[Оглавление]




ЛЕТИ  НА  СВЕТ!



1.

Возможно, всё, что бы я ни сказал, лишь бессмысленные, непонятные никому колебания воздуха.

Возможно, всё, что бы я ни сказал, будет, в конце концов, обращено против меня в виде доказательства моей собственной, огромной и страшной вины, а значит, каждое моё слово загоняет меня всё глубже в яму, из которой мне и так уже, понятное дело, не выбраться.

Возможно, всё, что бы я ни сказал, уже сказано кем-то другим.

Так стоит ли и вовсе говорить после всего этого? Может - раз и навсегда научиться молчанию, а ещё лучше - срастить себе губы раз и навсегда, научившись дышать ушами и принимать пищу через нос? Однажды мне в нос попала вермишель - и что же, ничего страшного, прошла внутрь и даже, похоже, переварилась!

Впрочем, это не аргумент.




2.

Подойду лучше к окну, да погляжу, что за ним происходит. Ну вот, опять по улице мимо испанской "бодеги" идёт художник Косолапов, научившийся рисовать мультипликационных мышей. Ему даже платят за это приличные деньги. Но счастлив ли он этому своему полезному умению? Трудно сказать: художник Косолапов, попавший в этот город не менее двадцати лет назад, идёт, слегка пошатываясь (не думаю, что он пьян, скорее - это от отсутствия твёрдой почвы под ногами), в руках его - средних размеров бумажный пакет, из которого время от времени вываливаются каучуковые индейцы, резиновые модели человеческих внутренних и внешних органов, картофельные клубни и другие предметы, за которыми художник, кряхтя, нагибается, вследствие чего из его пакета вываливается что-то ещё. Чтобы собрать всё это развалившееся по асфальту хозяйство, Косолапову приходится вставать на четвереньки и даже шарить рукой в грязи под стоящими у тротуара автомашинами.

Грустно в наши дни наблюдать согбенную спину художника!




3.

Впрочем, вернёмся к изложению нашей главной темы. Вернее, не столько "вернёмся", сколько "приступим", поскольку за всеми этими отвлечениями мы так и не успели толком начать своего повествования. А повествование наше начинается с того, что как-то раз, прохладным, но безупречно ясным осенним вечером одна пожилая сельская жительница вышла во двор с тем, чтобы наколоть дров для отопления.

Собственно говоря, называть нашу героиню сельской жительницей было бы технически неправильно, так как основное место жительства её находилось в большом городе, полностью подверженном всем удушливым веяниям современной городской цивилизации. Более того, и по роду службы, и по профилю внеслужебных интересов героиня наша была тесно связана с книгами, которые, как известно, являются признаком городского, а вовсе не сельского уклада жизни той страны, о которой идёт речь в нашем повествовании.

И тем не менее, с сельской жизнью нашу пожилую героиню тоже многое роднило: имея, помимо городской квартиры, небольшой бревенчатый дом в сельской местности (было бы претенциозно называть его "дачей"), она неизменно, год за годом проводила в нём летние месяцы, главным образом, создавая каникулярный досуг многочисленным внукам.

К летнему воспитанию внуков наша героиня относилась искренне, хотя и с налётом дидактики, развешивая по стенам и даже потолкам бревенчатого сельского жилища рукописные плакаты: "Да здравствует ДОБРОТА, высшее сокровище человечества" или "Каждое утро думай, что ты сегодня сделаешь ХОРОШЕГО".

Впрочем, пребывание в сельской местности не исчерпывалось для нашей героини одним лишь воспитанием внуков; ей нравилось проводить на своём нехитром куске земли несколько больше времени, чем даже требовалось, и когда внуки осенью уезжали в город, чтобы приступить к учёбе, наша героиня ещё несколько недель с удовольствием жила в уединении, среди ароматно увядающих трав, зарастающих серебряной паутиной кустов смородины, подёрнутых тиной прудов и шатких, покрывающихся скользкой плесенью досчатых садовых конструкций.




4.

На этом месте нашего повествования вновь возникает досадная помеха, так как в дверь моего лофта стучат близнецы из соседнего жилого помещения, трудно отличимые друг от друга, хотя и принадлежащие к разным полам. Возраст близнецов, обладающих кудрявыми волосами и бруснично-румяными щеками, можно определить как "между пятью и семью", хотя, насколько мне известно, в стране моего нынешнего пребывания и пяти-, и семилетние, и даже куда более взрослые дети учатся в школе примерно одному и тому же. Возникает впечатление, что между пятилетним и, предположим, 12-летним возрастом нет особой разницы, что дети в определённый период своей жизни, хоть и увеличиваются в размерах, не успевая привыкать к новым формам своих набрякших соками тел, но на самом деле вовсе не взрослеют и не умнеют, а барахтаются в каком-то неподвижном умственном пруду, кишащем лягушками и жуками-плавунцами.

Так или иначе, близнецы настойчиво стучат в мою дверь (звонок на ней давно не работает и я не испытываю ни малейшего желания его ремонтировать), с восторгом перекрикивая друг друга: "Он умер, он умер!!!"

Ещё до того, как открыть дверь, я прекрасно понимаю, о ком идёт речь: идёт она о бывшем промышленном рыбаке, обладателе изрытой шрамами синюшной кожи, седых усов и тощей косицы отставного матадора. Пожилой рыбак приставлен к близнецам в качестве няни. Повидавший на своём веку немало штормов и даже цунами, он время от времени впадает в состояние каталепсии, внешне напоминающее смерть. Вверенные его заботам близнецы всякий раз с детским любопытством надеются, что теперь-то уж смерть, и вправду наступила.

Возбуждённо подпрыгивая, отчего их брусничные щёки синхронно трясутся, близнецы перекрикивают друг друга:

- Он умер!

- У него глаза стали как ватные!

- Он рассказывал нам сказку, и проглотил язык, и умер!

- У него пальцы вытянулись, как морковки!

- Нет, как говяжьи сосиски!

- Нет, говяжьи сосиски розовые!

- Нет, из "Пищевой империи", за пять девяносто девять - именно такие, зеленоватые!

- Он умер, он умер, он умер, он умер!!!

Открыв дверь близнецам и всеми силами стараясь не впустить их на свою территорию, я выхожу на площадку и, зажав в каждой руке по пухлой влажной ладони, веду пришельцев обратно в их жилище. Собственно, моя помощь уже не нужна, так как ещё одна соседка, бывшая медсестра с кряжистым шоколадным телом и причёской в стиле "ретро-панк", уже привычно колдует над впавшим в забытье рыбаком.

Близнецы тотчас забывают обо мне, пускаясь в отчаянный спор на тему "Умер - не умер", я же с радостью оставляю их, возвращаясь к себе.




5.

Повествование наше оказалось прервано, так, собственно, и не начавшись. Попробуем же продвинуться хоть немного, пока нас не отвлечёт ещё что-нибудь. Итак, прохладным, но безупречно ясным осенним вечером наша пожилая героиня вышла из опустевшего бревенчатого дома, сладко пропахшего обойным клеем и берёстой, чтобы наколоть дров для отопления, но загляделась на птиц, сновавших по гравию возле устроенной ею самой кормушки. К пернатому племени она относилась с неизменной любовью и даже какими-то родственными чувствами, возможно, из-за его беззащитности перед лицом котов, пьяных негодяев с "духовыми" ружьями и прочих бессердечных проявлений действительности.

Из труб соседних домов пахло дымом, заходящее солнце сладко золотило слоёные облака, играло мягкими древесными волокнами в неструганых досках забора; вдалеке, за лесом и песчаным карьером раздавались гудки маневровых тепловозов; и наша героиня застыла с улыбкой на лице, не понимая толком, что вызывает в ней такую нежданную, переполняющую радость. Как раз в это время кто-то постучал в калитку, и хозяйка, встрепенувшись, увидела у ворот незнакомого загорелого мужчину лет тридцати-сорока в изрядно поношенном пиджаке, глядевшего на неё пристальным, неотрывным взором.




6.

- Добрый вечер, хозяюшка, - сказал незнакомец с полуулыбкой. - Вам не помочь ли дров нарубить?

Голос его звучал не по-сельски грамотно и отчётливо, так мог бы говорить, пожалуй, даже диктор областного радио, хотя внешний вид человека выдавал, скорее, сельский образ жизни: обветренные губы, выгоревшие на солнце брови, сутулая, придавленная тяжёлой работой спина. Наша героиня поинтересовалась, какую сумму незнакомец запросит за свою услугу и, услышав весьма подходящую цену, тотчас отомкнула калитку, запором которой служило проволочное кольцо, наброшенное сверху одновременно на столбец забора и на одну из досок калитки.

Неспешно зайдя во двор, незнакомец взвесил топор в руке и оглядел плацдарм предстоящей работы.

Возле забора были свалены в большом количестве сосновые и берёзовые чурбаки, купленные хозяйкой на дрова. Чтобы использовать их в качестве топлива, чурбаки эти нужно было расколоть топором, что представляло собой далеко не лёгкую работу. Хозяйка намеревалась в этот вечер расколоть с грехом пополам один-два чурбака, но незнакомец, взявшись за дело, разошёлся не на шутку. Вот уже четыре, пять самых толстых чурбаков с треском расслоились под его ударами на пахучие, словно светящиеся изнутри поленья, а он всё махал и махал топором, не забывая складывать дрова в аккуратную поленницу под навесом.

- Послушайте, хватит! - причитала хозяйка, чуть не хватая его за локоть, - вы свой гонорар уже трижды отработали!

- Ничего, хозяюшка, я работы не боюсь, - отвечал незнакомец, кривовато усмехнувшись при слове "гонорар".




7.

На этот раз я сам отвлёкся от своего повествования. Меня развлекла абсолютно бесполезная мысль о том, что слово "гонорар" происходит от слова "честь" (honor). Интересно, делает ли честь художнику Косолапову получение гонораров за живописное изображение мультипликационных мышей?

Трудно сказать. В данный момент, по крайней мере, художник Косолапов, по-прежнему видимый через моё окно, растерянно глядит на снующих по тротуару птиц. Один воробей с перебитым, волочащимся крылом вызывает его особый интерес и сочувствие. В попытке ухватить одну из брошенных Косолаповым хлебных корок, воробей, переваливаясь, спешит первым дошагать до вожделенного пористого комочка на асфальте, но неизбежно оказывается оттеснён своими неповреждёнными сородичами.

Кто же, интересно, виновник страданий этой птицы - избалованный кот, вырвавшийся поохотиться, пока хозяева ушли на бизнес-ланч? Нетрезвые негодяи из "внутреннего города", вооружённые "биби-ганами"?..

В погоне за очередным обрывком хлебной мякоти воробей неуклюже спрыгивает на проезжую часть. Косолапов заворожено наблюдает, как к этому самому месту приближается колесо паркующегося ядовито-зелёного микроавтобуса. Отогнать воробья из опасной зоны - ничего не стоит, но по какой-то таинственной причине художник стоит как вкопанный, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, не в силах даже громко крикнуть, что, в принципе, тоже могло бы отпугнуть воробья. Несчастная птица впивается клювом в тяжёлую корку и начинает волочь её в сторону. Колесо всё ближе и ближе, оно уже нависает над воробьём, отбрасывая на него тень...




8.

Зажмурившись, я пытаюсь сосредоточиться на своём повествовании. Дрова наколоты и сложены под навес. Хозяйка ведёт работящего незнакомца в дом и поит его чаем с ароматной садовой клубникой. Незнакомец пьёт чай с видимым удовольствием, старается не слишком торопиться, уплетая скромные яства, предложенные хозяйкой: немного куриного мяса с картофельным пюре, огурец со слегка увядшим концом, вчерашнюю, хотя всё ещё вполне мягкую ватрушку. Он благодарно кивает в ответ на предложение новых угощений, немногословно отвечает на вопросы.

Что дальше? Я судорожно разминаю лоб. Сразу ли пожилая хозяйка отправится спать, предложив незнакомцу переночевать в соседней комнате, возле печки, на кровати её покойного мужа? Нет, не сразу; сперва будут её рассказы о муже, о его смерти в позапрошлом году от повторного инфаркта, о том что в войну он, будучи поляком, служил в Войске Польском, в то время как она с детьми оказалась в эвакуации, и детей разбросали по интернатам с радиусе 200 километров, а она вместе с другими эвакуированными (местные жители недружелюбно называли их "ковырянными") копала окопы для предполагаемого отступления Красной армии, и однажды в грозу путём искусственного дыхания спасла одного из копальщиков - смуглого мужчину 30-40 лет, которого ударило молнией под раскидистым дубом, - и о том, что в середине войны, когда ей с детьми позволили наконец вернуться в город, она первым делом бросилась смотреть, не пропали ли книги, и книги, к счастью, не пропали, потому что их нельзя было есть, да и горючее из них плохое.




9.

Я бросаю взгляд за окно. Ядовито-зелёный микроавтобус так и не запарковался, не в силах втиснуться в промежуток между стоящими машинами. Водитель вышел из кабины и с отвращением глядит то на асфальт, то на свои задние колёса.

Возле подъезда нашего дома останавливается ещё один микроавтобус - белый, с синим крестом на борту. Из него выскакивают две абсолютно одинаковых хрупких девушки с завитыми волосами, в ядовито-зелёных медицинских халатах. Щебеча на каком-то незнакомом мне языке, они устремляются к подъезду. Художник Косолапов, выйдя из оцепенения, услужливо отмыкает им дверь своим персональным ключом. Из его бумажного пакета вываливается и катится по тротуару облупленная кукольная голова.

Спустя секунды лёгкий топот и чуждый щебет (иврит? арабик?) уже раздаются на моём этаже. Понятно, что эти медицинские наяды приехали в очередной раз откачивать отставного рыбака. Интересно, как он сам относится к перспективе смерти? Скорее всего, спокойно. Мне кажется, в его луковичной голове живёт нечто вроде стихийного буддизма, хотя ни одной книги с глянцевым портретом Далай-Ламы он, полагаю в руках не держал. Но как-то раз, при случайной встрече на лестнице, на мой рассеянный вопрос о морях и океанах он с улыбкой ответил: "Лучший моряк - тот кто любуется морем, сидя на берегу".

Утратив интерес к застенной суете юных медичек, я пытаюсь продолжить своё повествование.




10.

Повествование же моё внедряется в события сельской осенней ночи с того момента, как наша пожилая героиня отправилась-таки в спальню, но долго лежала, не в силах заснуть, пристально уставившись в темноту. Смуглый незнакомец, аккуратно дышащий за фанерной стеной, всё навязчивее напоминал ей ударенного молнией землекопа военной поры, которого она спасала искусственным дыханием "рот в рот" (о применённой технике спасения она ни разу не упоминала мужу).

И хотя вчерашний пришелец, нарубивший дров, был раза в два моложе того возраста, в котором должен был бы нынче пребывать тот давний землекоп, чья грудь так послушно вздымалась и опадала на мокрой траве под дубом, наша героиня не могла отделаться от ощущения связи между этими двумя смуглыми незнакомцами, тогдашним и нынешним.

Может, это его сын?

Может, это он сам, умерший и переродившийся, на индийский манер, в представителя более молодого поколения, пришедший к ней с тайной целью поблагодарить за тогдашнее спасение? Или - с какой-то другой тайной целью?..

Провалившись наконец в тяжёлое, неспокойное забытьё, наша героиня видела во сне мокнущие под дождём горы творога, из которых пробивались водянистые, полупрозрачные листья каких-то неведомых ей слизистых сорняков.




11.

Проснулась она не от трескучего щебета птиц и не от солнца, властно пробивавшегося сквозь занавески, а от пристального взгляда, направленного на неё извне. Смуглый незнакомец сидел на скамье метрах в двух от кровати, глядя на неё и поглаживая обух топора, которым он вчера так споро орудовал.

- А вы знаете, хозяйка, - сказал он без особых приветствий, - что замочить вас сейчас было бы плёвым делом?

Наша героиня не поняла спросонья, о чём речь: ванны на даче нет, да и зачем её мочить, она же не груздь и не горькушка, в конце концов, и не грязное бельё; а когда поняла, ей стало скорее стыдно, чем страшно.

- Никто бы ничего не понял, - продолжал незнакомец, - ну, упала старушка, ну стукнулась головой... Взять с вас, правда, особо нечего, но вашей сторублёвой заначки мне хватило бы до Новгорода, это точно. Я же из тюрьмы двигаюсь, из Рыбинска.

Пару минут они посидели молча, затем пожилая героиня растерянно улыбнулась и пожала плечами; она решительно не знала, как вести себя в подобных ситуациях.

- Вы совсем не боитесь, - усмехнулся незнакомец, - и правильно делаете, потому что я вас не трону. Я, видите ли, в детстве обожал чай с клубникой и военные истории - мой отец был военным врачом, а мама - учителем литературы. Короче, подарите мне ещё рублей двадцать, и я пошёл.

Пару дней после этого эпизода наша пожилая героиня была несколько более рассеяна, чем обычно, один раз она даже забыла насыпать крупы в птичью кормушку, но потом совершенно пришла в себя, повесив на стену, возле того места, где сидел незнакомец, новый рукописный плакат: "Да здравствует наше мудрое правительство, защищающее всех людей и животных на нашей и ненашей земле".


12.

Я ставлю точку и выглядываю в окно. Художник Косолапов пропал с моего горизонта: видать, пошёл создавать очередное полотно с мультипликационными мышами (на одном из его холстов Микки Маус изображён в виде Джоконды, на другом - в виде герцога Люксембургского).

Ядовито-зелёный микроавтобус тоже канул в небытие, вернее в бесконечно далёкие, недоступные мне слои бытия. Воробей с перебитым крылом продолжает своё сражение с хлебной коркой, яростно отрывая от неё кусок за куском.

На лестничной площадке вновь раздаётся трескучий щебет двух иностранных медсестёр - впрочем, глупо, живя в этом городе, пользоваться словом "иностранный"; к тому же, на этот раз они говорят по-английски, вызывая по телефону бригаду носильщиков.

Секунду спустя соседские близнецы вновь барабанят в мою дверь, восторженно перекрикивая друг друга: "Он умер, он умер, он умер, он умер!!!" Им не надо от меня никакой помощи, они лишь хотят поделиться со мной своей долгожданной радостью.

Я выхожу на площадку.

- Так что, умер, говорите?

- Умер, умер, умер, умер!!!

- Они пускали через него электричество, и тогда он совсем умер!

- Они закрыли ему глаза, потому что мёртвым нельзя смотреть!!!

- Он рассказал нам сказку, и проготил язык и умер!

- Какую же сказку он вам рассказал? - спрашиваю я близнецов.

- Про бабочек!

- Про бабочек, которые летают ночью!

- Про старую бабочку, которая всегда пыталась ночью лететь на свет, но не могла долететь, потому что ударялась о стекло!

- И она говорила молодой бабочке, своей дочке, чтобы та тоже ночью всегда летела на свет, и, может быть ей повезёт, и в стекле будет дырка, и тогда она долетит до света и сольётся с ним, потому что это главное счастье для каждой ночной бабочки - слиться со светом!

- Слиться со светом навсегда!

Я беру близнецов за потные руки и веду их домой.

Что я могу им сказать? И есть ли смысл вообще что-нибудь говорить?




13.

Возможно, всё, что бы я ни сказал, это бессознательное следование некой заложенной в меня генетической программе.

Возможно, всё, что бы я ни сказал, уже написано где-то на невесомых, табличках из полупрозрачной небесной глины, и я лишь механически читаю написанное, не в силах разобрать его настоящего смысла.

Настоящий смысл всего, что я говорю, возможно, поймёт кто-то один, кого я и не знаю вовсе, кто пристально прислушивается к моим словам сквозь бесчисленные стены и столь же бесчисленные воздушные прослойки между ними, кто сейчас, в эту самую минуту, слушает очередное слово, сказанное мной, а потом устало вздохнёт и присядет выпить остывшего чаю, которого осталось не так уж много в его выщербленном стакане с подстаканником.



18 мая 2002, Нью-Йорк



© Виктор Смольный, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]