ВЫСШАЯ НЕРВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
* * *
Чужого пира чуждый имплантант,
под Новый Год (языческий и яркий,
как Рождеству – бенгальский внук лампад)
чтобы найти под елочкой подарки,
ты накануне следуешь в ломбард.
Тогда, пригревшись в крохотном тепле,
венецианских приведений стая
играет в фанты, ластится к тебе,
и карнавала чувственность густая
подмигивает маскою в толпе.
Нарушив расстояния закон
духами, приближающими "возле",
сплетают серпантина сети, он
так часто перечеркивает воздух,
что продолжает вальс Лаокоон.
Стыд полумаски, и наоборот,
расчетливо проигрывая в прятки,
как яркая блесна мелькает рот,
пока воображению на пятки
ты наступаешь, двигаясь вперед.
И все они, исполненные сил,
отсутствуют. Две капли ини-яни
напомнили слезу. Я наг и сир.
Дворец когда и полн, то полн зияний,
как будто дорогой швейцарский сыр.
_^_
* * *
Я живу, обернувшись к тебе. Беглецу
больше нечем владеть ревниво.
Потянувшись всей кровью, прилившей к лицу
по закону земных приливов.
Безошибочно, через бетон и стекло,
расстояний вуаль и веер,
как собака на свист, как змея на тепло,
как лосось наизусть на север.
Как подсолнух на солнце, как волк на луну,
или как, нараспев, в тумане,
наугад на восток, в христианском плену,
молится мусульманин.
_^_
* * *
Движение холодного катка
в ласкающей ладони замечая,
из кожи выжми скулы, как тогда,
когда капкан дает обет молчанья.
И только руки с хрустом заломи,
как складывают ружья, заряжая.
Стал позвонок на шее золотым
не от загара – время урожая.
Боль режущихся двух серпов косых
ручной волчонок носит, как прощенье.
Нет раны глубже ножен: для осы
финал шпагоглотателя – рожденье.
_^_
* * *
Мы проиграли с Вавилоном спор:
я – телезритель, ты – игрок на бирже.
Мы забываем вкус запретных пиршеств
Давай представим, будто до сих пор...
Мы – рудокопы ночи и горы,
зимовщики запечного пространства,
толкуем в закутке, чтоб не расстаться.
Сокровищем червонный чай горит.
Учитель, обернувшийся к тебе,
дает остатки хлеба и совета.
Предметы обживают конус света,
и бледный алкоголь цветет в тепле.
Кухонный пар запутывает след,
ход потайной из пятницы в субботу.
Сквозь водочную хищную зевоту
мы щуримся от дыма и бесед.
А патрули заметили одно:
всю ночь освещена коробка сцены,
янтарным сыром полудрагоценным
запотевает желтое окно.
_^_
* * *
Под светом электрическим и четким,
как осы в меде, прожили мы год.
Часы перебирают тихо четки,
кофейник по-кошачьи спину гнет.
И только плеск, который слышен ларам.
То – половодье Леты, из долин
поднявшейся в стволы по капиллярам,
как заполняет вены формалин.
Снега лежат подушкою на ухе,
мы – семена людей, наш пульс другой.
Звук отогревшейся над батареей мухи
покажется архангельской трубой.
_^_
* * *
Кузнечика звук, как сигналы точного времени.
Шарканье загостившихся: меньше, остаток, часть.
Слишком уж ночь нежна, самка на страже бремени,
если полудню - время, ей - комендантский час.
Только в деревьях движутся мысли их - насекомые,
в трубочках с пульсом мамонта - из глубины глотки.
Люди лежат на плоскости, вписаны в койку, скомканы,
в позах, напоминающих сжатые кулаки.
Если еще не канули в ряску, щекой согретую,
значит они студенты, или умом больны.
Время допетушинное я кормлю сигаретами,
мне оно предлагает морфий из-под полы.
_^_
* * *
Вновь каштан пятерню просунул,
как рукав, надевая ветку.
И волынщик, играя смуту,
сжал меха альвеолы ветхой.
Бронхи, вечно черпая воздух,
ложкой – море, дошли до ила:
запах мирры тебе, как оспу,
Палестина в плечо привила.
Кратковременные стрекозы,
лето красное мы пропляшем.
Длится Песня песней. Колоссы –
лишь курортный роман на пляже.
Где прибоем барханы гонит,
сплющил сифилис профиль сфинкса,
шагом в штиль чернозема входит
вес дородной мадонны скифской.
_^_
* * *
Летопись шляпок, моргнувших век,
дагерротипы драпа.
Год каблучков, Серебристый век
от рождества Арапа.
И не одна из его примет
не пропадает даром:
некий в карманах мужчин предмет,
звавшийся портсигаром,
автомобили, трамвай, завод,
ложи, бинокль, веер -
все механизмы свои завел
святочный Дроссельмеер.
Дар безделушек, расчет шутих,
крестный-чудак, верните
год перламутровых пуговиц, их
смородиновые нити.
Стучат о плац сапоги славян,
в лавках - дары Минервы.
Поэт Мандельштам говорит слова.
Вздор. И смеется первым.
_^_
* * *
Был один из воскресных дней,
вспышка магния, а за ней -
спиритизм пожелтевших фото,
безымянное братство "кто-то"
для парадных, анфас, теней.
Двухоболовый их паром
мы пинцетом руки берем:
на картонном дне оборота -
знак боярской древности рода -
ять не срублена топором.
Видим третий, недолгий, Рим,
где в сияньи уездных прим
тает контур лица, столь мягкий,
что, как сахар на дне бумаги,
даже воздухом растворим.
Постигая мундир и чин
напряженных, как гвоздь, мужчин,
соревнуемся взгляд со взглядом,
как скрестив с визави заклятым
две руки на манер пружин.
Ибо подданным немоты,
откликающимся на "ты"
и на чувство спиной приклада,
на картинке-загадке надо
пять различий простых найти.
_^_
* * *
Путай след, заметай хвостом,
зная прикуп, молчи о том.
Улыбаясь владельцам лавки,
как портняжка свои булавки,
стисни членораздельность ртом.
Прячь за сдержанный антураж
коронарных сосудов блажь.
В чешуе своей коченея,
теплокровную смерть кощея
сдай в сундук, а сундук в багаж.
В Трое ночь. Обживай коня.
Грей дыханием, без огня,
цитадель на юру, мотели,
под эоловый джаз метели
в шепелявой щели окна.
_^_
© Дмитрий Сирик, 1999-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.
