[Оглавление]




ВЕЧНОСТЬ  И  ГОЛЛАНДИЯ


посвящается М и Е


I

Праправнук едва ли вспомнит мое имя. С моим профилем, разрезом глаз и губ изгибом, он посмотрит на фотографию и не узнает.

Осенние волны накатываются на вечерний пляж. Поднят воротник у идущего вдоль кромки. В какой-то миг он чувствует: за ним наблюдает вечность; не только сосны, не только облака-башни.




II

О том взгляде забываешь, когда заполнен повседневным хламом: телевизор, диван, газета, смерть.

Уходит жизнь в летнем платье - уходит с какой-то легкой коробкой в руках, уходит к зеленым холмам, не обернется.




III

И не беда, я буду обращаться к дочке Маргарите. Она уж точно прочитает это все и не соскучится.

Понимаешь ли, Марго, мне стало тяжело работать. Лет пятнадцать назад я знал, зачем волнуюсь перед уроком и что хочу сказать. Теперь только догадываюсь. Объяснять это долго, но вот хотелось бы перед каждым уроком вживлять в левое плечо или в ладонь картинку - слайд с воспоминаниями. Картинки изо льда, пламени, дыма. Картинки хранит та шкатулка, что в руках у ускользающей к зеленым холмам Фортуны.

Входить бы в класс с ощущением зимнего сада; гулкой подворотни, ведущей к алому окну или синему горлу подъезда; с ощущением ястреба, парящего в дали небесной, или костра на том берегу медленной широкой ночной летней реки. Леты?




IV

Я - это слепнущий над диктовками вечный проверяло, не бываю нигде. Только заграница - выход в свет. Ты помнишь, Марго, как мы оказались в Голландии? Вот бывает, везет. Так глава православной общины Амстердама дал нам денежек, чтоб приехали к нему. Вернее в его Русскую школу, где эмигрантские дети стараются не забыть родной язык.

Помнишь, Марго, громадное кафе Амстердамского университета - в окно виден мост через канал, стоянка велосипедов, книжный лоток? Вот тогда мне стало стыдно перед всеми, кто не был в Европе, перед неисчислимыми, как песок морской, теми.

Отец Сергий набрал нам нарядной снеди, и тут я вдруг или не вдруг принялся рассказывать о своем прадеде - раввине, которого перед войной арестовали и били на допросах, затем все же выпустили. Он лежал в доме старшего сына и вздыхал. К нему никого не пускали. Внучкам говорили, что дедушка заболел.

Ты спрашивала, Марго, нет ли среди наших предков принцев и принцесс. Вот уж вряд ли. Из сумрака блестят глаза. Руки воздеты к звездному мерцанию. Ко множеству тех, кто жил безвылазно в чреве матушки империи.




V

Больше всего я полюбил в Амстердаме тебя, Марго, на роликовых коньках. Вот ты - розовая шляпа, ты - распущенные волосы, катаешься в саду, где водопад заключен в стеклянную стену дома. С этого двора-сада начинается старинный Еврейский квартал. Вот ворота с двумя львами, упирающимися лапами в раскрытую книгу. Я был здесь когда-то, в кафтане - черная шляпа, сундучок в твердой руке - пробирался по тесной улице, излучая каждым движением боль. Мимо дома Рембрандта, вот он окликает меня из окна. Из его мастерской слышен женский хохот и звон бокалов. Теперь этот мир столетия назад покинутой Европы нас не узнает. Никто не окликнул у мемориала жертв Аушвица - у разбитого громадного зеркала на садовой траве. Я ждал встречи - какой-нибудь с кем-нибудь - в здании бывшего Еврейского театра. Там на стене зелеными буквочками светится перечень всех спаленных при оккупации. Можно найти любую знакомую фамилию. И, конечно, нашу.




VI

Медленные велосипедисты. Моторные лодки и баржи с поглощающими пиво и жареный картофель беловолосыми людьми. Стремящееся к бесконечности количество баров, бистро, кафетериев. Тут рассказывают: "В этом отеле жили Битлс. А когда они катались на лодочке, люди прыгали в канал." А помнишь, Марго, ты решила, что тетеньки в окнах порносалонов - это рекламирование купальников? И опять же бездна - бездна всяких там наркоманов, секс-меньшинств, татуированных людей. И все сидят по своим клубам. Все заняты самым своим заветным - люди себя реализуют. И потому не грезят о всемирной Голландии, не маршируют с флагами, не выхаркивают лозунги. Человек себе татуировал писю, купил какой-нибудь аппарат любви - и все: ему нет нужды выцарапывать на стекле полночного вагона метро (тут стук сердца, тут стук колес) манящую его, как лоно, свастику.




VII

Эта глава о подготовке к уроку. Пока Марго спала в обнимку с куклой и ночь зажглась над Амстердамом, я - не до сна мне - прохаживался, мысля о предстоящих мне занятьях. Так что же делать, что выдумать мне следовало бы? Я кофе наглотался, и облачился во все светлое, и сразу по лестнице витой вниз поспешил. На первом этаже я свет включил, чтоб видеть все: камин и пианино, иконы и ковры, столы и книги. Мир, обустроенный вполне, но надо было в нем учебное пространство обнаружить. И в тот момент я тень свою заметил - тень с темными прозрачными крылами. А за стеклянной дверью Приходского дома ночная жизнь сверкала. Там плеск волны, светящиеся кроны дерев, фасады зданий, там ночь - тьма нежная, почти как tender is the night, на самом, все ж признаться, деле особо не манили. Я возбужден был делом, влекущим жизнь мою, и должен был сотворить назавтра мир. Но "из какого сора"? Я должен, я ищу и жажду... Я кошка, змей и птица. Лиса, и лев, и можжевельник, и облако, и рукопись рассказа. Я хлестаковское "везде". Я тень. Я заклинатель.




VIII

Но вообще пора было и успокоиться. Итак, здесь будет сцена, в центре которой встанет стремянка. Ее надо обмотать темным бархатом и на верхушку устроить соломенную шляпу. Пусть постоит эта вертикаль. Для чего - пойму позже. Сюда еще лежанку с подушкой - чего только не притащишь из кладовок и закутков этого дома... Ясно и где полукругом поставить стулья. Есть сцена, есть зрительские ряды. Пространство организовано. Можно и урок провести. Урок русской разговорной речи по басне "Свинья под дубом". Все - финиш, больше готовиться нельзя. Но как можно спать, когда действительность с ее поэзией подготовки к уроку, с ее прозой подготовки к уроку, с ее, естественно, драмой подготовки к уроку, когда эта реальность лучше сна?




IX

Наутро, Марго, как помнишь, мы встречали учеников и их родителей. В светлой прихожей галдят десятилетние, я стою с таким видом, будто о своем ничтожестве перед вечностью никогда и не думал. Я сам вечность.

- Вы учитель из Санкт-Петербурга? (...какой вопрос! Он восхищает, как витражные стеклышки в окне старого с зеленоватым сумраком подъезда) - Мы приехали из Лейдена специально на ваш урок. (...такое впечатление, что где-то в учебнике занимательной физики есть что-то о Лейдене). Кажется, что вовсе я и не задолбанный, какой-то такой ободранный человечишко, продравшийся сюда из-за острых обломков железного занавеса, надышавшийся его ржавчиной, напуганный до самой смерти его металлическим шелестом, а человек эпохи... человек эпохи вечности: сто - двести - две тысячи лет - и более того - лет назад я стоял в светлом коридоре и думал о предстоящем уроке; вид из окна: кривое дерево или фонтан, краешек моря в отдалении. Если б можно было вычислить точно страны и города, где проходили занятия, свое имя в каждом из столетий, имена детей. А как кого зовут, как раз Маргарита спрашивала у незнакомых еще учеников, клейкие квадратики с именами появлялись на воротничках рубашек, на отворотах курточек.

Итак, добро пожаловать в театральный зал, занимайте места, а банки с лимонадом, бананы, рюкзаки - все это отложим! (...нехитрая авторитарность просто потрясла детей. Они были удивлены. Приказной тон - новинка здесь) - Меня зовут... (...существование отчества как такового тоже - недоумение) - Мы займемся баснями Крылова. Этот человек - вот его портрет - жил в России. 150 лет назад. Обычно он спал на диване, а проснувшись, сочинял дивные басни. Что такое басня? Отлично. Не вопим, а поднимаем руки. Теперь перестаем жевать резинку. Пожалуйста, сплюньте в эту пепельницу. Отлично. Теперь обернитесь. На пяти столиках лежат экземпляры басни "Лебедь, Щука и Рак". Разделимся на пять групп. Получается пять театров. Читаем басню. Теперь хором. Теперь прокричим. Теперь проорем. Теперь в лицах. Разобрались? Выберем себе "воз". Что будете тянуть в разные стороны? Чемодан? Раскладушку? Канат? Ткань? Трость? Затем был конкурс театров. Через стеклянную крышу наблюдатель, спланировавший с тучки, мог бы разглядеть эту организованную возню: прыжки, кувырки, кучу малу - и взволнованного дрожащего человечка поодаль. - Да уж, - подумал один из них. - МЫ СОХРАНИМ ТЕБЯ, РУССКАЯ РЕЧЬ.




Х

После конкурса письменные задания: иллюстрация басни, или просто ее переписывание, или объяснение морали, или описание случаев, "когда в товарищах согласья нет". Работы клейкой лентой прикрепляются к стенке. Антракт. Народ ест и обозревает работы друг друга. Поработать бы мне с ними подольше...

Затем была "Свинья под дубом", где дуб - завернутая в бархат стремянка со шляпой на верхушке; древо озвучивалось спрятавшимся внутри и читавшим по складам мальцом. Ворон махал руками на ступеньках. Свинья игриво валялась на лежанке. Общий поклон, аплодисменты, звезды (Марго, мы одолеваем хаос!) сыплются с небес на плечи, манжеты, колени. Звездочки и буквы.




XI

Как Half way - полпути, деревня Хав Век, она между Амстердамом и Гарлемом. Там, в бывшей одноэтажной крепости, кухня, столовая, душевые кабины, спальни, холлы. Окрест - зеленые холмы, дубовые рощи. Крепость окаймлена речкой. И ветер с моря. Тут был устроен двухдневный загородный лагерь для русских детей: концерты, прогулки, футбол, катание на лодках и, конечно же, театральные всякие дела на развитие речи. После семи репетиций перед зрителями на двух разных площадках предстают "Кукушка и Петух". В одном случае они как будто лежат на пляже в темных очках под зонтиками и пускают мыльные пузыри; в другом они нахваливают друг друга, встретившись в баре. Перед сном взрослые рассказывают детям сказки. Во сне же я увидел картину "Летучий голландец". Я нарисовал ее в десятилетнем возрасте: это светящийся кораблик, парусник - мираж рассекает волны. И все ближе мерцающий фантом к гибнущему фрегату, к ошалелым морякам на его палубе. И словно пепел в пенящемся воздухе. Когда-то я был настоящим художником, но пренебрег ниспосланным мне даром. Где мои гравюры к вольтеровскому "Кандиду", где карандашные иллюстрации к Маленьким трагедиям и шекспировской "Буре"? Где облаками, башнями, птицами, деревьями расписанные глухие стены домов?




XII

Где это все? Всегда со мной. Вот наутро конкурс рисовальщиков. Стены по периметру столовой оклеены белыми листами. Первые три человека изображают, скажем, разбойника - каждый своего, разумеется. Затем надо еще рассказать что-нибудь о нем. Жюри определяет победителя. Затем еще трое - с другой темой: фантастическая птица, допустим. И так далее. Победители встречаются в финальном туре. Затем все фотографируются на фоне нарисованных кустов шиповника, котов ученых, русалок на ветвях, рук с кинжалами, змеев-горынычей, очей волшебниц, облачных башен, но вообще я уже больше не могу писать про Голландию и прилаживать ко всем восторгам по поводу яркой и сытой жизни какой-то финал, отмененный сейчас по причинам, вторгшимся в этот текст телефонным среди ночи звоном. Дописываю эту краткую повесть (рассказ, эссе?) августовской ночью. Я сижу, Марго, в твоем кресле. Лампа на полу среди книг и исчерканных листков, льет дождь, я слышу его шум. И ливень этот ничуть не уте - и не утишает грянувшее на днях событие.




XIII

Ты помнишь, Марго, Женю, к которой мы еще ездили вместе с моими школьниками кататься на лыжах? Потом, помнишь, у нее дома пили чай, смотрели коллекцию миниатюрных книг? Ну ты помнишь... Сейчас она лежит в Токсовской больнице. Диагноз - секрет только для нее. Ей колют морфий - не помога... - в общем боль дикая, буквально дикая. Начмед этой больницы тоже, как и Женя, училась у меня, сказала, что шансов один процент. Только если чудо... "Приведите мага". Сегодня я приехал в больницу с колдуньей. Когда мы вошли в палату, Женя, обняв маму, плакала от боли. Колдунья Марина (челка, нос с горбинкой, браслеты) и в самом деле сняла боль и оставила на столике медную змейку-амулет. Уходили мы поздно, когда двери больничного корпуса уже были заперты и некого было кликнуть на всем первом пустынном, гулком этаже. Мы нашли открытое окно, и я выпрыгнул наружу в битый кирпич и стекла, а колдунья Марина скользнула вниз по росшему у того окна тополю. Под холмом искрилось озеро, пересеченное хвойным островом. Мы смотрели на него, и смотрели, и смотрели. Затем по пыльной тропе мимо рябиновых кустов спустились к шоссе ловить машину. Моя спутница вообще не могла говорить.




XIV

Осенние волны накатываются на плоский брег. Вечерняя мгла почти скрывает облака-башни. Поднят воротник у идущего вдоль кромки. В какой-то миг он замечает, что на него смотрит Вечность - божество с выпученными очами, оно жрет замки, мосты, дороги... Человек - травинка. "А если что и остается чрез звуки..." Телефонный звонок: "Жени больше нет". А если что и остается... Ничего, ничего, ничего - дождь, кофе, распахнутые на зеленом ковре книги - и смерть, которую ничто не отменит, ни даже гулкая подворотня, ведущая к алому окну и синему горлу подъезда, ни ястреб, планирующий в дали небесной, ни в мокром вечернем летнем воздухе зыбкий огонь на том берегу медленной Леты.




© Владимир Шацев, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]