О НЕКОТОРЫХ КАТЕГОРИЯХ ЗЛОСЛОВИЯ И ВРАНЬЯ
Этюд
Злословие, или заглазное поношение ближних, настолько распространено между людьми, что поистине, как говорит Шопенгауэр, "с большинством наших добрых знакомых мы не сказали бы больше ни слова, если бы нам привелось услышать, как они говорят о нас в наше отсутствие".
Обиходность заочной хулы объясняется тем, что изрекать ее в глаза как правило беспокойно и небезопасно. Поэтому без нее никак не обойтись, и совершенно невозможно представить себе общество, где все бы говорили друг другу в глаза все, что они думают и чувствуют. Даже искушенному писателю-фантасту, наверное, было бы затруднительно изобразить утопию, в которой все всем напропалую режут правду-матку, презрев вежливость, почтительность, галантность и страх.
Ввиду поголовной употребительности, злословие довольно-таки разнообразно, и в нем можно выделить несколько разрядов. К низшему из них следует, пожалуй, отнести корыстное злословие, заключающееся в заочном охаивании кого-либо с целью привлечь слушателя на свою сторону или же с целью отвратить его от охаиваемого. Но поскольку мы претендуем здесь на некое подобие классификации, то приличествует позаботиться о солидной терминологии. А так как в русском языке собственно русский язык на термины не идет, то надо подобрать что-нибудь иноязычное. Поэтому назовем этот тип не корыстным, а прагматическим злословием. Звучит вполне научно и не так греховно, хотя зачастую это прагматическое злословие сводится к обыкновенной клевете. "Клевещи смело, всегда что-нибудь да останется", - учил ближнего своего великий гуманист Фрэнсис Бэкон. За примерами такого злоречия далеко ходить не надо: на это самые большие мастера господа политики и их сподручники. Работа такая... Но и все прочие сословия не чужды интриг данного свойства, вплоть даже до желающих с их помощью выхлопотать себе скромное звание сторожа или дворника. Об интригах же из-за любви и ревности и говорить нечего.
К злословию следующего класса мы прибегаем почти ежедневно. Оно пускается в ход, когда требуется отвести душу, а в глаза излиться боязно или неучтиво. Его предмет - всевозможные обидчики: разозлившие нас начальники, подчиненные, родственники, друзья, чиновники, соседи, продавцы, кассиры - ах, боже мой, весь свет, как говорила Софья Фамусова. Понятно, что эта злость просит срочного выхода, и мы жадно ищем подходящие для облегчения уши. По сходству с известным физиологическим отправлением мы назовем этот класс метеорическим злословием. Такой метеоризм души наиболее извинителен из всех разрядов злословия, если учесть, что даже самая благополучная человеческая жизнь проходит в непрестанной борьбе с мелкими невзгодами и неприятностями, большинство из которых доставляется другими людьми.
Еще одной расхожей причиной злословия является зависть. Мы имеем в виду не преступную черную зависть, которую испытывали библейский Каин или шекспировский Яго, а зависть мелкую, бытовую, но тем не менее гнусноватую уже по самой своей природе. "В невзгодах наших лучших друзей мы всегда находим нечто даже приятное для себя", - говорит Ларошфуко. А Достоевский в начале "Идиота" упоминает о неделикатной усмешке, "в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего". В нашем же случае, случае со злословием из зависти, мы наблюдаем нечто обратное, т.е. не удовольствие от неудачи ближнего, а попытку из зависти подпортить его удачу или хорошую репутацию. Подобное вредословие часто безотчетно: его творец может даже не осознавать, что он злоязычничает из зависти. Чего греха таить: нас порой невольно подмывает поддать дегтя в чужую добрую славу, будь это даже ближайший друг. В "Евгении Онегине" по этой человеческой слабости Пушкин прошелся так:
"Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой..."
Забавно, но при этом мы тем не менее можем оставаться верными своему другу, готовыми на всяческие самопожертвования ради него, вплоть даже до разделения обильной и отвратительной трапезы размером в целый пуд соли. Такой парадокс подтверждает правоту Марселя Пруста: "Каждый из нас - не един..., он состоит из множества людей различной нравственной ценности." ("Беглянка", пер. Н.М.Любимова).
Да и сама зависть неоднозначна. В истории, скажем, она сыграла чрезвычайно революционную роль. Если взять достославную французскую триаду, то свобода... Впрочем увольте, оставим свободу, она для нас предмет столь же непостижимый, сколь женщины для Чичикова ("Женщины, это такой предмет..."). Что касается братства, то это не что иное как глуповатая утопия, а вот в равенстве люди немало преуспели. И не в последнюю очередь благодаря неизбывному смертному греху - зависти.
Мы долго думали над тем, как позаумнее окрестить эту форму злословия. Хотели было даже приплести сюда Сальери, но он явно не годится. Ведь мы рассматриваем злословие из зависти обиходной, далекой от всяких гениев и злодейств. В связи с этим, по примеру биологов, медиков и фармацевтов, решили обратиться к латыни, и в результате у нас получилось - maledictio invidiosa, т.е. попросту "завистливое злословие". Хотя ученее будет, надо думать, и в русском прилагательное поставить назади, тогда выйдет "злословие завистливое", наподобие "вода дистиллированная" или "спирт этиловый".
Переходим теперь к высшей категории злословия - злословию эстетическому. Что это такое, в двух словах объясняет Толстой в "Анне Карениной" на примере петербургского высшего света: "Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству - злословию".
И подлинно, стоит подбросить в скучный разговор свежую сплетню, как он заметно веселеет. Если же говорить обо всем только прекраснодушно, как Манилов, то хоть и прослывешь, может быть, на редкость добрым и порядочным человеком, зато скуку будешь навевать прямо смертную. Секрет тут прост, его раскрывает Розанов в "Опавших листьях": "Злодеяния льются, как свободная песнь, а добродетельная жизнь тянется, как панихида". И еще, там же: "Порок живописен, а добродетель так тускла".
Наряду с эстетическим злословием, нашим разговорам способствует много к украшенью вранье. Подразумеваются не очевидные небылицы а ля Ноздрев или барон Мюнхгаузен, а легкое притрепыванье, часто даже невольное. Вот что пишет о таких враках Достоевский, посвятивший им целую главу в "Дневнике писателя за 1873 год": "...С недавнего времени меня вдруг осенила мысль, что у нас в России, в классах интеллигентных, даже совсем и не может быть нелгущего человека. Это именно потому, что у нас могут лгать даже совершенно честные люди. Я убежден, что в других нациях, в огромном большинстве, лгут только одни негодяи, лгут из практической выгоды, то есть прямо с преступными целями. Ну а у нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями. У нас, в огромном большинстве, лгут из гостеприимства. Хочется произвесть эстетическое впечатление в слушателе, доставить удовольствие, ну и лгут, даже, так сказать, жертвуя собою слушателю. Пусть припомнит кто угодно - не случалось ли ему раз двадцать прибавить, например, число верст, которое проскакали в час времени везшие его тогда-то лошади, если только это нужно было для усиления радостного впечатления в слушателе. И не обрадовался ли действительно слушатель до того, что тотчас же стал уверять вас об одной знакомой ему тройке, которая на пари обогнала железную дорогу, и т.д. и т.д... Возвратясь из-за границы, не рассказывали ли вы о тысяче вещей, которые видели "своими глазами"... Не толковали ли вы о естественных науках..., не зная в зуб толкнуть о естественных науках?"
Хотя мы, как и многие из соплеменников, обладаем, по словам Толстого, "исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием", позволим себе не согласиться с Достоевским, допустившим здесь, на наш взгляд, огульность в отношении своего народа. Нам, признаться, больше по душе его общечеловеческая характеристика рассматриваемого явления устами пьяного Разумихина в "Преступлении и наказании": "Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами". И то сказать, еще более двадцати трех веков назад Аристотель заметил, что "само по себе чудесное приятно: это видно из того, что все рассказчики, чтобы понравиться, привирают" ("Поэтика", пер.М.Гаспарова). Может быть, правда, умы и нравы в других землях за века развились настолько, что люди там уж совсем разучились врать и продолжаем заливать только мы. Этого мы не знаем, нам мало доводилось знаться с иностранцами, чтобы делать такие выводы. Но если даже притрепыванье свойственно теперь только русским, что ж, не беда, это лишь означает, что мы одни блюдем верность известной античной традиции. А такое не может не делать чести. Кстати, наше пристрастие к античности проявляется и в других сферах. Так, известный еще древним грекам жест - выставление среднего пальца, у нас сейчас (во всяком случае, в среде людей культурных и интеллигентных) все больше берет верх над патриархальным телодвижением, заключающемся в согбении двух пальцев со внедрением между ними третьего, т.е. старым добрым кукишем.
Кроме такого подрумянивания речей (по имени первооткрывателя назовем его "аристотелево притрепыванье", что, согласитесь, ничем не хуже, чем схожие термины из практики ученого мира, как-то: "торричеллиева пустота", "архимедов винт", "гауссова кривая" и проч.), Достоевский приписывает своему народу еще один вид россказней. Речь идет об авторитетных разглагольствованиях на темы, о которых говорящий имеет весьма смутное понятие. Классик приводит в качестве примера естественные науки. И действительно, нам ничего не стоит где-нибудь в купе поезда твердо и уверенно развернуться на предмет, ну, допустим, парникового эффекта или глобального потепления. Хотя о них мы только малость слышали по телевизору да где-нибудь прочитали, то бишь узнали от людей лишь чуточку более сведущих, чем мы сами. А те, в свою очередь, основывают суждения, сдобрив их изрядной порцией сенсации, на словах ученых, которые и сами-то еще не определились ни с глобальным потеплением, ни с парниковым эффектом, а толкуют на уровне гипотез. Такое гипотетическое вранье употребляется не только в отношении кардинальных вопросов, но и вполне заурядных, ибо наше богатейшее воображение всегда готово ринуться в любую сторону, кинь только клич. Простейший тому пример имеем в самом начале "Мертвых душ", где два мужика прикидывают, доедет ли колесо чичиковской брички до Москвы и до Казани.
И этот вид вранья Достоевский выставляет как исключительно русскую черту. Но тут уж с ним совсем нельзя согласиться. Вот что говорил, к примеру, Карел Чапек, который русским, как известно, никогда не был: "Представьте себе, какая была бы тишина, если бы люди говорили только то, что знают". Воистину, у человека, будь он даже великий ученый семи пядей во лбу, основательных знаний не так уж много. Ведь разных сведений развелось столько, что никому не под силу вместить и миллионную их долю. Так не сидеть же из-за этого посреди беседы этаким египетским богом и молчать! Это уж сверх человеческих сил. В околесицу, которую несут окружающие, нужно непременно добавить и свою лепту.
Среди ходячих предметов для разговоров есть один, который представляет собой самую благодатную почву для всевозможных гипотез. Это, разумеется, политика. Людское влечение к политическим разговорам - давний род недуга. Еще четыреста лет назад Сервантес писал: "... Наконец речь зашла о так называемых государственных делах и образах правления, причем иные злоупотребления наши собеседники искореняли, иные - осуждали, одни обычаи исправляли, другие - упраздняли, и каждый чувствовал себя в это время новоявленным законодателем: вторым Ликургом или же новоиспеченным Солоном; и так они все государство переиначили, что казалось, будто они его бросили в горн, а когда вынули, то оно было уже совсем другое..." ("Дон Кихот", пер.Н.Любимова).
В России это, по-видимому, широко принялось только после 1812-го года, когда опасались второго пришествия Наполеона и когда "все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались по крайней мере на целые восемь лет заклятыми политиками" ("Мертвые души"). Несколько позже, Крылов в басне "Три мужика" рассказывает, как один из этих самых мужиков, желая отвлечь собратьев от еды, коей подали им маловато, подпустил двум другим тему замышляемой царем войны с Китаем. Те в нее вцепились, а он тем временем уплел и щи и кашу. Следует предположить, однако, что политбеседы долгое время были больше в ходу у образованных классов, знавших грамоте и читавших газеты. Поэтому, наверное, о вышеупомянутых трех мужиках Крылов почел за нужное вставить: "Они же грамоте, к несчастью, знали: Газеты и под час реляции читали".
Когда же это несчастье постигло все население, все, как один, набросились на дела государственные. Причину такой привлекательности политики для наших праздных умов найти не трудно. Хотя тем для разговоров у людей великое множество, подчас бывает сложно найти материю, одинаково интересную для всех собеседников. Ну, погода, ну, какие-то там бытовые вопросы, как, скажем, при Пушкине сенокос, вино и псарня, ну, сплетни и злословие об отсутствующих друзьях и недругах. Иные любят посплетничать и о знаменитостях, а кто поразвитее, те могут даже удариться в ретро и посудачить, например, о том, виновата была жена Пушкина в его смерти или нет. Но новостей во всех этих сферах не бог весть сколько. Несколько спасти ситуацию могут еще узко специальные, гендерные и возрастные предметы (спорт для мужчин, наряды для женщин, гаджеты для молодых, болячки для старых и т.д.), но они часто не охватывают интересы всей компании.
Иное дело политика. Она всегда к вашим услугам. Кроме этого текущая политика имеет еще то огромное преимущество, что подавляющему большинству в ней известна только надводная часть айсберга, подоплека же чаще всего становится известной лишь лет эдак через пятьдесят после событий, когда все действующие лица уже сыграют пять актов жизни. В этом - неистощимая почва для творческой фантазии: ври, сколько хочешь, обнаруживая свой характер и склонности. Тут позволим себе еще цитату: "Как многим бесплатным болтунам, ему казалось, что вычитанные им из газет сообщения болтунов платных складываются у него в стройную схему, следуя которой, логический и трезвый ум (его ум, в данном случае) без труда может объяснить и предвидеть множество мировых событий (В.Набоков, "Дар").
При этом надо учесть, что для политических домыслов пища в виде новостей поставляется ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Чего ж вам больше? Врите на здоровье...
© Геннадий Скворцов, 2018-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2018-2024.
Орфография и пунктуация авторские.