[Оглавление]




ПЕСНЯ  ПРО  ЛЕТО
или
КТО  УБИЛ  ТАРАРАКА



1.

- Доктор, доктор, в камбузе трупешник!

В дверь каюты неистово барабанили. Голос матроса звучал по-детски возбужденно, почти восторженно, как если бы вахтенная смена вытащила на корму тюленя или с берега на штабном вертолёте прибыли артисты.



23-летний бортовой фельдшер Вадим Белошеев с трудом оторвался от "Моби Дика" Германа Мелвилла - будто через силу выдернул голову из ванны с тёплой, чавкающей массой - и тряхнул плечами, возвращаясь к действительности. Со всех сторон его подпирала пропахшая стрептоцидом теснота корабельной амбулатории, служившей ему ещё и каютой. На этом убогом минном тральщике Белошеев, шестикурсник медицинского института, проходил месячную военно-морскую практику. "В августе у нас месячные!" - шутили на эту тему его более бойкие и молодцеватые однокашники, с первого дня жадно забавлявшиеся незнакомыми реалиями военной жизни.

Сам же Белошеев бойкостью и молодцеватостью не отличался, и даже рад был тому, что его тральщик на три недели отправился в учебное плаванье, избавив его от необходимости делить береговой досуг с толпой оголтело матерящихся приятелей ("когда ещё в жизни так наругаемся!" - хрипло изрёк один из них), участвовать в отчаянных офицерских попойках и устало ускользать от липкого гарнизонного блядства.



- Доктор, выходите, его там крысы совсем сгрызут!

Так значит, это не показалось? Значит, голос за дверью, истошно орущий про труп на камбузе, - неотъемлемая часть этой стрептоцидной, покачиваемой волнами действительности?

Белошеев отомкнул дверь и уставился на лопоухого, веснушчатого матроса с жалким намёком на усы над воспалённой верхней губой, уроженца какой-то ставропольской станицы, одного из тех, кого он на прошлой неделе выборочно проверял на педикулёз. Матрос - кажется, Хохорев, - был всего лет на пять младше Вадима, но казалось, между ними разница в пару столетий, и от физического ощущения этой разницы Белошееву было стыдно.

- Что ты гонишь? - негромко сказал он, искоса разглядывая покатую матросскую грудь. - Какой ещё трупешник? Денатурату что ли перепил?

- Доктор, да вы чего, да вы сами посмотрите, - заполошно причитал матрос, - да он лежит там рожей на мешках, манка вся кровищей пропиталась, чем теперь завтракать будем?..

Белошеев вернулся в каюту, аккуратно заложил книгу, проверил на голове пилотку и со вздохом вышел в коридор.



Чтобы попасть из амбулатории в камбуз, необходимо было подняться на палубу, пересечь тральщик поперёк и снова нырнуть в люк, на сей раз у противоположного борта. Белошеева донельзя раздражали корабельные лестницы (разумеется, здесь их называли трапами) - неимоверно крутые, с холодными, плохо выкрашенными перилами по бокам. При подъёме под таким углом ботинки впереди идущего оказывались непосредственно перед лицом идущего сзади. Сколько переломанных носов повидал Вадим за эти полторы недели - ведь передвигаются матросы, как правило, бегом, по команде, не особо раздумывая о безопасности бегущих вслед!..

Проходя по палубе, Белошеев краем глаза уловил поразительной чистоты послеполуденное небо: ни облачка, ни самолётного хвоста; - лишь несколько птиц застыли в слегка дрожащей, глубокой синеве. "На обратном пути постою с полчаса на корме," - мечтательно подумал он, приближаясь к люку.

- Ну, и чей же труп ты мне хочешь показать? - спросил он своего провожатого.

- Да Тарарака, с машинного отделения, - пропел Хохорев, ловко ссыпаясь по трапу, и Белошеев на секунду застыл между ступенями, вжавшись ногтями в шершавое железо перил.



Матроса по фамилии Тарарак - круглощёкого, с острым носом и мутными, навыкате глазами, Вадим Белошеев знал очень хорошо. Пять лет назад они вместе учились на первом курсе мединститута, и на многих кафедрах их группы пересекались. Это он, Лёша Тарарак по прозвищу Лёлик, на занятиях по физиологии с показным удовольствием убивал подопытных лягушек для всех, кто ни попросит, сладострастно всаживая гиподермическую иглу в затылок зажатого в кулаке животного, с блаженно высунутым языком глядя на последние конвульсии беззащитного голого тела. Это он, рассказывая тошнотворные анекдоты, редко обходившиеся без темы испражнений или абортов, махал перед собой руками, норовя уцепить за грудь закатывающих глаза соучениц, включая хрупкую, ироничную Олю Костылёву, которая так нравилась Вадиму. Именно из-за неё Белошеев как-то раз чуть не подрался с Тарараком, заранее приготовившись надолго лечь в больницу, так как противник безнадёжно превосходил его и габаритами, и мышечной массой (драка не состоялась по какой-то ерундовой причине - то ли в окне показался парашютист, то ли Лёлика позвали пить пиво).

В какой-то момент Тарарак из института пропал. Говорили о нём разное: что он работает то ли банщиком, то ли грузчиком, то ли сел в тюрьму, то ли уехал в Америку. Впрочем, Белошеева судьба бывшего однокашника нисколько не волновала, и он с тех пор ни разу не вспомнил о Тарараке - пока не увидел его в матросской форме на своём минном тральщике, во время августовских "месячных".

Поначалу Вадима тяготила перспектва провести три недели на одном борту с этим человеком, но вскоре стало ясно, что жизнь офицерского состава почти не пересекается с жизнью матросов: они столовались в разных помещениях, играли в карты в разных кубриках и даже мылись в разных душевых (вернее, у матросов своей душевой не было: в летнее время их в раздетом виде строили на палубе и в течение трёх минут окатывали солёной водой из шланга. Как решалась проблема матроской гигиены зимой, оставалось только догадываться).

Лишь один раз Вадим увидел Тарарака лицом к лицу, на корме, где тот курил после вахты. "Ну что доктор, жируешь на матросской крови? - спросил Тарарак то ли в шутку, то ли всерьёз. - Смотри, чтобы жопа не слиплась!"



Вслед за проворным Хохоревым фельдшер Белошеев шагнул в камбуз, где газовые плиты теснились в два ряда, где вавилонские башни из макаронных коробок загораживали доступ к холодильнику, на мутных железных дверях которого, как ветвистые реки на карте мира, липко застыли бурые ручьи мясного сока. Двое праздных матросов и водянистый кухонный мичман Сутеев, за картавость и мокрое губошлёпство прозванный Карлсоном, молча глядели на человека, лежавшего лицом вниз на груде холстяных мешков. "Разойтись, - цыкнул Белошеев и добавил, - мичман, позовите капитана."

Лежащий, несомненно, был Тарараком: этот мясистый, складчатый загривок Вадим узнал бы при любом освещении. Перевернув лежашего на спину, Белошеев скрипнул зубами: мертвец пристально глядел на него мутным выпученным левым глазом. Второго глаза видно не было: правая сторона лица выглядела смятой, как если бы Тарарака ударили толстой железной трубой.

"Верхний край правой глазницы вместе с височной костью разрушен ударом тяжелого тупого предмета... - проговорил про себя Белошеев, готовясь писать посмертный эпикриз. - Как же его, интересно, угораздило?.."

Вадим поймал себя на том, что, глядя на труп, испытывает скорее любопытство, чем сострадание. Несколько секунд он покопался в душе, пытясь найти в ней хоть намёк на тёплые чувства к усопшему, и ощутил лишь комариный укус жалости, вспомнив, как Тарарак в перерыве между лекциями для развлеченья однокурсников слонялся по коридору с заунывным криком: "Продаю копчёные пёзды!.."



- Что тут такое? - в камбуз резко шагнул темноусый капитан Безруков.

- Обнаружен труп матроса Тарарака, - коротко сообщил Белошеев.

Капитан не спросил ни о причинах смерти, ни об обстоятельствах обнаружения тела - лишь горько, еле слышно выругался: любое нескрываемое ЧП на корабле было для него болезненным ударом по служебной репутации. Постояв молча с минуту, он глянул на Белошеева из-под нахмуренных бровей: "Пиши заключение. Копию - в бортовой журнал." И через несколько секунд, уже собравшись выходить, добавил с ноткой мрачного любопытства: "Он ведь с тобой учился, этот Тарарак?"

- Да, на первом курсе, - пожал плечами Белошеев, и вдруг ощутил неприятное тепло в коленях: ведь его могут заподозрить в сведении старых счётов! А как копнут, так и выяснят, что они в институте, мягко говоря, не ладили...



Капитан вышел. Вадим постоял с минуту - к горлу подступила предательская тошнота - и тоже отправился прочь, за медицинским бортжурналом.. Поднявшись на палубу, он задержался на корме, прислонившись к облупленным перилам.

Небо над ним было всё таким же чистым и бездонным; при внимательном взгляде за привычной зеркальной голубизной угадывалась засасывающая, почти фиолетовая глубина стратосферы и космоса. Тральщик качнуло набежавшей волной, и Вадим Белошеев вдруг ощутил неожиданную птичью лёгкость, потрясающее спокойствие игрока, который волен в любую секунду прервать неудачную партию и, отправившись в буфет, расслабиться за чашкой кофе, чтобы потом затеять новую игру.





2.

- Надо же, какой странный сон!

28-летний Вадим Белошеев неторопливо протёр глаза и уселся, свесив ноги с кровати в своей небольшой манхэттенской студии. Субботнее утреннее солнце за окном играло в дымчатом серебре далёких небоскребов - Белошеев жил пока на солидном расстоянии от престижных районов города, но и здесь, на Вашингтонских горках, ему было совсем не плохо.

Вадим с усмешкой поскрёб затылок, взъерошил чуть влажные, примятые за ночь волосы. Сны о России посещали его нередко, но практика на минном тральщике нынче привиделась впервые. Пару минут Белошеев посидел на кровати, пережёвывая в памяти далёкие, совсем уже нереальные впечатления военно-морского быта - жирные, мосластые щи в офицерской кают-компании, непрерывный гулкий рокот дизеля в масляной корабельной утробе, неотвязный запах соляры и стрептоцида - и по лицу прокатилась тёплая, почти ностальгическая полуулыбка-полусудорога. Вадим тряхнул плечами, возвращаясь к действительности, сунул ноги в мохнатые голубые тапки и отправился на кухню ставить кофе.

Американская жизнь Вадима Белошеева складывалась вполне благополучно. По-английски он прилично говорил ещё с детства, досыта наслушавшись "Пинк Флойда", начитавшись Миллера и наглядевшись каталогов музея Гуггенгейма. Поначалу Вадим живо удивлялся иммигрантам, не знающим языка страны, выбранной ими на жительство, но вскоре понял, что в жизни иммигрантов удивляться ничему не следует, да и соприкасаться с их жизнью надо как можно меньше.



Вадим бросил на разогретую сковороду шесть ломтей тонко нарезанного бекона, извлёк на свет пару бежевых, в шершавую крапину, яиц (почему-то они привлекали его куда больше обычных, белых известковых капсул с куриными эмбрионами, хотя, ясное дело, вкусовой разницы между ними не было ни малейшей), поставил на огонь чайник в форме паровоза и принялся сосредоточенно размешивать в массивной фарфоровой чашке слегка подмоченный кипятком растворимый кофе, образуя желтую, ноздреватую пенку.

Кадры из недавнего сновидения быстро тускнели в голове; пожалуй, он уже не смог бы с определённостью припомнить только что пережитый сюжет, но какая-то деталь увиденного слегка беспокоила его, как далёкий отголосок тревожной мелодии или барабанной дроби. Это было непривычно - за время жизни в Америке Вадим отучился волноваться.

Выплеснув сверкающие белки и желтки на свирепо шипящую сковороду, Вадим отошёл к окну с чашкой бархатистого кофе. Что же, что же такого было во сне, отчего в душе этот беспокойный зуд? При взгляде вниз с 11-го этажа у него на мгновенье перехватило дух - будто дом, подобно кораблю, качнуло волной. В ту же секунду на холодильнике грянул телефон.

"Doctor, doctor, he is dead!", причитал в трубке женский голос с налётом мексиканского акцента.

"You've got a wrong number. I am not a doctor.", пробормотал Белошеев и поспешно повесил трубку. До момента, когда он смог бы называться американским врачом, оставалось ещё, как минимум, пять лет.

Вадим прислонился к стене, отхлебнул кофе. Яичница на плите стреляла каплями жира, приподнимаясь со сковороды, будто норовя сбежать. Не успел он, однако, подлезть под неё деревянной лопаткой, как телефон заверещал вновь.

"Doctor, doctor, you must come! He was a good man, you knew him!"

"I'm sorry, I'm terribly sorry but this really is a wrong number!" - отчеканил Белошеев, стараясь придать голосу одновременно мягкость и силу. Что-то в этих звонках ему очень не нравилось; что-то чуждое, незваное, может, даже опасное ломилось через них в его частную жизнь.

"But you are Vadim, right?"

Белошеев скрипнул зубами и опустился на стул.

"How do you know my name?? How do you know my number??" - чересчур спокойно спросил он, и в ту же секунду в трубке замычал высокий гудок - кто-то ещё добивался его внимания.

"Hold on!" - Вадим поспешно переключился на вторую линию. "Yes, who is it?"

"Алё, мужчина, так мы едем, или мы не едем?" - напористо пробасил в трубку Шелепин, толстый, развесёлый любитель шашлыков на природе, владелец обшарпанного вэна, на котором он в рабочие дни развозил мебель, а в рабочие ночи - оборудование клубных рок-ансамблей. С одним из этих ансамблей - женским коллективом Jah Mamma - он как раз и собирался нынче на пикник, настойчиво выкуривая с собой Белошеева.

"Шелепин, повиси, у меня вторая линия, - кратко отчеканил Вадим и вновь переключился на мексиканскую женщину. - So, how do you know my number?"

Ответом была тишина. То ли звонок сорвался, то ли мексиканка сама повесила трубку. Определитель номеров выдавал "restricted ID", оставалось лишь ждать нового звонка - если он, конечно, воспоследует.

Напрочь забыв про Шелепина, Вадим опустился за стол. Doctor, doctor, he is dead. You are Vadim, right? Откуда, откуда берутся эти незнакомые люди, живые и мёртвые, настойчивые, знающие его по имени? На секунду у Белошеева возникло тошнотворное чувство, что звонки как-то связаны с тревожным эпизодом из сна, но он энергично тряхнул плечами, отгоняя дурацкое наваждение.

За окном, кувыркаясь на ветру, пролетел отпущенный кем-то жёлтый воздушный шар. Выключенная яичница осела, из живой, пузырящейся массы превратясь в неподвижный слизистый блин. И опять - как только Вадим потянулся к ней лопаткой, телефон сотряс кухню истеричным трезвоном.

"Мужчина, как хочешь, мы заезжаем за тобой через полчаса! Не забудь принять душ, девчонки любят чистоплотных!"

Шелепин был настойчив. И Вадим, поначалу собиравшийся отказаться от пикника со знойными растаманками, вдруг подумал, что ничего плохого в шелепинской идее нет, что вплести новый, пусть незначительный, но яркий узор в ткань своей американской жизни, может быть, даже полезно. Заглотив остывающую яичницу, он забрался под душ, и напористые струи вместе с образуемым ими жарким ветром, напрочь сдули с него и тревогу, оставшуюся от сна, и наваждение нежданных звонков. В конце концов, мало ли, кто его знает! Мало ли, кому попалась на глаза бумажка с его именем и телефоном, возможно, забытая на столе в кофейне кем-то из приятелей! А ведь в состоянии стресса люди, особенно - женщины, совершают порой самые нелепые поступки, вплоть до звонка незнакомцу...

Выгнувшись под властными, обжигающими струями, Белошеев отдался бездумному чувству полёта, не расслышав за шумом воды, как телефон на кухне прозвенел ещё несколько раз.





3.

- Белошеев, проходите!

23-летний бортовой фельдшер Вадим Белошеев очнулся от полудрёмы и, тряхнув плечами, поднялся с неудобного деревянного кресла. Почему-то здесь, в пыльной духоте кронштадсткой военной прокуратуры, у него пылали щёки - как после горячего душа. На редкость миловидная секретарша в гражданском платье, с яблочным румянцем на нежной коже, указала ему на дверь в кабинет следователя, майора Кумачёва.

В кабинете пахло одеколоном, почти как в парикмахерской. Следователь, молодой и весёлый, с кучерявым казацким чубом, усадил Белошеева за круглый столик у окна и предложил чаю с сушками. На его рабочем столе в глубине комнаты Белошеев разглядел глянцевую книжку Кастанеды.

- Как по-вашему, Вадим, - начал Кумачёв с натренированным дружелюбием радиожурналиста, - кому на корабле могла понадобиться смерть этого Тарарака?

- Не знаю, что вам и сказать... - Белошеев пошевелил пальцами ног, - ведь жизнь офицерского состава почти не пересекается с жизнью матросов: едим мы в разных помещениях, отдыхаем в разных кубриках... Я почти ничего не знаю об отношениях между матросами. Дедовщина, конечно, присутствует. Я слыхал, что старослужащие заставляют салаг ловить для них крыс - вы же знаете, за десять хвостов матросу полагается увольнение...

- Вы мне вот что скажите, - мягко перебил следователь, - этот ваш Тарарак ведь был не особо приятным типом, правда же?

Вадим равнодушно пожал плечами.

- Так вот, - продолжал Кумачёв - не было ли у него на корабле врагов или недоброжелателей? - Он пристально, с улыбкой поглядел на Белошеева.

"Всё знает, чёрт," - устало подумал Вадим.

За открытым окном, в отдалении, раздался многоголосый девичий хор - видно, женский ансамбль Военно-морского госпиталя репетировал в больничном саду на набережной.

- Насчёт врагов - не уверен, - задумчиво сказал Вадим, - но любили его навряд ли. Я слыхал, что салагам он спуску не давал, одного заставил на камбузе целую ночь продувать макароны... - Белошеев сделал паузу, улыбнувшись самой беспечной улыбкой, на какую был способен. - Вы же знаете, майор, я сам учился с ним два семестра на первом курсе... Дружить мы не дружили, но и вражды особой между нами не было...

- Особой - не было? - переспросил Кумачёв, записывая что-то в толстую линованную тетрадь. - Ну и славно! - улыбнулся он, подливая Белошееву чая.

"Я пью до дна-а-а за тех, кто в мо-оре!!!" - выводили за окном голосистые медсёстры.

- Славно девчата спивают! - майор лукаво мотнул головой в сторону окна. - Теперь, Вадим, у меня к вам судебно-медицинский вопрос. Вы же помните характер повреждения, правда?

- Конечно, - с готовностью отозвался Белошеев, - верхний край правой глазницы вместе с височной костью разрушен фронтальным ударом тяжелого тупого предмета...

- Как по-вашему, кто мог нанести такого рода удар?

- В каком смысле - кто? - нахмурился Белошеев.

- Поясняю, - майор слегка приподнялся в своём кресле - ведь если разрушена правая сторона лицевого черепа, значит удар нанесён левой рукой, правда?..

Вадима Белошеева слегка затошнило. Он был ярко выраженным левшой, хотя с третьего курса предпочитал называть себя амбидекстром. Неужели ему так явно "шьют" убийство Тарарака?

"Сползает по крыше старик Козлодоев, пронырливый как коростель!.." - заливались хористки в саду на набережной. Свежий порыв ветра колыхал на окне жёлтые занавески с подсолнухами. Майор с улыбкой старшего брата подмигнул Вадиму и побарабанил пальцами по столу.

- Секундочку, - Белошеев поднял голову и глотнул свежего воздуха. - Ведь могло быть и по-другому: его могли сильно толкнуть в затылок, ударив лбом о лестницу или трубу!

- Отличная мысль! - похвалил следователь. - Но не забывайте, что у нашего дуга проломлена и височная кость, правда? А чтобы проломить правую височную кость, усилие сзади должно быть диагональным, слева направо. Опять же у нас вырисовывается левая рука...

Вадим хотел что-то возразить, но передумал. Какое-то время посидели молча. Белошеев машинально потянулся за сушкой и сломал её в кулаке. Секунду спустя, он скрипнул зубами: кулак, разумеется, был левый.

- Вы не бойтесь, Вадим, мы не подозреваем вас персонально, - улыбнулся Кумачёв, - но вы нас тоже поймите: в начале следствия мы обязаны подозревать всех, кто находился в тот день на корабле. Мы непременно допросим каждого члена экипажа, включая капитана Безрукова, и, сравнив полученные данные, придём к единственно правильному выводу. - Последние слова он произнёс неожиданно жёстко, без улыбки, хищно сверкнув глазами из-под густых бровей и рубанув в воздухе ребром ладони.

В кабинет неслышно впорхнула секретарша с яблочными щеками. Наклонившись к начальнику, она что-то лукаво прошептала ему прямо в ухо. Белошееву показалось, что она называет майора на "ты". Потрепав её по спине, Кумачёв пошевелил пальцами в воздухе и, дав какое-то указание, кивком отправил секретаршу обратно в приёмную.

- Бедный Вадим, как я вас понимаю! - Он вновь улыбнулся тёплой, товарищеской улыбкой. - Но с вас на сегодня хватит. Чай у меня кончился, так что держать вас больше я просто не имею права. Да, чуть не забыл, последний вопрос: вы ведь знаете, что такое караоке?

Белошеев выжидательно склонил голову набок, полагая, что последует шутка, как-то связанная с женским хором, заливавшимся за окном.

- Конечно, знаете, - перебил сам себя майор, - это когда люди поют известные песни под записанный аккомпанемент, правда же? Так вот, всем, кто был в тот день на вашем тральщике, включая вас, конечно, мы чуть позже предложим небольшой тест в жанре караоке: спеть нам под запись любую песню про лето. Любую - по вашему выбору! Вы вот, например, какую песню про лето предпочтёте исполнить?

Белошеев поймал себя на том, что ничуть не удивился этой дикой, идиотской затее. Что ж, песня, так песня! В первый момент ему в голову пришли "Весёлые каникулы" Шаинского, но потом он решил, что будет достойнее исполнить "Музыку серебряных спиц", поэтичный летний гимн раннего "Аквариума".

- "Музыка серебряных спиц"... Так и запишем. - Кумачёв с полминуты поскрипел пером в тетради и поднял на Белошеева светлые, радостные глаза. - Спасибо, что заглянули к нам! Рад был познакомиться. О ре, можно сказать, вуар!



Фельдшер Белошеев вышел на крыльцо, наполовину увитое мелким северным плющом. Густое синее небо над ним слегка дрожало от полуденного зноя.

Помедлив на ступенях, Вадим со скрипом облизал пересохшие губы. Он представил себя - в морской форме, с микрофоном в руке, - поющим "под фанеру" песню "Аквариума" в военной прокуратуре, - и с некоторым опозданьем расхохотался колющим, слегка удушливым смехом. На секунду земля под ним качнулась, и он, продолжая смеяться, выкинул руки в стороны, будто бы, собираясь взлететь.

"Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь!" - выводил больничный хор в отдалении, и между стенами домов плясало развесёлое, многоголосое эхо.

...Вахтенный Бестужев, недавно выздоровевший от стрептококковой золотухи, приветствовал его у трапа ленивым салютом. Из камбузного люка удушливо пахло густыми, жирных щами. Корабль качнуло набежвшей волной, и Вадима, неспеша спускавшегося по трапу, внезапно охватило тёплое, ватное спокойствие и баюкающее чувство неуязвимости. Растянувшись на тесной койке в своём медпункте, он попытался читать газету - ему попалась пространная статья о заброшенных ветках нью-йоркского метро - но забылся тревожным сном, в котором незнакомые мостовые далёкого острова Манхэттен непрерывно вибрировали от перестука подземных колёс.





4.

- Доктор, вы опять проспите!..

Голос секретарши Джуди, агрессивной рыжей вампирши, звучал в динамике интеркома с неприятным перегрузом; от него даже вибрировало оконное стекло. В дополнение ко всему Джуди была права - времени до приёма в сити-холле оставалось в обрез.

Нью-йоркский психиатр Вадим Белл (фамилию "Белошеев", разумеется, не выговорил бы ни один пациент-американец), скрипнув зубами, вскочил с кушетки, на которой обычно возлежали "жертвы" его психоанализа, и тряхнул плечами, разгоняя дрёму. Сколько раз он зарекался спать днём, когда буйство эндорфинов вызывает в мозгу яркие, отчётливые кошмары! Уж лучше накачаться кофеем или уединиться на полчаса с огнедышащей Джуди, принципиально не носящей нижнего белья под своими элегантными голливудскими "casuals", - но нет, опять он отключился после чересчур обильного ланча ("демьянова уха" благодарного застройщика-итальянца, чьего сына он избавил от гомосексуальных переживаний) - и опять видел неприятный, скребущий душу сон.



На сей раз дело происходило на выжженном техасском ранчо, где он в роли военного врача присутствовал при мрачно-торжественной церемонии расстрела (его врачебная задача заключалась в том, чтобы засвидетельствовать смерть казнимого). Процессия молчаливых, сутулых людей в длинных рогожных одеяних с капюшонами медленно приближалась к просмолённому столбу, к которому был привязан одутловатый мужчина в странной, изломанной позе.

Низкорослый ушастый ординарец зачитал приговор: вина осуждённого заключалась в истреблении последней на планете популяции реликтовых лягушек "гау-гау". В этот момент сновидения Вадим поймал себя на трусливой мысли: ведь сам он тоже втайне мечтал медленно, с высунутым языком умерщвлять трепещущие голые тела "гау-гау", но никогда не признавался себе в этом желании, а вот этот смелый человек, решившийся реализовать свои - а заодно и его - потаённые мечты, стоит сейчас, прикрученный к столбу ржавыми цепями, а он, Белошеев, наравне со всеми, сурово глядит на экзекуцию.

Прозвучала команда "Пли!" и пуля раскрошила несчастному правую сторону лицевого черепа, но почему-то и Вадим тоже ощутил жгучую, раздирающую боль в правом виске. По щеке и шее потекло что-то горячее. "Ну что, доктор, расстрел проходит успешно?" - с мрачной иронией спросил стоявший рядом рыжеусый гигант.

Вадим не успел ответить: вторая пуля прошила слева живот осуждённого, и Белошеева тоже пронзила нестерпимая колика в районе селезёнки. В ту же секунду он с ужасом разглядел знакомые черты в круглощёком, остроносом лице казнимого, который, приподняв обритую голову, скрипуче выдавил из себя: "Продаю копчёные пёзды!"

К счастью, в этот момент ему удалось проснуться, но всё равно, сон оставил отвратительный осадок в душе, а вдобавок - нудную, стреляющую головную боль.



- Джуди, мне нужен коктейль, - крикнул доктор, завязывая на шее синий галстук с узором в виде оранжевых спиралей. Этот псевдоэтнический орнамент он выбрал сегодня в связи с темой предстоявшего приёма: гвоздём программы был высокий гость из Бутана.

Хорошо понимая, о чём говорит шеф, рыжая бестия кинула в стакан с водой пузырящуюся таблетку аспирина и добавила по паре капель из каких-то тёмных бутылочек, точное содержимое которых знала, похоже, только она сама. - Освежитесь, - ухмыльнулась Джуди, вручая бурлящий стакан доктору, отчаянно воевавшему с галстучным узлом.

"Коктейль" сработал почти сразу: от головной боли не осталось и следа, да и осадок от сновидения растворился в считанные минуты.

Минуты три где-то на переферии сознания мигало ещё одно тревожное восспоминание: с утра доктору в очередной раз позвонили с приглашением на похороны абсолютно неизвестного ему человека, якобы - давнего друга и пациента. Такого рода звонки время от времени раздавались в его клинике, а изредка - и дома; пару раз Вадим осторожно поитересовался, не случается ли подобного с коллегами (оба уклончиво-вежливо ответили, что безумцев в Нью-Йорке хоть обавляй, и привыкать к их звонкам не приходится). Впрочем, и это неприятное переживание начисто растворилось в спасительном "коктейле".

Совладав наконец с галстуком, доктор двинулся к дверям.

- В темпе, в темпе, - подбодрила его Джуди, - ваш лимузин всю улицу загородил, - и с усмешкой тайной рабовладелицы добавила, - Привет мэру!



Доктор Белл растянулся на заднем сидении округлого, по-кошачьи мягкого автомобиля и назвал шофёру адрес сити-холла. Столь солидное приглашение объяснялось недавним головокружительным витком в его и без того вполне удачной карьере: специальная комиссия мэрии вручила ему медаль "герой Нью-Йорка".

Дело в том, что после страшного пожара в Челси, погубившего сотни людей и искалечившего тысячи других, доктор Белл умудрился первым в городе открыть в своёй клинике центр по бесплатной психологической помощи пострадавшим и родственникам жертв. Сделал он это из абсолютно искренних побуждений, хотя и не без мысли о дополнительной рекламе. Но эффект превзошёл все ожидания: его вполне официально записали в городские герои, и вот теперь он оказался в одной обойме с такими людьми, о встрече с которыми никто из его коллег и мечтать не мог. Например, на сегодняшнем вечере ожидали видеть Джорджа Сороса, Хиллари Клинтон, Салмана Рушди и, похоже, даже Мика Джаггера.

Впрочем, главным овощем в этом социальном салате был, несомненно, посланец далёкого, таинственного Бутана, страны, где до сих пор не вошли в обиход телевизоры, а государственный буддизм сохранил наивное до-дзенское очарование. Один из духовных лидеров Бутана прибыл в эти дни в Нью-Йорк, чтобы прочесть несколько лекций в Колумбийском университете и обратиться к местным жителям с приветственным посланием. Вот именно этого-то высокого гостя и собрались сегодня чествовать козырные тузы города на Гудзоне.



Доктору пришлось покинуть лимузин за несколько сотен ярдов до входа - далее полиция не пропускала ни одной машины. Симпатичный, скромный по размерам особняк Сити-Холла был нарядно подсвечен лимонными прожекторами. Мужчины в смокингах и дамы в платьях с голыми спинами шествовали к мраморным ступеням, где охранники гренадёрского роста в чёрных цилиндрах пристально вглядывались в их именные пригласительные билеты.

Вадима мягко остановил гигант в лоснящемся сюртуке, с длинными рыжими усами: "Excuse me, sir, I'll have to take a look at your ticket and your ID". Через полминуты фигура стража неожиданно вытянулась во фрунт. "It's good to see you Dr. Bell. My brother is a fireman, and he lost an awful lot of his friends to the Chelsea Fire. Thank you for being around Dr. Bell." Гигант застыл в почтительном молчании.

"Aren't you supposed to frisk me?" спросил Белошеев, удивлённо глядя снизу вверх. Строго говоря, его впервые узнали на улице.

"That's all right, Sir, you can proceed right away. A person like you will not carry a gun or a bomb to a public gathering." Охранник говорил, ровно, без тени улыбки, как на экзамене или на похоронах. При разговоре его усы приподнимались и на верхней губе проступала воспалительная сыпь.

На секунду доктор ощутил стыд - не за чрезмерные похвалы, а за вопиющую интеллектуальную разницу между собой и этим большим, простым человеком. Сперва ему захотелось сострить, сказать что-нибудь типа: "Really? What makes you so sure? Maybe, all my sheer goodness is just convenient disguise for something really dark?" Но он тотчас одёрнул себя, поняв, что нешуточно обидит охранника, высмеяв его душевный порыв. "Не стой на пути у высоких чувств!" - вспомнилось ему, и доктор спонтанно улыбнулся, впервые за два-три дня.



Убранство сити-холла не блистало излишней роскошью: в интерьере преобладали тёмное полированное дерево, простые вишнёвые ковры, матовый мрамор и бронза. Доктору запомнился чёрный бюст Линкольна с острыми, почти азиатскими скулами и пронзительным, тревожным взглядом (по сути дела, речь шла даже не о глазах, а о специфической лепке век и переносицы).

Фуршетные столы были накрыты в двух больших полутёмных залах с шершавыми серыми колоннами. Закусывая терпкое вино хорошим, полужидким сыром и рассеяно знакомясь с другими едоками (Здраствуйте. Я доктор Белл, а вы? Докотр Болл? Докотр Билл? Доктор Булл? Очень приятно. Прекрасное вино. Увидимся), Белошеев искал вокруг знакомые лица, но не узнавал ни одного, лишь на периферии поля зрения стремительным серым мазком промелькнул (кажется) Мик Джаггер в невесомом облаке щебечущих красавиц.

Спустя полчаса, распорядители радушно предложили гостям проследовать в зал собраний. Там было светло как днём. Усевшись в бархатное кресло по соседству с моложавой писательницей Катрин Тексье (А вы не пишете? Зря, зря! Вот доктор Оливер Закс сделал на своих психиатрических книжках настоящие деньги!), Белошеев с удивлением посмотрел на сцену, где вместо обычных стульев стояли разного размера кубы из плетёных тростниковых панелей, вероятно, традиционная бутанская мебель. Публика стихла, и на сцену с суховатой улыбкой вышел мэр города.

"Спасибо, что пришли, - начал он в обычной, несколько будничной манере. - Мы все живём в большом и открытом мире. И чем лучше все мы, такие разные и такие похожие, будем знать друг друга, тем лучше мы будем понимать сами себя, не правда ли? Я рад представить собравшимся почётного гостя из Бутана!"



Зал стих. Белошеев успел усвоить, что на светских приёмах высшего класса не принято хлопать по любому поводу, даже если очень важный человек кого-то представил. Там и сям были слышны возбуждённые дамские вздохи: бутанского мудреца ждали с нетерпением.

Сперва к сцене подошли и равномерно распределились по её длине четверо охранников, среди них - рыжеусый друг доктора Белла. Затем из-за занавески явились трое с мягкими южноазиатскими чертами. Первым шёл очень высокий, сутулый юноша в очках, с бритой головой и чрезвычайно длинным носом, за ним - красивая, статная женщина лет тридцати с тяжёлым узлом каштановых волос, державшая в каждой руке по блестящему бронзовому полумесяцу на цепочках. Замыкал шествие румяный остроносый старичок с рассеянной улыбкой и большой лохматой бородой. Все трое были одеты в длинные светлые одежды; у дамы из-под нижнего края накидки виднелись элегантные туфли из крокодиловой кожи, у старичка - поношеные сандалии на босу ногу с не вполне опрятными ногтями.

Молодой человек подошёл к микрофону, нагнулся почти вдвое, чтобы приблизиться к нему ртом, громко поклацал зубами, отчего в зале раздался высокий, реверберирующий треск, затем молча, с улыбкой покачал головой и принялся развинчивать стойку, чтобы поднять микрофон к уровню своего рта. В это время старичок по-свойски опустился на один из плетёных кубов и глубоко задумался, свесив голову на плечо.

Установив наконец микрофон, юноша громко и отчётливо сказал на блестящем оксфордском английском:

- Здравствуйте, дорогие американцы! Мы приехали к вам не для того, чтобы вас чему-то учить, не для того, чтобы перед вами красоваться, а для того, чтобы вам было весело, для того, чтобы сказать, что мы всех вас любим! Любовь имеет много разновидностей: есть любовь мотылька к ромашке, есть любовь мужчины к женщине, - при этих словах он с улыбкой неприкрытого вожделения обернулся к даме, которая тотчас скривилась и картинно замахала на него руками, - есть любовь воды к земле, есть любовь пламени к небу - впрочем, вы и сами всё это знаете не хуже меня!..

Юноша говорил убеждённо и зажигательно, слегка приплясывая, как Боб Марлей, с микрофонной стойкой в руках, и слушатели невольно подавались вперёд, как листья, тянущиеся к солнцу. "Неужели посланец Бутана так молод?.." - пронеслось в голове у доктора, и в этот момент юноша, достигнув апогея своего голосоведения, почти закричал: "Я прошу сказать нам пару слов одного из мудрейших людей Бутна!"

Произнеся крайне трудное для западного уха имя мудреца, молодой человек стих и шагнул назад. Женщина грациозно развела руки в стороны, как балерина или птица, собирающаяся взлететь, затем резко свела их, отчего блестящие полумесяцы с силой ударились друг о друга, издав глубокий, мелодичный звон.

По залу прокатился вздох. Докотру Белошееву показалось, что здание мэрии качнулось, как корабль на волне. На какое-то мгновение ему почудилось, что он наблюдает всё происходящее по телевизору, сидя в просторном офицерском кубрике большого авианесущего крейсера. Наваждение было настолько сильно, что Вадим мигом ощутил и жёсткое крашеное дерево скамьи, и ни с чем не сравнимую гамму корабельных запахов, но, к счастью, всё это длилось лишь секунду. Доктор тряхнул плечами и вперился взглядом в старичка, который не спеша поднялся с плетёного сиденья и подошёл к микрофону.

- Дорогие американцы, - сказал он с широкой, добродушной улыбкой, - мы смотрим на мир немного иначе, чем вы, и это хорошо: чем больше разных взглядов на мир, тем интереснее, правда же? - Говорил он просто и дружелюбно, местами виновато пожимая плечами, мол, кто я такой, чтобы стоять тут перед вами; его английский язык был не так безупречен, как у юноши, но лёгкий, птичий акцент вовсе не затруднял восприятия.

- Все мы живём привычной, установившейся жизнью, - продолжал оратор, в чьи слова Вадим вникал с нарастающим интересом. - Все мы перестаём замечать якобы незначитльные проявления реальности. Но стоит ли доверять привычкам? Стоит ли оставлять за пределами восприятия гудки пароходов в отдалении, дождевых червей на асфальте, необычную глубину небес в полуденный час?



Белошеев почувствовал, что у него кружится голова. "Что мне Джуди в коктейль намешала?.. - со слабой потугой на агрессию подумал он, стараясь сконцентрироваться на словах мудреца, который, увлекшись, на редкость моложаво расхаживал по сцене, продолжая всё более звонким голосом:

- Стоит ли оставлять без вниманя мимолётные запахи и звуки, обрывки разговоров, невольно подслушанных в транспорте, необъяснимые телефонные звонки?..



Белошееву показалось, что оратор пристально смотрит на него. Потолок над ним поплыл и завертелся вокруг центральной люстры. Писательница Катрин Тексье, на чьё хрупкое плечо он начал заваливаться, сперва зашипела на доктора с кокетливым осуждением, затем, быстро поняв, что к чему, скользнула в сторону, ловко уложила обмякшее тело на два стула, и пригнувшись, ринулась к распорядителю. Последнее, что успел зацепить глазами Вадим - это до боли знакомые черты лица мудрого старца: круглые, надутые щёки, заострённый нос, мутноватые, навыкате глаза.





5.

- Ну, что ж, Белошеев, ваша очередь. Вы что там, заснули?

Майор Кумачёв сидел, перебирая бумаги, в грязно-жёлтом клеёнчатом кресле за толстой стеклянной перегородкой, и Вадим слышал его голос только в наушниках. Дело происходило в кружке юного радиолюбителя крондштатского Дома пионеров - только там деятелям из военной прокуратуры удалось найти мало-мальски функциональную студию звукозаписи.

Вадим втряхнулся, поправив наушники на голове - он, и вправду, слегка задремал в ожидании, прислонившись головой к фанерной стенке душной голосовой студии. Переглянувшись с оператором, следователь Кумачёв произнёс:

- Итак, Вадим, вы поёте песню "Музыка серебряных спиц", правда же?

- Так точно, - отрапортовал бортовой фельдшер Белошеев.

- Распечатка текста при вас?

- Да я его и так помню! - усмехнулся Вадим. Он и вправду прекрасно помнил эту вкрадчивую, тёплую песню: "Доверься мне в главном, не верь во всём остальном..."

Неожиданно Вадим похолодел и схватился за микрофонную стойку. До него впервые за всё это время дошёл смысл первой строки. "Не верь во всём остальном..." Он же посылает следователям сигнал о том, что его словам нельзя верить! Что он на самом деле врёт! Что это он убил матроса Тарарака!

В наушниках зазвучала мягкая, солнечная музыка вступления.

- Стойте, стойте, нет! - закричал он в микрофон. - Нет, я не могу петь эту песню! Это неправильная песня! Я её неправильно выбрал! Я хочу исполнить Шаинского...

Фонограмма смолкла на полуноте.

- В чём дело, Вадим? - медленно, ледяным голосом спросил майор Кумачёв. - У вас было три дня. Почему вы раньше не позаботились о выборе другой песни? - Ожидая ответа, кудрявый следователь активно записывал что-то в свою линованную тетрадь.

- Вы знаете, я перепутал название. Это не та песня, которую я хотел. Она вообще не про лето...

- Про что же она, Вадим? - ещё холоднее спросил майор.

- Про что-то другое... Про любовь... Про велосипеды...

- Вадим, прочтите мне первые строки этого текста, - устало попросил Кумачёв.

- Зачем? Я не помню, в том-то и дело... - замялся Белошеев.

- Текст перед вами на столе. Прочтите его вслух, - начал сердиться следователь.

Вадим взял в руки распечатку текста. Посмотрел на желтую бумагу с полупрозрачными прожилками, взъерошил на голове влажноватые волосы, скрипнул зубами.

"Доверься мне в главном, не верь во всём остальном," - негромко произнёс он.

- Спасибо. Достаточно. Ждите в заднем помещении. - От голоса майора чуть не индевела стеклянная перегородка.



Вадим прошёл из студии в радиомастерскую, где ещё семь матросов и двое мичманов терпеливо ждали своей очереди на участие "следственно-психологическом эксперименте". Единственный выход из помещения бдительно сторожил особист с автоматом.

- Какой идиотизм - эти их "песни про лето"! - в сердцах произнёс Белошеев. Никто не откликнулся на его высказывание. Матросы глядели на нервного фельдшера молча и достаточно враждебно.

Белошеев опустился на свободный фанерный стул в углу. "Ну, всё, теперь точно - главный подозреваемый, - разбито думал он. - И песню завалил, и левша, и враждовал с этим Тарараком, чёрт бы его душу побрал... Неужели - конец?.."

В тишине было слышно, как за стеной работает вентилятор. Большая, чёрная с прозеленью муха с изнурительным жужжаньем билась изнутри об оконное стекло.

Вадим вытянул ноги, машинально взял со стола потрёпанный фолиант "Прикладная психиатрия", нивесть каким ветром занесённый в эту гавань, рассеянно открыл книгу на самой середине. Начало главы "Патологический аффект" было набрано жирным брусковым шрифтом: "...возникает без видимых причин и проявляется в неожиданных приступах немотивированной жестокости, нередко ведущей к нанесению окружающим тяжких ранений и травм, а также к совершению убийств, за которыми следует глубокий сон с ретроградной амнезией..."

Неожиданно Вадим ощутил, как ноги и живот наполняются приятным теплом и напряжение этих дней стремительно покидает его. "Убийство, глубокий сон, амнезия..." - эти слова почему-то вызывали в его душе радостное умиротворение.

Не успел он, однако, проанализипровать свою странную реакцию, как дверь распахнулась и в комнату резко вшагнул майор Кумачёв.

- Все свободны, - отрубил он и кивнул автоматчику, снимая пост.

- Что случилось? - нахмурился Белошеев. Он был, вроде, даже недоволен, что только начавшиеся сложные переживания окончились так скоропостижно и буднично.

- У следствия появились новые данные, - коротко ответил Кумачёв и, не прощаясь, вышел.



Вадим Белошеев последовал за ним в коридор Дома пионеров, оттуда - в фойе, оттуда - в сквер с молодыми елями. В воздухе пахло смолой и дизельным топливом. Из акватории Финского залива доносились гудки буксиров, затаскивающих в док подводную лодку "Ольметьевск". Шаги по гравию звучали как-то особенно ярко, как в хорошей стереозаписи; в небе над головой чайки с гвалтом кружили вокруг определённой точки в пронзительно синем, звенящем от зноя пространстве. "Сейчас проснусь," - неожидано подумал Вадим, и всё его тело наполнилось покоем и лёгкостью.





6.

Психиатр Вадим Белл, обладатель медали "герой Нью-Йорка", скончался, не приходя в сознание, во время торжественного приёма в мэрии. Причиной смерти была признана острая сердечная недостаточность вследствие инфаркта миокарда.

Именем доктора Белла была названа скамейка в нью-йоркском Центральном парке, в районе водоочистной станции, что на берегу паркового Резервуара, обнесённого защитной сеткой.

Рыжеусый охранник Шон Догерти, не знающий ни слова по-русски, месяц спустя назвал своего первенца Вадимом.





7.

Вадим Белошеев, студент Медицинского Института имени Павлова, получил за месячную военно-медицинскую практику оценку "отлично". В деле о гибели матроса Тарарака с него были сняты все подозрения, так как в убийстве добровольно признался матрос Хохорев, объяснивший своё преступление местью за издевательства, которым подвергся со стороны Тарарака в рамках традиционной "дедовщины".

По окончании института Вадим Белошеев решил посвятить свою карьеру военно-морскому флоту и прослужил бортовым врачом авианесущего крейсера "Мир" до выхода на пенсию. За образцовую службу военный врач Вадим Белошеев получил звание Капитана второго ранга и медаль "Герой российского флота".



23 июля 2002 года. Нью-Йорк



© Виктор Смольный, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]