артели, которая самих богатырей делает, там жизнь. И спецталоны по высшему разряду, спецкостюмы из Франции, а, кроме того, лекции о деградации Запада с демонстрацией фрагментов, - счетовод вздохнул.
- А почему бы вам не перейти? - поинтересовался Петр Григорьевич, не желая прерывать начатый разговор.
Счетовод опять вздохнул, на этот раз еще тяжелее. - Предки, знаете ли, подвели. Прадед в какой-то ложе заседал.
- Да, - сочувственно протянул Петр Григорьевич и, замирая от собственной смелости, заметил, - артельный способ, очевидно, во всех областях перспективен?
- Сначала, знаете, буксовал, но с тех пор, как Великий поводырь направил стотысячную дружину крестьянских добровольцев возглавлять промышленные и научные артели, и такую же дружину из города в деревню - все пошло, как по маслу. Эксперименты по взращиванию сои идут даже на Крайнем Севере.
- Потрясающе, в какое интересное время мы живем, - с энтузиазмом воскликнул Петр Григорьевич, чем вызвал бурный шорох тюфяков и чью-то сонную реплику по поводу своей матери.
- Потише, потише, - прошептал счетовод, охлаждая патриотический порыв бывшего критика, - вы разбудите всю палату.
Петр Григорьевич помолчал, обдумывая стратегию дальнейшей беседы, и затем произнес: - Я, к сожалению, человек далекий от техники, вы говорили о космиксометрах, любопытно было бы понять предназначение этих оригинальных приборов.
Счетовод заерзал и приник к уху Петра Григорьевича. - Так и быть, но рассчитываю на вашу скромность. Понимаете, огромные успехи народных ученых в соевых урожаях пока проходят в экспериментальном порядке, и потому заключен договор с африканцами. Мы катаем их на космических богатырях-ракетах, а они поставляют нам сою. Космиксометры регистрируют количество накатанных астрометров.
- Очень остроумное решение, - довольно искренне заметил критик. - Это и с экономической, и политической точки зрения выгодно.
- Конечно, - согласился счетовод, - только вот некоторые недобросовестные астролеты исхитрились счетчики в обратную сторону крутить.
- А зачем им это?
- Ну, как же, подсадят на межпланетной станции каких-нибудь загулявших принцев и катают на валюту, а по космиксометру выходит, что катали плановых пассажиров. А гаишники, что...
- Как гаишники?
- Государственные астроинспекторы, они свое возьмут и все шито-крыто. Вот бьемся сейчас над новым типом счетчиков. Да все равно это не выход. Генезис человеческий менять надо, хромосомы, вот как народная наука этого достигнет, тогда нас уже никому не догнать.
- И что, есть какие-то сдвиги в этой области? - с тревогой поинтересовался Петр Григорьевич.
- Пока только в животном мире. Тигр один бенгальский ест только клубнику в сахаре, на тигрицу ноль внимания, она, бедная, уже чуть клетку не сломала. Сейчас добровольцев в народе ищут. С людьми, конечно, проще. Одной клубники зимой этому бенгальскому импотенту из-за границы вывозить, сколько народных средств тратится.
Счетовод умолк, повернувшись на бок, а Петра Григорьевича всю ночь мучил один и тот же кошмарный сон. Жена, тоскливо протягивающая к нему руки, грозно сросшиеся брови его тестя, сверкающая сабля и метельщики, сдирающие с него штаны.
Утром Петр Григорьевич обратил внимание на то, что толстый историк куда-то исчез, а сосед его хмуро крутил клейкую массу в одиночестве. Днем появился страж в эполетах с миниатюрной секирой у пояса. Он прошел между рядами выстроившихся у кастрюль нарушителей и, с удовольствием потянув носом идущий от светлой жидкости запах, объявил о том, что срок общеполезной трудовой деятельности счетовода и бывшего критика закончился. Последнего, как многозначительно добавил страж, раньше установленного срока по ходатайству свыше, и настоятельно рекомендовал бывшему критику оценить проявленное к нему милосердие. Мастера выдали, к удивлению бывших нарушителей, несколько заработанных ими за время заключения серых бумажек и выпустили их на улицу.
- Проводите меня до литературного храма, - попросил бывший критик оказавшегося вместе с ним счетовода, - а то я по рассеянности боюсь совершить еще какую-нибудь оплошность.
Навстречу им шла масса спешащих людей с растянутыми во весь рот улыбками. Сузившиеся глаза и сверкающие зубы создавали впечатление потока нахлынувших китайских туристов.
- Улыбайтесь, улыбайтесь, - подтолкнул критика счетовод, взглянув, на посматривающего на них с улыбкой стража, стоявшего на перекрестке.
- А в чем дело? - напряженно заулыбавшись, спросил критик.
- Еще не знаю, но очевидно, происходит массовое ликование.
- С праздником вас, - приветствовал он важно улыбающегося пожилого мужчину с блестящими золотом колокольчиками на лацкане пиджака.
- Спасибо, - тот еще шире растянул рот в улыбке, выставляя звенящую колокольчиками грудь, - однако, сударь, не с праздником, а с месячником, с месячником народной радости.
- Конечно, с месячником, но ведь все равно праздник, - счастливо улыбался счетовод.
- Да, да, - согласился собеседник, - после великой речи Народного поводыря, в которой он провозгласил: "Жизнь стала в радость, праздник внутри каждого из нас".
Распрощавшись с улыбающимся патриотом, бывшие нарушители решили, от греха подальше, пройти переулками. Вслед им гремел радостный голос диктора из динамиков.
- А теперь послушайте песню группы народных композиторов, вдохновленных речью нашего народного вождя.
Песня называлась: "Жизнь вновь улыбнулась нам".
Непроизвольно чеканя шаг в ритме доносившегося марша, друзья по несчастью дошагали до здания, именовавшегося теперь литературным храмом, над массивными дверями которого простирался портрет седобородого поводыря.
- Так вы что, из тех, которые славят? - спросил его счетовод.
- Раньше, знаете, был критик, а сейчас затрудняюсь что-либо сказать.
- Ну, ну, так прощайте, - счетовод, все еще улыбаясь, сделал прощальный жест рукой.
- Подождите, - спохватился Петр Григорьевич, - надо бы еще встретиться...
- Э нет, не надо, - погасил на секунду улыбку счетовод, - вы там напишете что-нибудь не так, и попадешь с вами за потерю национальной бдительности.
Огорченно посмотрев на удаляющегося счетовода, к которому он уже успел привыкнуть, Петр Григорьевич вошел в двери храма.
После длительного объяснения с храмовым стражем, не перестававшим удивляться бестолковости посетителя, стремящегося пройти без удостоверения, Петр Григорьевич увидел входящего в храм народного поэта.
- Здравствуйте, Саша! - бросился к нему бывший критик и осекся под холодным взглядом литературной знаменитости.
- Чем могу быть полезен, сударь? - Александр Пахарь смотрел куда-то вверх, повыше головы литературного критика.
Выслушав сбивчивую просьбу Петра Григорьевича и чуть пошевелив бровями при упоминании Крутого Еремея, Пахарь неопределенно качнув головой, продолжил свое шествие через просторный вестибюль к широкой, уходящей вверх лестнице. Петр Григорьевич растерянно смотрел вслед возвышающейся фигуре народного поэта, размышляя о своей дальнейшей участи под бдительным взором швейцара, который как будто ждал сладостного его сердцу окрика сверху "гони"! Однако храмового стража постигло разочарование. Неизвестно откуда внезапно вынырнул молодой человек со сладкой улыбкой, в черном костюме, белой рубашке и галстуке, заколотом сверкающей булавкой в виде метлы.
Он взял уже совсем павшего духом критика под руку. - Пойдемте, сударь, я провожу вас, - и укоризненно погрозил пальчиком швейцару, - что же ты, Герасим, народных творцов в дверях держишь?
Герасим развел руками, пробормотав что-то в свое оправдание, но сладко улыбающийся молодой человек, уже забыв о нем, повел Петра Григорьевича к кабинету и открыв дверь в приемную со словами: - Принимайте гостя, - передал другому, точно в таком же черном костюме. Расписался в какой-то толстой книге, улыбнулся еще раз и исчез.
Новый молодой человек поправил галстук, откашлялся и чуть приоткрыв белую, расписанную золотом дверь, вполголоса произнес: - Государь народный советник, критика Пантелеева привели, на когда прием назначить?
- Пригласите через часик, - раздался писклявый голос из глубины кабинета.
- Погуляйте здесь где-нибудь, - предложил секретарь советника, - через час подойдете, и вот еще что, - он склонился к уху бывшего критика, - перестаньте улыбаться, уже десять часов утра.
Взглянув на недоуменное лицо критика, вздохнул:
- До чего же трудно с вами, творцами, живете, как на луне. В постановлении ведь ясно сказано: "демонстрация радости с семи до девяти утра, в течение месяца, ежедневно", газет, что ли не читаете?
- Простите, совсем запамятовал, - оправдывался Петр Григорьевич, массируя руками щеки и с облегчением снимая застывшую на окаменевшем лице улыбку.
Прохаживаясь вдоль широкого коридора, стены которого были увешены портретами творцов народной литературы, он с удивлением отметил, что кроме двух-трех знакомых ему в прошлом лиц, в том числе Баламутова и Пахаря, творчество остальных было вне его компетенции. Какой-то старичок, взгромоздясь на стремянку, с трудом снимал чей-то портрет, и Петр Григорьевич, помогая ему, поинтересовался:
- Кого это вы переносите?
- Был тут один народный, - проворчал старик, - все славил, славил, отоваривался по первой категории, народное добро переводил, потом делегатом от народа отправился за океан, так он там и остался. Теперь тем, кто раньше сбежал, масонам и отщепенцам разным, компанию составил. Славить, говорит, устал, а жрать здесь по первой категории не уставал.
Старичок, кряхтя, спустился со стремянки. - Послужи тут, никому доверять нельзя, сегодня народный, а завтра, смотришь, какую-нибудь подлость антинародную выдаст, вот и меняй их каждый раз. - Обтерев руки о спецовку, он взял у Петра Григорьевича портрет. Повернув к себе лицом, хихикнул, - вишь, улыбается. Как гореть со своими творениями будешь, поплачешь.
Не зная, как разделить чувства престарелого служителя храма, Петр Григорьевич взглянул на противоположную стену и от неожиданности даже покачнулся. С большого портрета на него весело смотрел белокурый курносый молодец с ясными синими глазами. Но не это так удивило бывшего литературного критика. Он не мог оторваться от надписи под портретом, которая витиеватым изящным стилем гласила: "Великий народный поэт А. С. Пушкин".
- Послушайте, сударь, - уже вполне освоившись с современной формой обращения, произнес Петр Григорьевич, - кому принадлежит это впечатляющее новаторство в изображении великого поэта?
- Это, знаете, очень интересная история, - начал словоохотливый старичок, - тут, знаете, целая народная комиссия из историков и литераторов работала. И, знаете ли, докопались, вернули национального поэта народу, в так сказать, подлинном, первозданном виде. Арап тот поганый, оказывается, с женой своей в фиктивном браке состоял, чтобы из Петербурга не выселили, а она, несчастная, мучилась, мучилась, да влюбилась в стрельца одного, правда, казнили его потом, не успел он потомка своего признать.
- Вот оно что, - протянул Петр Григорьевич, - но ведь портреты-то были, - позволил он слегка усомниться.
- Портреты - это подделки гуляк, масонов этих, но молодцы наши докопались все же, даже портрет по описанию тогдашних патриотов создали.
Старый служитель храма гордо, с любовью, посмотрел на курносого поэта.
- У лукоморья дуб зеленый, - с пафосом продекламировал он, смахивая слезу, - это же надо было так написать, теперешние так не напишут.
Воспользовавшись настроением впавшего в сентиментальную ностальгию старого служителя, Петр Григорьевич решился еще на один вопрос.
- А почему бы, не повесить и других великих из прежних времен?
- По аттестации не проходят, - доверительно понизил голос старичок. - У одних судимость, у других родня за границей, а некоторые вообще на иноземном языке писали. Вот и получается, что кроме этого и вешать некого, - служитель с трудом поднял тяжелый, окантованный золотом портрет, и грустно поплелся к черной лестнице.
Померив еще в течение получаса мягкие ковровые дорожки храма, Петр Григорьевич, с ощущением тревожного холодка в груди, вновь заглянул в приемную. Секретарь кивнул и пропустил его в апартаменты за расписанными золотом дверями. В глубине просторного кабинета, слегка освещенного слабым светом, с трудом пробивающимся сквозь тяжелые драпированные портьеры, возвышалась конструкция из красного дерева, представляющая собой нечто среднее между трибуной и письменным столом. Широкоплечий советник по делам литературы полукруглой стрижкой и вытаращенными глазами напоминающий небезызвестную картину "Лицо казака в бою", визгливо прокричал:
- Подойдите поближе, - и упершись взглядом в взволнованного критика, долго осматривал его с головы до ног. Несмотря на охватившее Петра Григорьевича волнение, за время визуального знакомства Крутого Еремея с его личностью, он успел разглядеть за спиной советника огромную картину, в центре которой седобородый старец поучал столпившихся вокруг него здоровенных ребят с колокольчиками на шее. Слева по всей стене кабинета были развешены портреты легендарных полководцев, галерею которых замыкал улыбающийся в седые усы генералиссимус с трубкой в руках.
Окончив обзор стоящего перед ним бывшего критика, Крутой Еремей пропищал:
- Ну что же, Пантелеев, с делом вашим я внимательно ознакомился, - он нежно погладил лежащую перед ним на столе толстую коричневую папку, - и откровенно скажу вам, по-военному, не утешает, если не более того. Хоть прямо отсюда хватай и на перековку.
Петр Григорьевич, пытаясь произнести что-то дрожащими губами, ухватился за спинку стула.
- Ведь это надо такое написать! - Крутой Еремей раскрыл папку где-то на середине, - национальные барьеры - мечта серости, желающей установить свою монополию в искусстве.
Вытаращив на дрожащего всем телом критика глаза, так что казалось, они вот-вот вылезут из орбит, советник тихо пропищал:
- Это кто серость, по-вашему? Народные творцы, которые в смутные времена не поступились принципами?
Распаленный Еремей налил воды из большой бутылки с надписью "Славянская" в бокал, осушил его одним глотком и, с треском поставив на стол, обратил внимание, что обличаемый им критик вот-вот свалится на рыжеватый мягкий ковер, расстелившийся по всему полу.
- Ладно уж, садитесь, - смилостивился советник и, плеснув воды в небольшую чашку, протянул ее Петру Григорьевичу, - выпейте и слушайте меня внимательно. Вы уже, как я слышал, ознакомились с некоторыми методами национального перевоспитания, но в силу ваших родственных связей не в полной мере. Сейчас вы стоите перед необходимостью пройти народную аттестацию, и если народные представители это прочтут, - Еремей ткнул пальцем в открытую папку, - сомневаюсь, что вам удастся легко отделаться.
- Что же мне делать? - потерянно произнес Петр Григорьевич, поставив чашку себе на колени.
- Заслужить доверие народа! - пискнул во весь голос Крутой Еремей, поднявшись над столом-трибуной.
- Но как? - критик с надеждой посмотрел на возвышающегося над ним советника. Еремей наклонился к нему, так что Петр Григорьевич мог разглядеть рыжеватый круг волос, походивший на тряпку, случайно забытую кем-то на голове советника.
- Что это за профессия у вас была в смутные времена - критик, -доверительно запищал Еремей на ухо Петру Григорьевичу, - что значит критиковать? Надсмехаться, что ли? Нашему народу такие в искусстве не нужны. Написал пакость, нарисовал там что-то непотребное - народ обличит, заслужил уважение народа - прославит!
Сделав небольшую паузу, чтобы эффект произнесенной им тирады произвел большее впечатление, Еремей склонился еще ниже, упираясь в глаза туго соображающего бывшего критика своим бычьим взглядом.
- Хочу назначить вас членом народной комиссии по изучению культурного наследия, так сказать, преданья старины далекой...
- Глубокой, - чуть не сорвалось с языка Петра Григорьевича, но он во время удержался и робко произнес, - в принципе это интересно, но ведь я не специалист.
- Не скромничайте, Пантелеев, не скромничайте, я ведь, знаете, тоже не литератор, из армии сюда перекинули и ничего, справляюсь. Главное народу угодить, остальное приложится. Ну, согласны?
Отметив про себя тактичность советника, соизволившего поинтересоваться его мнением, Петр Григорьевич утвердительно кивнул головой.
Удовлетворенный его согласием, советник грохнул молоточком в массивный колокол, стоявший на столе.
- Отведи к старшине, - повелительно пропищал Крутой Еремей мгновенно появившемуся секретарю, - пусть введет в курс дела. Да, и напомни, чтобы на довольствие поставил, и чуть подумав, добавил, - пока по третьей категории.
- Почему старшина? - поинтересовался по дороге Петр Григорьевич.
- Служили вместе с советником в одном ратном отделе.
Дверь кабинета соратника советника, Фомы Рахова, обитая черными вздувшимися подушками, выглядела значительно проще. Дернув за колокольчик, висевший над входом, секретарь, не дожидаясь ответа, толкнул рукой одну из подушек и пропустил бывшего критика в небольшую комнату, часть которой была загромождена пирамидами консервных банок и батареей бутылок, с окрашенной в разные цвета жидкостью.
Начальник отдела по изучению культурного наследия был пострижен так же, как и советник, однако, волосы его были черного цвета и блестели, как хорошо начищенный сапог. Фома Рахов быстро осмотрел нового сотрудника лукавыми цыганскими глазами и пригласил присесть к столу. Секретарь, покрутившись возле гастрономического изобилия, ухватил одну из банок и вопросительно взглянул на Фому. Тот безнадежно махнул рукой, и секретарь незамедлительно исчез, засунув предварительно банку в карман черного элегантного пиджака.
- Мало им с довольствия начальства красть, так и здесь должны подсуетиться. Вот народ, я вам доложу, - доверительно сообщил новый начальник Петра Григорьевича и достав какую-то бумагу, с многими подписями и печатями, незамедлительно перешел к делу.
- Вас уже, конечно, ознакомили с той деятельностью, которую осуществляет наш отдел?
- Только в общих чертах.
- Этого пока достаточно, вы человек в бывшем интеллигентный, сами разберетесь. Сейчас вам следует принять участие в изучении одного из главных наследий. Про поход князя Игоря слыхали? Опера даже такая есть...
- Вы имеете ввиду "Слово о полку Игореве?" - приятно удивился бывший критик, предвкушая работу с интересным материалом.
- Я же говорил, разберетесь, - Фома довольно кивнул головой. - Так вот, путаница там произошла, подделали наше наследие хазары.
Петр Григорьевич, почувствовав небольшое головокружение, откинулся на спинку стула и попытался слабо возразить.
- Я может, чего-то недопонимаю, но при чем тут хазары?
- Эх, - огорченно воскликнул Рахов, - а я-то на вашу образованность понадеялся. Вы что же, не знаете, что хазары иудеи были?
- Игорь все же поход на половцев совершал, - обиженно заупрямился бывший критик.
- Половцы, хазары, не один хрен? Я его уже на довольствие оформляю, а он...
- Ну, хорошо, хорошо, - согласился Петр Григорьевич, не желая обижать нового начальника, - что же я делать должен?
- Вот это другое дело, а то хазары, татары, развел антинародные разговоры, - Фома протянул бывшему критику лежавшую на его столе бумагу. - Удостоверьте своей подписью выводы комиссии, и будем считать, народную аттестацию вы прошли.
Петр Григорьевич бегло просмотрел выводы комиссии, аргументированные цитатами современников князя и, взяв протянутую Фомой авторучку в виде павлиньего пера, спросил:
- Чего же она плакала, Ярославна?
- Понимаю, понимаю, почему вас Крутой Еремей только на третье довольствие назначил. Чего плакала? Да мало ли из-за чего наша женщина плакать может? Им же это, как нам пописать.
Довод был настолько убедителен, что бывший критик, уже не рассуждая, нашел свою фамилию, предупредительно напечатанную среди других знакомых фамилий и поставил под ней подпись.
- Так, теперь получите, - Фома протянул Петру Григорьевичу несколько карточек, - здесь ордер на проживание и талоны. Отоваритесь на первом этаже в буфете. Ну и в знак начала нашей совместной работы, - Фома Рахов вышел из-за стола, взял две коробки консервов, немного подумав, добавил к ним бутылку с красной жидкостью, и все это богатство протянул Петру Григорьевичу.
Бывший критик, по примеру секретаря, не стал церемониться, поблагодарил, засунул консервы в карманы брюк, бутылку во внутренний карман пиджака и, распрощавшись, пошел благоустраиваться.
Рядом с десятиэтажным домом, где на первом этаже была выделена комната для Петра Григорьевича, стояла невысокая башня с бойницами и зарешеченными окошками. Над входом в башню красовалась надпись "Опорный пункт народного надзора". Два стража, стоявшие у железной решетки, выпускали клубы дыма из самокруток, смачно сплевывая после каждой затяжки, лениво переговаривались между собой. Один из них посмотрел ордер, выданный бывшему критику в храме и, сплюнув так, что Петр Григорьевич едва успел увернуться, с грохотом поднял решетку.
Пока Петр Григорьевич под взглядом зевающего во весь рот начальника пункта надзора перечислял всех своих родственников со времен Куликовской битвы, пристроившаяся рядом девушка в длинной заляпанной краской рубахе срисовывала его внешность прямо на удостоверение. Начальник, взглянув на миниатюру, удовлетворенно зевнул: - Такое не подделаешь, - и, протянув Петру Григорьевичу удостоверение, прозевал, - поздравляю!
Из башни бывший критик вышел с удостоверением, которое гласило, что он, Петр Григорьевич Пантелеев, является гражданином своей страны, членом народной партии, прошедшим народную аттестацию и готовым к служению народу.
В прихожей, рядом с дверью своей комнаты, Петр Григорьевич заметил еще одну дверь, очевидно, соседа, тоже живущего по третьей категории. Устало опустился бывший критик на узкую кровать, металлические пружины которой прогнулись почти до пола, и вздрогнул от внезапно заговорившего во весь голос репродуктора.
- Еще никогда, - вещал торжественным голосом диктор, - народы, ранее рассеянные по всей территории нашей необъятной страны, не были так счастливы, как теперь, здесь, на гостеприимной земле Франца Иосифа.
Петр Григорьевич привстал, и репродуктор мгновенно замолк. Недоуменно пожав плечами, критик собрался было снова прилечь, но услышав странный шорох за спиной, обернулся. Оглядывая стены, выкрашенные в темно-серый цвет, пытаясь понять причину странных звуков, он внезапно встретился с ласковым взглядом больших черных глаз и оцепенел от ужаса.
Бросившись к небольшому окошку, открыл его и, вдыхая прохладный вечерний воздух, стал уговаривать себя, что после стольких событий, каждому может померещиться бог знает что, и уже почти успокоился, когда за его спиной раздался нежный голос.
- Милый, я вам не помешаю?
Со стоном отвернулся Петр Григорьевич от окна, но увиденное им было совсем не страшно и, может, даже приятно, если бы не странные обстоятельства, при которых появилась эта тонкая девушка с серебристыми волосами и большими черными глазами.
- Кто вы? - дрожащим голосом спросил Петр Григорьевич.
- Я поэтесса Алина Изумрудова, вы что-нибудь слышали обо мне?
- Да, да! - обрадовался бывший критик, в памяти которого еще не исчезли прославленные имена, - позвольте представиться, Пантелеев Петр Григорьевич, в бывшем критик. Но как, простите, вы здесь очутились?
- Критики, - улыбнулась поэтесса, - они громили меня, воспевали, пытались не замечать и снова вспомнили, когда все мы грелись в слабых лучах свободы. Вы удивленно смотрите на меня, не надо, милый. У меня нет возраста. Я живу в другом измерении.
- Простите за банальный вопрос, каково ваше нынешнее занятие? Тоже славите?
- О нет! - Изумрудова прищурила большие черные глаза, - славить - это не мое призвание.
- Но как вам это удается?
- Милый критик, в том измерении, где я существую, поэты невидимы для балаганных шутов, творящих насилие от имени народа.
- Как жаль, что я не поэт, - вырвалось у Петра Григорьевича и, испугавшись своего свободомыслия, он сейчас же пролепетал, - неужели все поэты могут вот так, невидимо?..
- О ком вы говорите? Те, кто не могут, это разве поэты?
- Но ведь надо есть, пить, где-то спать, наконец.
- Ах, милый, свет не без добрых людей, - грациозно взмахнула рукой поэтесса, - даже в этом доме не все еще потеряли совесть.
- Кстати. Не хотите ли бутербродов с чаем? - засуетился критик, ринувшись к своему ограниченному пайку.
- Что вы, - гордо вскинула голову поэтесса, - неужели мои слова прозвучали, как намек?
- Бог с вами, ну какой намек, просто приглашение вместе поужинать.
- Если только за компанию, - она лукаво взглянула на Петра Григорьевича, - у меня тоже кое-что припасено, - Алина нырнула рукой под плотно облегающий ее свитер и вытащила небольшую плоскую фляжку.
- Настоящий коньяк, - похвасталась она и, отпив глоток из горлышка, присела на кровать.
- Никогда еще наш народ не был так...- зазвучал торжественный голос.
Петр Григорьевич ринулся к репродуктору, но нежный смех поэтессы и внезапно стихший голос диктора остановили его.
- Милый, ты такой же рассеянный, как и я, - смеялась пересевшая с кровати на стул поэтесса. - Никак не могу привыкнуть, что это чудище вещает, как только прикоснешься к кровати.
- Ага, - догадался критик, - остроумно придумано. - Кстати, вы не помните, когда эта штука отключается?
- Творцы рано не засыпают, - засмеялась Изумрудова, и Петр Григорьевич, взяв флягу из ее рук, сделал основательный глоток.
- Милый, мне пора, у меня еще визиты.
- А как же бутерброды? - заволновался Петр Григорьевич.
- Можете завернуть, - милостиво разрешила поэтесса и, взяв сверток, спрятала его под свитер.
- Я провожу вас, - Петр Григорьевич пошел вперед, чтобы открыть поэтессе дверь, но, обернувшись, увидел, что она уже исчезла.
Уснул Петр Григорьевич, так и не дождавшись конца скопившейся информации в репродукторе. Всю ночь он, ворочаясь, стонал от вонзавшейся ему то в спину, то ниже спины пружины матраса, а к утру увидел удивительно жуткий сон. Будто сидит он в оперной ложе с женой и тестем, и несутся по сцене половецкие всадники, и уже не Кончак, а сам он сидит на колу и мощным баритоном молит князя о свободе. Рыдает поэтесса Изумрудова, и неумолимо смотрит на него князь Игорь бычьими глазами Крутого Еремея. Мощно грянула увертюра, но почему-то из Ивана Сусанина, и долго еще, проснувшись, ерзал на кровати бывший критик, дослушав до конца все музыкальное произведение.
В соседней комнате послышались шаги, последовавшие затем в прихожую. Скрипнула дверь туалета, и звук шагов проследовал в обратном направлении. Петр Григорьевич повторил тот же маршрут и, вернувшись, по забывчивости, вновь присел на кровать.
- А теперь по просьбе трудящихся артели тяжелого машиностроения, - сообщил диктор, - передаем романс народного песнетворца Митрофана Чайкина "Колокольчики, бубенчики мои".
При первых колокольных трелях Петр Григорьевич собрался было встать, но тут в комнату без стука ввалился маленький круглый человечек и, прижав обе руки к груди, с криком: -Умоляю! - усадил критика на место и сам присел рядом. Когда тенор затих, оба одновременно встали, и толстячок с круглой, покрытой светлым пухом головой, представился: - Митрофан Чайкин, композитор или по-современному, песнетворец.
- Ах, так это вы? - Петр Григорьевич кивнул головой в сторону репродуктора.
Песнетворец смущенно улыбнулся.
- У меня что-то с репродуктором стряслось, так что прошу извинить за вторжение.
- Какие мелочи, - вежливо произнес критик и тоже представился.
- Помню, помню, читал, - закивал головой толстячок, - ну, а сейчас на какой ниве?
Приятно удивленный тем, что его еще кто-то помнит, Петр Григорьевич разъяснил: - Изучаем вот культурное наследие в целях ревизии, очень многое дошло до нас в искаженном виде.
- Да, да, - смущенно произнес толстячок, - много еще врагов у народа.
- Много, - подтвердил Петр Григорьевич, и оба пристально взглянули друг на друга.
Первым отвел глаза песнетворец: - Кстати, у меня телевизор, работает вечером с восьми до десяти, так что прошу.
Глядя в спину удаляющегося толстячка, Петр Григорьевич напряженно вспоминал что-то важное, связанное с прощальными словами соседа и вдруг вспомнил. Седьмой пункт в его удостоверении: "Время полезного государству труда от 9.00 до 18.00". Сообразив, что он уже опаздывает, критик выскочил из дома и помчался к храму.
Пробегая мимо избенки, из окна которой высовывалась лукавая рыжая физиономия, Петр Григорьевич замедлил шаг. Красочные сахарные лошадки и кружки с холодным рубиновым квасом приковали внимание не успевшего позавтракать критика, и он, проглотив слюну, направился к избенке. У окна, прислонив секиру к стенке, аппетитно жевал стражник, запивая пряник холодным квасом. Петр Григорьевич вытащил на ходу разноцветные бумажки, оставшиеся у него со времен перевоспитания, но неожиданно наткнулся на препятствие в виде секиры, которой стражник преградил ему путь, поставив кружку на подоконник. Бывший критик недоуменно перевел взгляд со стражника на лотошника, который, подмигнув, жестом предложил ему обойти избушку. Петр Григорьевич, заинтригованный знаками лотошника, пошел в обход, а верный страж со словами: - О, наглеют! - ухватил новый пряник.
- Импорт на обмен не желаете? - спросил рыжий торговец, открыв маленькую дверь.
- Что именно? - деловито поинтересовался критик.
- Духи, косметику, что-нибудь из белья?..
- Подождите, подождите, - прервал поток перечислений бывший критик, - это ведь для женщин, - и с ужасом подумал, не случилось ли с ним еще какого-нибудь перевоплощения, но лотошник развеял его страхи.
- Что же, у вас нет жены или не одобряемой народом приятной связи?
Петр Григорьевич грустно развел руками. - А пряник никак нельзя?
Рыжий лотошник с сожалением окинул взглядом нескладную фигуру покупателя, исчез в глубине избушки и через секунду вновь появился, протягивая пряник Петру Григорьевичу.
- Да уберите вы это, - раздраженно пресек он попытку критика расплатиться бумажками.
Петр Григорьевич смущенно поблагодарил лотошника и на ходу, откусывая голову лошадке, продолжил свой путь.
Уже знакомый Петру Григорьевичу храмовый страж Герасим при виде запыхавшегося критика заулыбался и отобрал удостоверение.
- Что, третья категория, опоздал? Присядь теперь, - он показал пальцем на широкую деревянную скамью и принялся куда-то звонить.
- Подожди, сейчас спустятся, - со злорадной многозначительностью в голосе объявил Герасим, положив трубку.
С замирающим от волнения дыханием ждал Петр Григорьевич, понимая, что опять совершил жуткую оплошность. Спустился за ним сам Фома Рахов, молча взял у Герасима удостоверение и, сделав Петру Григорьевичу знак следовать за ним, прошел по лестнице вперед. Понуро плелся за ним бывший критик, пытаясь предугадать, чем грозит ему это зловещее молчание. У самого кабинета Фома прошипел: - Ты что, туда хочешь за антинародное поведение? - Начальник указал Петру Григорьевичу на какой-то чулан, откуда доносились жалобные вскрики.
- Что там? - испугался Петр Григорьевич.
- Секут несознательных, которые опаздывают более, чем на пятнадцать минут. - Фома посмотрел на побледневшего критика. - В первый и в последний раз, запомнил?
Петр Григорьевич благодарно кивнул головой.
- А теперь пойдемте. - Фома привел его в маленькую комнату, зажег свечу на письменном столе и со словами: - Твори до восемнадцати ноль-ноль, - удалился.
На стене висели полки с книгами, автором которых был Народный поводырь, на столе стопка чистых листов бумаги и внушительных размеров ручка, длинной цепочкой прикованная к ножке стола.
Петр Григорьевич просидел около двух часов над чистым листом бумаги и, почувствовав некоторое угрызение совести, вышел, робко приоткрыв начальственную дверь. Рахов, сидя на корточках, считал какие-то коробки и, недовольно взглянув на критика, буркнул: - В чем дело?
- Прошу меня простить, - робко пролепетал Петр Григорьевич, - не могли бы вы дать мне какое-нибудь конкретное задание?
Фома поднялся на ноги и, блеснув цыганскими глазами, угрожающе проговорил: - Значит, не годитесь для творчества? Нет инициативы, придется лишать категории.
- Может, я еще попробую? - заикнулся бывший критик.
- Ну что же, - милостиво согласился Рахов, - попробуйте, - но если снова придете с тем же вопросом, сами понимаете...
- Я понимаю, понимаю, - закивал головой Петр Григорьевич и поспешил вернуться в свою каморку. К концу творческого дня, когда бывший критик сидел, подперев голову руками у догорающей свечи, к нему заглянул Фома Рахов.
- Ну что, пошло дело? - удовлетворенно спросил он.
- Да, конечно, - торопливо согласился Петр Григорьевич.
После того, как начальник, благосклонно попрощавшись, удалился, Петр Григорьевич, взглянув на часы, собрался было уже задуть свечу, но откуда-то сверху послышалось слабое звяканье колокольчика и грянули аплодисменты. Колокольчик звякал еще несколько раз, после чего грохот аплодисментов усилился, переходя в овации, сопровождаемые криками "браво!" и "да здравствует!". Затем наступила тишина, и Петр Григорьевич вслед за очередной колокольной трелью услышал мощное хоровое пение, по мелодии напоминающее гимн.
Спустившись по лестнице, бывший критик попал в широкий поток людей в мундирах, рубашках в горошек и сарафанах, хлынувший из открывшихся дверей храмового зала. Заметив человека в допотопном импортном костюме, Петр Григорьевич полюбопытствовал: - Не будете ли вы так любезны объяснить причину собрания?
Человек удивленно посмотрел на него и нехотя ответил: - Бригадира творцов Баламутова наградили премией Народного поводыря первой степени.
- Баламутова? - обрадовался Петр Григорьевич, - а за что?
- Он что, ваш знакомый? - в свою очередь поинтересовался человек в костюме.
- Когда-то, знаете...- начал объяснять критик, но собеседник прервал его.
- Так вы что, не читали новый эпохальный роман Баламутова "Артельный звон"?
Петр Григорьевич смущенно покачал головой: - А вы?
Человек в импортном костюме оглянулся и прошептал: - Сам не удосужился, но сверху объявили чрезвычайно нужным и своевременным.
Неожиданно зазвучали аплодисменты, и собеседники увидели самого Баламутова, идущего сквозь коридор, образованный восторженными поклонниками. Покрасневшее от счастья лицо бригадира оттеняло пышную седую шевелюру. Его сопровождала группа творцов, среди которых парил Александр Пахарь под руку с синеглазой женой Баламутова. Со вздохом посмотрел критик вслед окруженному свитой бывшему приятелю и уныло поплелся в свое жилище.
Толстячок песнетворец возник перед ним, как только он оказался в прихожей. - Заходите, до конца передачи еще полчаса, - потащил он Петра Григорьевича в свою комнату.
Чайкин огнивом высек искру, от которой загорелась свеча в подсвечнике, и смущенно промолвил: - Талоны на спички кончились, приходится экономить.
- Возьмите у меня, - предложил критик, - я только начал расходовать.
- Не надо, пусть будет запас, еще пригодятся.
На маленьком голубом экране двумя рядами навстречу друг другу двигались плясуньи, похожие на экспортных матрешек, и весело взвизгивали.
- А теперь слово нашему телеглашатаю, Даниле Каганцу, - объявила девушка в нарядном сарафане и кокошнике, после того, как матрешки исчезли с экрана. Бывший критик, увидев глашатая, подался вперед так, что лбом чуть не влетел в экран. Коротко стриженный, со светлой челкой, бывший международный комментатор сообщал: - Небывалый урожай сои получил на своем подворье труженик далекой сибирской артели Игнат Лыгин. Я побывал в гостях у этого чудотворца.
На экране зашелестела деревьями тайга, жадно сверкнули волчьи глаза, провожая голодным взглядом скачущего на горячем коне Данилу Каганца. Густая зелень тайги сменилась огромным серым пустырем. Данила Каганец, спрыгнув с коня, указал на виднеющийся вдали частокол.
- Здесь ждет неутомимый Лыгин слет народных академиков. На протяжении долгих радостных лет будут они соизмерять свою теорию с практикой.
- А теперь мы прощаемся с вами до завтрашнего вечера, - с улыбкой проворковала девушка в кокошнике, - спокойной ночи.
На экране возник распахнувший крылья черный ворон, зазвучал уже знакомый Петру Григорьевичу гимн. Чайкин поднялся со стула, ожидая, когда стихнут звуки гимна. Встал и Петр Григорьевич. Телевизор затих и сам по себе отключился.
- Хотите чаю? - предложил Чайкин.
Петр Григорьевич уже собрался отклонить гостеприимное предложение, но оба они услышали характерный шорох, и черные прекрасные глаза Алины Изумрудовой осветились тусклым пламенем свечи.
- Милые мои, не надо грустить, - раздался ее нежный голос, - хотите, я прочту вам стихи?
- Ради бога, Алина, - взмолился Чайкин, - ваша поэзия когда-нибудь плохо кончится.
- Милый песнетворец, разве вы не знаете, что в моем измерении я недоступна?
- Я знаю случаи, когда людей извлекали и из других измерений.
- Невероятно! - воскликнула Алина, - ну если вы так осторожны, я воздержусь.
- Да, да, пожалуйста.
- Тогда пойдемте в гости к Мольеру.
- Час от часу не легче, - пробормотал песнетворец.
- Кто это, Мольер? - заинтересовался Петр Григорьевич.
- Это милый юноша, который живет этажом ниже.
- В подвале, - объяснил Чайкин.
- А почему Мольер? - продолжал интересоваться Петр Григорьевич.
- Ах, когда-то он писал сатирические пьесы...
- И его в связи с этим два раза перевоспитывали, - продолжил разъяснение песнетворец. - В результате - Мольер, - Чайкин покрутил пальцем у виска.
- Так пойдемте же, пойдемте, - просила поэтесса.
Первым поддался нежному призыву Изумрудовой бывший критик, а затем не устоял и песнетворец, последовав за ними в подвал к Мольеру.
Молодой седоволосый человек, с тонкими черными усиками, на миг оторвавшись от зеленого экрана темной блестящей коробки, жестом указал гостям на низкий топчан и издал какой-то особый щелчок пальцами.
На экране возникла молодая девушка, забравшаяся с ногами на широкую тахту, с едва уловимым акцентом она сообщила:
- А теперь послушайте краткую сводку новостей.
- Что это? - испуганно дернулся с топчана критик.
- Иноземное телевидение, милый, разве вы не видите?
- Ему можно, - успокоил критика Чайкин, - у него справка.
- Сегодня гражданин республики Пасть Крокодила выпал в открытый космос. - Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо, - заявил он пролетающим корреспондентам.
После этого сообщения девушка сняла блузку и оказалась в прозрачном бюстгальтере в виде двух сцепившихся слоников. На экране засветилась эмблема фирмы "Берег слоновой кости".
- Президент Соединенных штатов Америки, - продолжала девушка, - заявил, что он не прекратит голодовку на лужайке у Белого дома, пока конгресс... - Но тут на экране все замелькало, зашипело, и Мольер, произнеся с досадой: - Опять включили телемешалки, - движением пальцев отключил свою коробку. Затем, внимательно оглядев сидевших на топчане, обратился к критику:
- Жан Батист Поклен, с кем имею честь?
- Петр Григорьевич Пантелеев, - ответил критик, хотя и предупрежденный, но все же несколько ошарашенный.
- Милые мои, у меня для вас сюрприз, - в руках Алины засияла бутылка с розовой жидкостью. - Первоклассный ликер, выпьем за искусство.
- Сейчас бы еще кофе, - мечтательно произнес Мольер.
- Если мэтр не против, я принесу соевый напиток, - предложил песнетворец.
- Принесите, милый, нашей фантазии вполне достаточно, чтобы представить, что мы пьем бразильский кофе.
- Что нового в театральном мире, - отпивая глоток, поинтересовался Мольер, - какие премьеры в театре Смеха?
- Милый Батист, театр этот ставит один и тот же спектакль "Плач иноземцев".
- Очевидно, это очень веселая пьеса, раз она не сходит со сцены?
- Скорее полезная, - заметил песнетворец, - Наш великий поводырь весь спектакль отдыхает с закрытыми глазами.
- Однако, господа, - Мольер был шокирован, - мой Бурбон смеется, злится, но закрыть глаза? Такого бы ему французский народ не простил.
- Вы, французы, не обладаете такой великой любовью к своим вождям, - пробурчал песнетворец, допивая ликер.
Утром Петра Григорьевича разбудил торжественно-мрачный голос диктора.
- Ратниками народной безопасности раскрыт антинародный заговор. Заговорщики пытались распространять листовки, очерняющие наш светлый режим. Но народные хватуны начеку! Главари пойманы с поличным, и сегодня в двенадцать ноль-ноль на Соборной площади над ними будет совершен акт народного возмездия. Всем гражданам предлагается добровольно и организованно проследовать к месту казни. Послушайте мнение народа!
- Я земледробильщик первого разряда, - раздался неуверенный голос...
- Я звеньевая соеводческой бригады, - пронзительно закричал женский голос, - я говорю, смерть им! Смерть!
Петр Григорьевич в страхе вскочил с кровати.
Колонна творцов, во главе с Крутым Еремеем, в последних рядах которой маршировал Петр Григорьевич, заняла отведенное ей место на площади, неподалеку от колокольни. Рвались вверх огромные, наполненные газом синие шары, натягивая толстые веревки, крепкой петлей стянувшие вытянутые над головой руки осужденных. У эшафота, важно сверкая эполетами, высокие чины звонарей и метельщиков грозно посматривали на притихшие колонны зрителей. Приговоренные высоким народным судом трое смертников, в длинных белых саванах, с трудом сопротивлялись мощной силе, отрывающей их от земли. Один из них, высокий, светловолосый, ободряюще улыбнулся молодой девушке, тонкие руки которой напряглись так, что казалось сейчас отделятся от тела, и сдвинул брови, встретившись с печальным взглядом третьего осужденного. Грянул удар колокола над площадью, блеснул топор палача над удерживавшим шар канатом, и в тот же миг светловолосый смертник поддел за пояс ногой упершегося круглым животом в эшафот звонаря. Колокол непрерывно звенел, заглушая крики барахтающегося в воздухе чиновника в блестящем золотом мундире. Высоко над крышами домов смертник сбросил с ноги толстяка, и тот, со свистом рассекая воздух, шлепнулся на землю, обрызгав красной жидкостью стоящих вблизи людей. Помощники палача поспешно перерубили оставшиеся канаты, и еще двое осужденных взлетели в воздух. Вытянутые фигурки казненных подымались все выше и выше, превращаясь в точки, образующие парящий в небе треугольник, и вскоре совсем исчезли. Колокол замолк. Рядом с Петром Григорьевичем всхлипнула женщина, и он услышал нежный голос поэтессы.
- Не надо, милая, не плачьте. Я напишу о них балладу, и они станут бессмертны.
- Правда? - с надеждой прошептала женщина.
- Я обещаю вам это, - ответила поэтесса.
Поникшие сидели критик и поэтесса в подвале у Мольера, глотнув по рюмочке за упокой души казненных.
- Почему мы грустим, господа? - черные усики комедиографа дернулись в иронической улыбке, - в отличии от нас, они свободны.
После того дня со здоровьем впечатлительного Петра Григорьевича что-то стряслось. Его одолевало мучительное желание плакать без видимых на то причин. Помимо неприятных ощущений, которые доставляло это часто повторяющееся желание, оно было и небезопасно. Он уже несколько раз ловил обращенные к нему внимательные взгляды стражников, когда проходя мимо лучезарных лозунгов, лицо критика независимо от его воли начинало кривиться и морщиться. Когда же Петр Григорьевич, как-то не удержавшись, зарыдал у портрета седобородого поводыря с дитем на плечах, он окончательно пал духом. По совету Чайкина Петр Григорьевич попросил Рахова направить его к медикам. Фома недоброжелательно взглянул на него, но, увидев мелькнувшие в глазах критика слезы, смягчился.
В просторном кабинете за небольшим столом сидела милая старушка и что-то писала. Не глядя на Петра Григорьевича, она попросила его снять рубашку и неожиданно впилась в него тяжелым взглядом серо-стальных глаз. Поднятый чьей-то неведанной силой, Петр Григорьевич вскрикнул и шлепнулся животом на кушетку. Старушка, кряхтя, проковыляла к нему, вытащила из кармана трубочку, послушала, провела рукой над его головой, отряхивая пальцы, как будто к ним что-то прилипло и вдруг дубинкой, появившейся неведомо откуда, принялась колотить критика по спине.
- Чувствуете ли вы облегчение? - спросила она после того, как основательно треснула его между лопаток.
- Да, чувствую, - взмолился критик.
- Ну и отлично, следующий!
К удивлению Петра Григорьевича своеобразное лечение пошло ему впрок, и он почувствовал себя много бодрее.
Дома его ждал еще один сюрприз. Храмовый гонец протрубил в горн и подал Петру Григорьевичу плотный конверт, запечатанный сургучом. Не веря своим глазам, прочел критик приглашение к вечернему застолью от бригадира творцов и в сильном волнении присел на кровать. Еще и еще раз, перечитывая послание, он строил радужные варианты изменения своей судьбы, не обращая внимания на диктора, сообщившего сникшим голосом:
- В кулачном поединке между бойцами "Колокола" и "Метлы" метлист Киребеев получил травму черепа, что и решило исход боя.
Песнетворец, заглянувший к Петру Григорьевичу, увидел на столе приглашение и поинтересовался: - Собираетесь?
- Ну конечно, - отвечал критик, завязывая галстук перед маленьким зеркальцем, - там, возможно, будет моя жена.
- Милый, как это приятно встретиться после долгой разлуки, - в зеркальце мелькнули серебристые волосы поэтессы.
- Не думаю, чтобы сегодня там была дочь воеводы, - внезапно заявил Чайкин.
- Как вы можете знать? - неприятно удивился критик.
- Видите ли, - медленно заговорил песнетворец, - вчера после кулачного поединка, поводырь произнес речь, ни словом не упомянув о звонарях. Мой вам совет, Петр Григорьевич, воздержитесь от визита.
Бывший критик остановился в нерешительности, держа в руках конец от незавязанного галстука.
- Милый критик, я никогда не слушала дружеских советов, и это всегда кончалось печально.
- Я готов идти с вами к Мольеру, - храбро наклонил голову и щелкнул тремя пальцами.
Зеленоватый свет экрана мигнул и высветил старца, окруженного группой советников с атаманскими прическами. Дрожащей рукой привинчивал Народный поводырь орден величиной с блюдце к груди вытянувшегося с метлой в руке воеводы Антона. Голос за кадром прокомментировал: - Предводитель всех отрядов метельщиков, воевода Антон, награждается орденом Парамона Нагого. - Крупным планом на экране возник орден, на лицевой стороне которого был изображен голый по пояс, обмотанный цепями мужик, заросший золотой бородой.
- Этот воевода и есть ваш тесть? - спросила поэтесса.
Критик молча кивнул головой.
- Сударь, у вас такой высокопоставленный родственник? - удивился Мольер, - а между тем, вы здесь, среди нас...
- Видите ли, Батист, - вступился за критика песнетворец, - сильные мира сего всегда сурово обходились со своими ближними. Вспомните сына Ивана Грозного, Петра Первого, так ведь это сыновья, что же говорить о зяте?
- Можно сказать, что ему еще повезло, - заметил Мольер и снова щелкнул пальцами.
Обнаженная до пояса девушка на тахте сообщала: - Сегодня в государстве Всеобщего благоденствия группировка метельщиков взяла верх над группировкой звонарей.
Девушка взялась руками за трусики, но тут же грозно загудели телемешалки. Мужчины разочарованно отвернулись от экрана.
- Как же ваша песня "Звонармия"? - посочувствовал критик, но песнетворец легкомысленно отмахнулся: - Я переименую ее в "Полет метлы".
Утром, по дороге к храму, Петр Григорьевич заметил исчезновение эполет с колокольчиками, значков и черных рубашек. В коридоре храма он помог старенькому служителю снять портрет Баламутова и заменить на новый.
- Отзвенел, бедолага, - хихикнул старичок, опуская портрет на пол.
Петр Григорьевич посмотрел на улыбающегося с портрета нового бригадира, но зависти особой не испытал.
В своей рабочей каморке, удобно устроившись у стола, бывший критик задул свечу и только собрался подремать, как дверь отворилась, и он услышал удивленный голос своего начальника.
- Где вы, Пантелеев, почему темно?
- Сейчас, сейчас, - засуетился критик, чиркая спичкой, - свеча вот барахлит чего-то.
Подойдя вплотную к столу, освещенный пламенем свечи, Фома пристально вглядывался в критика.
- У вас есть патриотическая зоркость, хвалю. Своевременно отказаться от приглашения, на такое не каждый способен.
Петр Григорьевич, покраснев, смущенно опустил глаза.
- Кстати, уважаемый исследователь, изучая старину, нельзя отрываться от современности. Вам знакомо творчество Баламутова?
- В общих чертах.
- Надо поработать. Все отделы уже дали последнюю оценку его произведениям, а мы отстаем.
- Если позволите, я пойду в библиотеку и ознакомлюсь...
- Не надо, - усмехнулся Рахов, - вряд ли вы найдете там этот хлам. Вот, прочтите, это вам поможет.
Он достал из блестящей синей папки большой глянцевый лист с отпечатанным на нем текстом. Петр Григорьевич быстро пробежал глазами машинописные строчки, характеризующие творчество Баламутова, как антинародное, и поставил свою подпись. Фома бережно водворил творческий приговор Баламутову назад в папку и вскользь заметил:
- Есть мнение о переводе группы наших сотрудников на вторую категорию, так что старайтесь, Пантелеев, старайтесь.
Ободренный похвалой начальника, Петр Григорьевич влетел в комнату песнетворца. Чайкин ходил по комнате и что-то насвистывал. Выслушав критика, он протянул ему руку.
- Поздравляю, у меня тоже приятная новость. "Полет метлы" произвел впечатление в верхах.
- Милые мои, как я радуюсь вашим успехам, - раздался голос Изумрудовой.
- Пойдемте порадуем Мольера.
Нахмурившись, смотрел великий комедиограф на прозрачную белую жидкость в своем стакане.
- Господа, когда король бывает особо ласков со мной, это грозит большими неприятностями.
- Не каркайте, Батист, - проворчал песнетворец.
Дни радостных ожиданий совпали с телепостом. На экране в комнате песнетворца светилась заставка, а за кадром звучала мрачная торжественная музыка. В один из таких приятных вечеров изображение ворона неожиданно сменилось портретом Великого поводыря, и телеглашатай процитировал:
- Благодушие и метла несовместимы.
На экране возник суровый северный пейзаж, и тот же голос суховато сообщил: - Воевода Антон назначен командующим ограниченным контингентом за Полярным кругом.
Не глядя друг на друга, творцы разошлись по своим комнатам.
По дороге на службу бывший критик уже не удивился исчезновению эмблемы метлы со всех плакатов и лозунгов. Проходя мимо старого служителя, снимающего очередной портрет, Петр Григорьевич не оказал ему, как обычно, помощь, и закрылся в своей каморке, ожидая дальнейших событий. Вместо Рахова, прихода которого страшился Петр Григорьевич, в комнате, к ужасу критика, возник черный посланник Крутого Еремея.
- Пойдемте со мной, - приказал он бывшему критику.
Крутой Еремей, уставившись бычьим взглядом на понурую фигуру критика, пропищал: - За время пребывания в отделе вы не смогли сделать ничего существенного. Помимо этого, - Еремей встал, и Петр Григорьевич приготовился к самому страшному, - вы, вместе с вашим тестем, потеряли патриотическую бдительность, тем самым не оправдав доверие народа.
Петр Григорьевич пытался было заикнуться о своей непричастности к тестю, но Крутой Еремей во весь голос пропищал: - Удостоверение на стол!
Пошатываясь от пережитого несчастья, критик брел к своему очагу, но дверь его комнаты оказалась заколоченной двумя досками. Песнетворец, выглянув, жестом позвал его к себе.
- Поживите у меня, я почему-то боюсь быть один.
Вечером их навестила Изумрудова. - Бедные вы мои, я пригласила бы вас к Мольеру, но его переселили этажом ниже. Теперь он выходит один раз в неделю, когда стражник приносит лестницу. Милые, не падайте духом, я буду навещать вас, где бы вы ни оказались, - прозвучал ее нежный голос уже из другого измерения.
- Ложитесь, - предложил песнетворец критику.
- А как же вы?
- У меня бессонница, я буду сочинять всю ночь грустные напевы.
Петр Григорьевич не стал противиться, лег, но когда проснулся, обнаружил, что сидит он на полу, в прихожей, а дверь песнетворца заколочена такими же досками, как и его комната.
Растерянный, в пижаме песнетворца, одолженной ему вчерашним вечером, он вышел на улицу, пытаясь принять какое-либо решение, но вдруг услышал повелительный голос.
- В чем дело, гражданин? Почему в таком антинародном виде? - человек в штатском окинул его подозрительным взглядом.
- Меня, видите ли...-попытался объяснить критик, но тот не стал слушать и, заложив два пальца в рот, издал разбойничий свист. Тут же, как из-под земли, выросли стражники.
- В дом радости его! - приказал штатский.
Стражники запихнули Петра Григорьевича в большой желтый ящик на колесах, запряженный двумя старыми тяжеловозами. Стиснутый детинами в серых халатах, он с трудом переводил дыхание, напряженно вслушиваясь в реплики служителей дома радости. Из их диалога ему удалось выяснить лишь то, что обоих служителей зовут Богданами, и талонов им хватает разве что только на закуску. Тяжеловозы, уныло помахивая хвостами, остановились у небольшого особняка, огороженного колючей проволокой, и детины провели Петра Григорьевича в кабинет, уставленный шкафами с иглами, шприцами и различными склянками. Они усадили критика на скамью, сев по бокам и крепко сжав его руки. Молодой врач, садистски поблескивая золотой оправой очков, взял из шкафа шприц и двинулся к дрожащему от ужаса Петру Григорьевичу.
- Не надо, - завопил бывший критик, - я вполне нормален!
- Сейчас посмотрим, - усмехнулся врач, подойдя вплотную к сжатому санитарами критику.
В этот момент в голову Петра Григорьевича пришла нелепая мысль, что он сидит между двумя Богданами, и, зажмурив от страха глаза, он, что есть силы, пожелал очутиться в своей гостиной, рядом с женой и в окружении гостей.
Открыл он глаза, когда Надежда потушила верхний свет, и дым от папиросы полковника засеребрился в розовом свете абажура.
- Но ведь они призывают к насилию, к каким-то пещерным временам, - волновался комментатор, приглаживая светлую челку.
- Глоток здорового духа пойдет нашему обществу на пользу, - прохрипел Баламутов, промокнув платком блестящую лысину.
- А вы как думаете, Саша? - спросила жена Баламутова, глядя на поэта поблекшим взглядом когда-то ярких синих глаз.
- Я вообще против насилия.
- Много вы понимаете, поэты, - прошамкал тесть Петра Григорьевича, - мне бы власть, я бы навел порядок.
- Бодливой корове, - подумал критик, пересев в глубокое кресло, и, закрыв глаза, услышал знакомый шорох.
- Милый, - прошептал нежный голос, - до скорой встречи.
© Александр Шахнович, 1990-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.