[Оглавление]


ЗОЛОТОЕ  ДНО
Книга первая




1. ВСТРЕЧА В СТАРОМ БАРАКЕ

В восьмидесятых годах минувшего века мне выпала радость дружить с молодыми строителями крупнейшего на свете сооружения в Саянах, которое нынче, может быть, пока вы читаете эту книгу, и перестанет существовать...

Потороплюсь рассказать.

Сам я тогда работал начинающим сотрудником в городском краеведческом музее, собирал экспозицию "Героическая современность". От нас до Саян часа три-четыре езды автобусом, при первой же возможности я наведывался в поселок строителей Вира, чтобы поглазеть на громоздящуюся до облаков, вогнутую, вроде стреляющего лука, стену и послушать рассказы бывалых людей, да и безусых хвастунов. Конечно же, привозил в музей фотографии знаменитых крановщиков, сварщиков, выклянчивал сувениры, подаренные стройке космонавтом Гагариным, генсеком КПСС Брежневым, заезжими иностранцами (у нас всё сохранится целее!), а также набирал пачками плакаты и листовки...

Но как-то незаметно строительство затянулось, да и когда пустили первый ток, особого шума не было, потому что ГЭС еще не была официально введена в эксплуатацию - так выгоднее для местных властей. А в более поздние годы я не имел уже возможности бывать в Саянах - переехал в другой город, куда меня переманил исторический музей Сибири, где я занялся экспозицией трагических времен гражданской войны и теперь все свое время проводил в архивах.

Конечно, я слышал, что гигантская стена в горах уже вовсю работает на энергосистему страны, что из-за нее судятся тамошние областные власти с Москвой, но в наши вольные и смутные дни везде судятся, везде кипят страсти... ничего особенного...

Но вот когда я узнал - да еще из набатного сообщения московского НТВ - что в Саянах, в поселке Вира третью неделю голодают бывшие строители эпохального сооружения во главе со свои лидером Л.Н.Хрустовым, во мне словно всё упало. Левка! Ты теперь лидер?! И что такое там происходит?! Милый, смешной, худенький, как девочка! Если ты не поешь пару дней, ты же свалишься без сознания! Я ли тебя не помню?! Что случилось-то???

Попросив на работе дать мне хотя бы три дня по личным делам, я, чтобы сэкономить время, вылетел самолетом на юго-восток. Затем меня ожидала привычная уже дорога: электричка, автобус. На этот раз автобус не маленький, не "пазик" с носиком, как в давние годы, а "Мерседес", черный, длинный, с зеркальными окнами, конечно, бэушный, купленный в Германии, но все еще крепкий, с кондиционером...

Погода напряглась знойная, в начале июля здесь, в выжженных степях перед Саянами, температура под 40. Да и когда уже въезжаешь в мраморные и гранитные горы, едва ли становится прохладней, разве что только дует по ногам да влажно, как в бане...

Ехать оставалось самое большое час, но вдруг автобус резко затормозил - дорога вдали была перегорожена двумя синими милицейскими машинами, а перед нами замерли легковые и грузовые машины. И по правую руку от нас вверх по склону горы карабкалась, осыпая камушки, толпа в сотню человек.

- Что такое?.. - заговорили пассажиры.

- Опять?!

- Что опять?!

К автобусу подбежал с рупором кривоногий мужичок в кепке, в черной майке с "золотым" вышитым орлом на груди и джинсах, с красной повязкой на руке, он что-то хрипло кричал.

- Что, денег за проезд требуют? - спросил ехавший рядом с мной человек, как ныне говорится, кавказской национальности.

- Да нет, эмчеэсовцы веселятся... - пояснил другой пассажир. - Требуют выйти.

- А что, теракт?! - закатила глаза полная женщина с рюкзаком.

- Да нет... учения.

Какие глупости! Нехотя мы вышли из автобуса, нас было человек сорок.

- Бегом в гору!.. - с надсадой, даже слегка приседая, орал человек с рупором. - До отметки! Видите флаг? Раз-два!..

Флаг мы видели, до него, до площадки, где уже скучилась и смотрела вниз толпа, метров двести. Зачем мы туда должны лезть?!

- Говорят вам, учения МЧС! На предмет волны... если плотину прорвет... - шепотом объяснил один из ехавших с нами, молодой парень с крохотными наушниками в ушах: он в дороге слушал музыку, жевал и при этом еще перелистывал книжонку в кровавой обложке.

Насчет волны, помню, говорили и про Красноярскую ГЭС. Дескать, если грянет землетрясение и плотина повалится, то при разнице высот между верхним и нижним бьефом в 110 метров рванет гора воды - по одним расчетам 32 метра, по другим 60 - которая снесет Красноярск...

"Так что же, есть опасения?.. - думал я, ковыляя в гору мимо прутиков багульника с серыми листьями, ярко красных, уже высохших цветков саранки, перешагивая округлые курумы, скользя по галечнику и по прилипшей к земле поросли малинового чабреца. - Или учения проводят на всякий случай?".

Отдышавшись наверху, я разговорился с угрюмым хакасом, одетым жарко для такой погоды: в деловом костюме, с бордовым галстуком на груди (явно едет в командировку).

- Вы не видели, какие скреперы работают в Гадаевском районе... горы земли катят... А на другом берегу монолит из бетона лепят, чтобы Саракан защитить. - И шепотом добавил. - Трясется плотина, ползет...

- Да быть того не может! - воскликнул я. - Я там бывал с первых дней, с перекрытия Зинтата. Там такой "зуб" у плотины! Никуда не поползет! - И даже похвастал. - У меня альбом фотографий тех времен.

- А я там работаю... - процедил хакас. - Скоро от водобойного колодца воронка останется... как от атомной бомбы.

Перед собравшимися на площадке появился солидный лысоватый мужчина в зеленой рубахе и пятнистых штанах-афганках, в кирзовых сапогах.

- Граждане! - начал он зычным голосом. - Мы приносим извинения, но вы должны понять: в двадцать первом веке надо быть готовыми ко всему. Панические разговоры о том, что паводок может сдвинуть плотину, смешны. Да, тают "белки", да, второй паводок, так сказать, но это не представляет никакой опасности... Да, недавно было в Китае землетрясение, но до нас волна дошла ослабленной... Короче, мы уверены в себе, но береженого бог бережет. Главное, вы должны знать: в случае объявления тревоги по линии МЧС немедленно перебираетесь на возвышения... ну, на гору, на скалы. И чем выше, тем лучше... желательно не ниже двухсот метров.

Он что-то еще говорил, но мне снова зашептал в ухо мрачный хакас, освобождая узел галстука:

- Жалели деньги в свое время - теперь и триллионы не помогут...

- А в чем дело?

- Долго объяснять.

Я спросил, не знает ли он Льва Хрустова.

- Кто же не знает Хрустова?.. - усмехнулся мой собеседник. - Голодает. Как будто это поможет делу.

И в ответ на мои расспросы он нехотя поведал, что Лева с товарищами, бывшими строителями плотины, лежат в одном из последних бараков старой Виры, возле сгоревшей подстанции, любой покажет. Конечно, их требования никто никогда не выполнит.

- А какие требования?

- Правительство в отставку... директора ГЭС в тюрьму... - хакас махнул рукой и пошел вниз, поскольку разрешили спускаться к дороге, к автобусам.

Когда мы доехали до Виры, он, ничего мне более не говоря, показал рукой, куда идти. Да я уже и сам вспомнил, где раньше была подстанция. Там рядом сверкал окнами в ночи деревянный клуб, где мы танцевали с девчонками в кирзовых сапогах... Господи, сколько? Лет двадцать прошло...

Вот оно, это серое, вросшее боками в берега эпохальное сооружение высотою в четверть километра, это из него низвергается с грохотом водопад, рождая в нижнем бьефе гигантский водоворот и взлетающие к небу облака слепящих брызг. Земля дрожит. Поневоле вспомнишь любимую частушку Левки Хрустова:

Гром гремит, земля трясется,
поп на курице несется...

На краю правого берега, на пятачке, остались три черных узких барака. Один уже разобран, без крыши, без окон. Над другим вьются дымки из печей, а над ближним к дороге трепещет полуистлевший красный флажок. Ирония и опыт мне подсказали: вечный бузотер Левка в этом бараке.

- Есть тут кто? - входная дверь на крылечке открыта нараспашку и придержана кирпичом, чтобы не захлопнуло сквозняком, в коридоре на гвоздях висят велосипеды с колесами и без колес, цинковый длинный таз, какие-то веревки и тряпки. На полу поблескивает рассыпанный уголь, валяются осиновые и сосновые полешки. Все двери в комнаты - их штук шесть или семь - также распахнуты, хотя здесь, возле работающей реки, я бы не сказал, что так уж жарко. И непонятно, зачем в соседях печки топят.

- Эй!.. - снова позвал я.

Из второй комнаты сутуло вышел нечесаный дядька, голый до пояса, в китайских шароварах и кедах без шнурков. Держась за косяк, уставился на меня тусклыми от сна или усталости глазами.

- Кого надо?..

- Мне бы Леву Хрустова... Льва Николаевича.

- На почту пошел, - был ответ.

- А далеко почта?

- В новой Вире, верх по улице. Я говорю ему, не дойдешь, дудак, а он...

Кивнув, я выбежал из барака. Господи, как изменился поселок строителей! Это уже город! Даже светофор мигает желтыми глазами на перекрестке, и две машины осторожно разъезжаются в разные стороны..

Я в гору поднялся быстро, даже слегка задохнулся после долгого сидения в автобусе. Почту с двумя синими почтовыми ящиками по бокам от входа увидел издали сразу, но где же Лева? Я его по дороге не встретил. Неужто упал, ослабший от голодовки, и его увезла "Скорая помощь"?

Но, к счастью, он оказался жив-здоров. Подойдя к дверям почты, я услышал его зычный бас, у него с юности низкий, важный голос. Это именно он сейчас обиженно мычал:

- Ну, почему-у? Объясните, почему-у?

Работница почты нежным шепотком ему что-то объясняла.

- Как гражданин России, я имею право, - продолжал Хрустов, стоя перед стеклянной стенкой с окошечком, тряся хилой бородкой и размахивая листочком бумаги в правой руке, - сказать нашему президенту всё, что я думаю! Я его избирал!

- Но в таком тоне нельзя, - продолжала сотрудница почты. - Я не могу принять вашей телеграммы.

Я остановился у входа, я не хотел помешать моему давнему приятелю. Тем более, что увидел - из другого конца холла на Хрустова наставлена видеокамера, там некий усмехающийся молодой парень с плеча снимает лидера, надо полагать, для телевидения.

Лева между тем был в мокрой от пота желтой распашонке, в черных трико, в тапочках. Он изрядно облысел за минувшие годы, только над ушами и на затылке еще вились сизые кудряшки.

- Скажите, люди! Скажи, нар-род! - зарычал, не выдержав, Лев Николаевич, оборачиваясь к народу, но увы, никакого народа за спиной не оказалось, стояли лишь двое - я и тележурналист. И Хрустов, не узнав меня в горячке обиды, крикнул мне. - Почему я не могу сказать президенту лично, чтобы он уходил, пока Россия не вспыхнула, как скирд соломы?!

- Я думаю, даже если у тебя примут телеграмму, она не дойдет, - ответил я.

- А мы с вами на брудершафт не пили! - вдруг взвился Хрустов. - Извольте называть по имени-отчеству!

- Лев Николаевич, - обиделся я. - Вы меня не помните?

Прыгающим глазами он попытался сосредоточиться на мне и, наконец, смутился - так подгнившее дерево рушится... отбросил бумажку, затряс руками, подбежал, обнял. Он дышал часто-часто.

- Родька! До чего довели страну!.. И никакой до сих пор свободы слова!.. А уж ГЭС просто украли! - И во весь голос, в сторону видеокамеры. - У нас укр-рали нашу молодость, нашу победу, нашу славу!

И пятидесятипятилетний Хрустов заплакал, положив голову мне на плечо...

Мы побрели вниз, к реке, к бараку. Лев вдруг ослабел, у него подкашивались ноги, я его вел, как пьяного...

Издалека услышали гармошку - на крыльце барака какой-то лохматый босой парень яростно рвал меха и сам хрипло докладывал знаменитую песню наших отцов:

- Из сотен тысяч батарей,
за слезы наших матерей,
за нашу Родину огонь, огонь!..

Я спросил:

- А что, красный флаг с тех еще времен?

- Да нет, - снова осердился Хрустов. - Коммунисты воткнули. Но поскольку они тоже в оппозиции, пускай...

В комнате, куда меня завел Лев, на трех из четырех коек возлежали полуодетые мужчины нашего возраста, среди них и тот, что подсказал мне, куда направился Хрустов. Над ним как раз и склонилась белокурая девушка в белом халате, с фонендоскопом в руках.

- Не упрямьтесь... я обязана смерить. - И через паузу. - Если вы умрете, меня посадят в тюрьму.

- Ну уж, посадят!.. - Наконец, тот протянул мощную руку. - Андрей меня зовут.

- А меня Люда. - И девушка, надев на его руку резиновую опояску, принялась накачивать грушей воздух. - А вы, Хрустов, почему далеко ходите? - Она усмехнулась. - Вы, наверное, подкрепляетесь, тайком едите шоколад?

Ничего не ответив, Лев лег на грязноватую постель и закрыл глаза.

- Ой, ой... давление как у школьника, который переучился... - сказала Люда Андрею. - Вам пора выходить из голодовки. Рекомендую сладкий чай, куриный бульон. - И поскольку мужчина молчал, повернулась к Хрустову. - Измерим у вашего руководителя. Лев Николаевич!

Хрустов молча протянул тонкую руку, со следами врачебных, я надеюсь, уколов.

- Ой-ой-ой... пульс как у Наполеона... - ужаснулась медсестра. - Меньше пятидесяти. У вас же обычно под восемьдесят! Я вас немедленно госпитализирую.

- Нет! - рявкнул Хрустов. - Мы здесь жили, Людмила, мы здесь работали, мы здесь умрем, если наши требования не будут приняты!

Медсестра села на табуретку возле него и тихо сказала:

- Ну, во первых, Лев Николаевич, вы все живете в новых домах. Кроме одного или двух.

- Я, я тут живу!.. - откликнулся из угла небритый, скуластый, как балалайка, коротенький мужичок. - Я уйду, если дадут двухкомнатную.

- Я слышала, - согласилась медсестра. - Но вы же холостой? Зачем вам двухкомнатная?

- А я, может, женюсь!

- Так женитесь сначала, - засмеялась медсестра.

- А кто за меня пойдет, пока я тут живу?.. - резонно ответил мужичок и почесал ногой ногу.

Девушка поморщилась.

- Во-вторых, дяденьки, неужели не стыдно лежать на таких грязных постелях? Напрасно не допускаете своих жен, они бы заменили вам...

- Когда нету света, все равно ничего не видно. Вы лучше попросите от имени голодающих - пусть вернут электричество.

- Кого я попрошу? - вздохнула медсестра. - Если только заболеют, придут...

- Мы им ноги переломаем! - рыкнул Хрустов. - Вот и придут!

- И вообще, какой пример вы подаете детям... - Девушка начала складывать свой инструмент в сумку. - Знаменитые люди!

- Мой сидит на крыльце, - пробурчал толстый в очках - он все это время читал газету.

- Песни - это хорошо. Поднимают тонус. - И гостья только сейчас обратила внимание на меня. - Вы тоже... голодаете?

Хрустов пробурчал:

- Это наш человек. Когда-то про меня в районную газету написал.

- Его фотография рядом с фотографией Гагарина в музее истории Сибири стоит, - добавил я. - Там и Валера Туровский, и Сережа Никонов, и Алеша Бойцов...

- Слышала, - кивнула медсестра. - Тоже, очень достойные люди. Но ведь не устраивают такие вот демонстрации.

Хрустов вскочил с кровати. Глаза у него засверкали.

- Потому что предатели!.. Продались, продались!.. Оставьте нас! - Он театрально повел рукой. - Пашка, играй громче!..

На крыльце барака парень грянул:

- Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой...
С буржуйской силой темною,
С проклятою ордой!

Медсестра, вздохнув, вышла в коридор, но направилась не к выходу, направо, а в левую сторону - видимо, в другие комнаты, где тоже голодают.

Хрустов снова лег на койку, вскинул глаза на меня:

- В шестой койка свободная, там лежал штрейкбрейхер, можешь присоединиться.

- Но послушай, - я не понимал, что происходит. - А где же, правда, Сережа, Леха, Валера? Вы поссорились?

Толстяк в очках пояснил:

- Они нынче буржуи. И точка.

- Но они же были друзья! - растерянно продолжал я говорить. - Про них даже по радио "Юность" Кобсон или не помню кто песню пел:

Таких друзей и смерть не убивает,
Таких друзей и сатане не съесть.
Таких людей на свете не бывает,
такие люди лишь в Сибири есть.

- Прекрати! - рявкнул Хрустов и накрыл голову подушкой.

- Лева и Леша, Сергей и Валера,
Нету на свете надежней примера.
В синих Саянах, на косогоре,
вы как атланты держите море.

Как же могла погибнуть такая легендарная дружба?

- Да не было никакой дружбы! - завопил, дрыгая ногами в койке, Хрустов. - Они притворялись, фофаны! Только о себе думали! А мы о России думаем! Мы с нар-родом!..

Ничего не соображая, я опустился на табуретку.

Толстяк в очках шелестнул газетой:

- Меня зовут Алексей Варавва. Мы построили эту плотину.

Я дернулся:

- Боже мой!.. Конечно же, я вас знаю! То есть, помню! О вас же все газеты писали... У вас тогда были классные усы!

- Дело не в этом, - раздраженно продолжил Варавва. - Нас двенадцать тысяч народу. Все строили. А когда ГЭС ток пустила, оказались никому не нужны. До пенсии пять лет, работы нету, и никаких акций не дали. Только дирекция жирует и их дети. Нас даже за свет заставляют платить по максимуму, а ведь божились: электричество бесплатным будет.

В комнату вошел молодой мужчина в льняном белом костюме, в вишневых туфлях, с кожаной сумкой на плече.

- Привет бойцам трудового фронта!.. - пробасил он, ставя сумку на тумбочку. По тембру голосу, а присмотревшись - и по лицу, я догадался - это сын Льва Хрустова. - Вот, принес попить.

- Вода? - с подозрением в голосе спросил Хрустов, продолжая лежать, но скашивая глаза на вошедшего.

- Почти, - отвечал молодой человек, доставая две картонные зеленые коробки. - Яблочный сок.

- Издеваешься?! Мы пьем только воду. Мы честно воюем. Тебя Утконос прислал?

- При чем тут Туровский?! Мама.

- Тогда сами пейте, - сдерживаясь, ответил Хрустов-старший. И вспомнил обо мне, а может и все время помнил, немного играл на меня. - Мой сын. Илья. Работает у узурпатора.

Я протянул Илье руку.

- Родион Солоницын. Я здесь бывал с конца семидесятых.

У молодого Хрустова лицо озабоченное, я вижу - парню неловко за отца, за его приятелей.

- Вы бы уговорили его прекратить бессмысленную акцию. Ну, хоть голову расшиби об стену - ничего же не изменить. История не умеет возвращаться назад.

- Да?! - прорычал Хрустов. - Вот уже и телеграммы президенту не принимают. Скоро по пятьдесят восьмой будут хватать, если этих ворюг в правительстве обзовешь ворюгами. Они же теперь владельцы всего! Сейчас же все частное! Мы за это, Родя, боролись???

Варавва отложил газету, положил очки на мокрую от пота грудь.

- Не кипятись, Левка! Вот приедут из ОБСЕ - расскажешь. Чё зря травить душу...

- А кто обещал приехать? - спросил я.

- Да никто, - ответил Варавва. - Левка письма разослал в Европу... в Страсбургский суд... Я думаю, дело дохлое. Тем более, они все НАТОвцы.

- И что?! - завопил Хрустов. - Надо и врагов использовать в борьбе за правое дело! Меня и коммуняки поддержали!

- Ты думаешь: их используешь... - Илья пожал плечами. - Это они тебя, папа, используют. Ты же поначалу хотел только против Туровского... а теперь уже против Москвы попер. Ты как девушка, папа. Как увлечешься...

Хрустов вскочил с кровати, ткнул пальцем в сторону двери:

- Вон!.. Мужик нашелся!.. - И сверкнул глазами на меня. - И ты вали отсюда!.. Историк!.. Когда нас похоронят, приходи! И я тебе из-под земли кое-что скажу.

- Зачем из-под земли? Ты бы дописал свою летопись, - мягко возразил Илья, забирая сок в сумку. - А не сжигал ее.

- Он сжег свои тетради?! - я ужаснулся. Я помнил - еще в юности Левка грозился написать подробную летопись саянской стройки. "В трех томах! - кричал он, тараща синие прыгающие глаза. - Первый том - рабочие. Второй том - "шестерки"... Третий - начальнички, вплоть до Москвы, до ЦК!"

Илья кивнул.

- Принес сюда... и в печку... Вот в эту... - он показал на устье печурки с откинутой в сторону железной дверцей, которая, скосившись, держалась на одной нижней петле. - Много сгорело... и начало, и конец... только внутри осталось, огонь же вглубь сразу не проникает...

- Хоть это посмотреть можно? - спросил я.

- А-а-а, так ты за экспонатами приехал?! - совершенно остервенел Лев. Он стоял передо мною, бледный, маленький, тряся козлиной бородкой. - Так забирай... - Он метнулся к печке, вытащил пригоршню холодного пепла и швырнул на меня. - Давай! И пошел на хер! Я-то думал...

- Папа!.. - мягко обнял его со спины Илья. - Отец!

- Так знайте: там всё ложь! Ха-ха-ха! Я придумал всю эту нашу дружбу... ха-ха-ха! Кроме дяди Вани, не было у меня друзей... а они его и погубили, лизоблюды! А теперь оч-чень хорошо устроились! Оч-чень!.. - И сотрясаясь, в слезах, ведомый цепким сыном, он вернулся к измятой постели и упал лицом вниз.

Стало тихо. Только синичка заглянула в форточку и улетела.

- Что стоите?! - буркнул рыхлый дядька в майке. - Вам сказали?

Я никогда не видел такого ненавидящего взгляда, каким смотрел на меня минуту назад Хрустов. "Да что с ним?.. Он серьезно болен... - подумал я. - Это может плохо кончиться. Надо бы уговорить врачей забрать их всех. Может, даже в психушку... или туда не стоит? Ну, в неврологию, пусть поколют, успокоят..."

Об этом мы говорили с Ильей уже на улице. У парня лицо было серым от стыда за отца, от усталости. Я пообещал обратиться в их местную "столицу" - в областной клинике работает Елена, сестра моей жены. На всякий случай записал Илье ее телефон. Затем Илья, пообещав мне выдать остатки летописи, подвез на старых синих "жигулях" в гору, к бетонной пятиэтажке, где живут Хрустовы. На цокольной стене огромными красными буквами выведено: ТРУД. На соседнем доме, естественно: МИР. А на следующем: МАЙ.

- Зайдемте к нам, заодно чаю попьете с дороги? - предложил младший Хрустов

- Спасибо, нет! - сказал я. Я как раз успевал автобусом к вечернему самолету в свой город. В Саракан же Лене я позвоню ночью, на квартиру.

- С мамой бы поговорили... может, вы даже были знакомы... она тоже строитель...

- В другой раз. Душа не на месте.

Илья яростно вздохнул, точно как его отец в юные годы, побежал в подъезд и через пару минут вынес толстенную картонную папку с белыми завязками. Я принял ее на руки и осторожно развязал лямки. Здесь была небрежно выровненная пачка разношерстой бумаги толщиной в кулак, черные от копоти, желтые, обгорелые по краям и целые страницы, исписанные плотно где от руки, а где на пишущей машинке с обеих сторон. Кое-где между ними вложены вырезки из газет, черно-белые фотокарточки...

- Копию я снял, - сказал Илья. - Вы музейщик, как я понял... это у вас и должно храниться. Местами очень интересно. Сказать правду, уже там многое понятно... Но нельзя же быть таким неуступчивым. Он "один прав", "один любит Россию"... Он всегда был такой?!

- Да нет же, - искренне воскликнул я. - Это... это был светлый, легкий паренек! Романтик!

- В это очень трудно поверить, - пробормотал сын Хрустова.

Он довез меня до автовокзала - и мы простились. Мы условились созваниваться. Врачи могут усыпить голодающих и увезти в больницу. Как только Льву Николаевичу станет лучше, я, конечно же, прилечу...

Но, вернувшись домой, не успел я и раскрыть эту тяжелую папку, как грянул звонок: Илья сообщил, что у Хрустова случился инфаркт и его положили в местную районную больницу. Он в реанимации. Я закричал, что вылетаю ближайшим самолетом, что заберу Лену из Саракана и привезу ее. Но младший Хрустов Илья тягуче пробасил мне, что Лена у них уже была, сказала, что лечение назначено правильное. И что старику необходим покой, что не стоит никому сейчас беспокоить его. Он и местных коммунистов с видеокамерами не пускает к отцу, и даже Валерия Ильича Туровского, директора ГЭС...

- Спит. Он давно не высыпался... по-моему уж год.

- Я буду ждать новостей, - сказал я. - Даст бог, все будет хорошо.

Но уже на следующий день Илья вновь дозвонился до меня (я был на работе): отец очнулся, ему лучше, просит приехать и непременно привезти "говенную" папку с его записями...

- Наверное, хочет сжечь остатки, - хмыкнул Илья. - Но имейте в виду, у меня копия. Да и вы снимите, если можете.

- Ну конечно же!.. - ответил я и побежал к начальству просить вне очереди ксерокс, встал к аппарату, как рабочий к станку. И скопировав сотни три разномастных страниц, купив по дороге домой билет на самолет на следующее утро, вечером впился глазами в рукопись...

Что же такое случилось за минувшие годы в Саянах, пока я не ездил туда? И зачем я сейчас-то Льву нужен? Может быть, необходим, как свежий человек, как арбитр? Хочется помириться с друзьями? Может, холодок смерти почувствовал? А когда такое происходит, мелкие обиды улетучиваются...



ЛЕТОПИСЬ ЛЬВА ХРУСТОВА

(впрочем, ни на картонной папке, ни на какой-либо странице этого названия нет. Возможно, было на сгоревшей обложке? - Р.С.).



ГРЕЗЫ И РАСПЛАТА

(а вот это крупно начертано красным фломастером на полях первой страницы с номером 17).



(верх страницы обгорел)

...о прекрасной этой жизни, о великих наших испытаниях и героических свершениях (зачеркнуто, надписано поверху: глупостях)... Мы - современники, всё про это знаем. Разве что потомкам будет интересно? А будет им интересно? Если экстраполировать нашу лень и отчуждение даже на 20 лет вперед... боюсь, что... (далее обгорело).



(На отдельном обгорелом листке - несколько сохранившихся строк):

...И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверька
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухих дубров -
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, за звон оков.

(Здесь было выписано, видимо, целиком стихотворение А.С.Пушкина "Не дай мне бог сойти с ума...")



(начало сгорело)...в верхнем бьефе, ПЕРЕД плотиной (для непонятливых!) вдруг стала медленно подниматься вода. Это зимой! Когда никаких паводков, течение с гулькин нос... Почему??? Плотина зыбкая, только-только перекрыли Зинтат, надо срочно наращивать и наращивать. А для пропуска воды у нее внизу - донные тоннели, огромные: можно паровоз ставит на паровоз. А вот поди ж ты!

Стоит она, трясясь, в клубах пара... БЕЛАЗы лихорадочно везут жидкий горячий бетон... выхлопы машин рождают желтый смог... в смутной выси тлеют тусклые лампочки - там, где-то под небесами, словно трамваи идут или телефоны звонят - работают плохо видимые башенные краны...

Наконец, из Москвы вернулся начальник строительства Васильев. Говорят, с орденом. А тут паника. Я видел его прежде только издали, на митинге по случаю перекрытия Зинтата, наша бригада стояла от трибуны метрах в двадцати...

(И я там был!!! Первый куб свалил в воду некогда знаменитый шофер и крановщик Варавва с длинными усами, тот самый, который три дня назад в бараке Виры, участвуя в голодовке вместе с Хрустовым, лежа, газету читал! - Р.С.)

Что о Васильеве могу рассказать? Кое-что теперь уже знаю. Сначала портрет.

Альберт Алексеевич. Выше среднего роста, сухопарый, желтолицый (от загара? Или в детстве перенес желтуху?), лет сорока, с иронически, намеренно прищуренными глазами, с очень сильными на рукопожатие пальцами.

Прошлым летом, как я уже писал в предыдущих главах, я, Ваш смиренный микро-Пимен, его утвердили новым начальником строительства Ю.С.Г., и немедленно, при нем же, осенью была перекрыта река. И сразу после Нового года он полетел в Москву выпрашивать людей и деньги для Ю.С.Г.

Было в его манерах и узких карих глазах что-то восточное - может быть, потому, что после блокады Ленинграда, которую он перенес четырехлетним ребенком, его, мальчика-сироту, отправили на юг, к таджикам и киргизам, и там он вырос. Научился тюркским словам, пристрастился к чаю и козьему молоку, умел сидеть на полу, поджав ноги крестом, и подолгу - если нужно - молчать... Увы, ничего не выпросил и не вымолчал в Москве Васильев - только орден дали. А ведь действовал, говорят, весело и настойчиво, давил притчами и анекдотами...

Кстати, уважаемые марсиане, сириусане и прочие! (Непонятно, почему такое обращение? Юмор? Или это всерьез? Может быть, дальше будет разъяснено? Или что-то было в начале, в сгоревшей части рукописи? - Р.С.) Орденом называлась особая награда, не больше воловьего глаза, круглая, как луна, отливалась из латуни (олово плюс медь) или золота, на ней были вытеснены различные изображения - звезды, мечи, профили великих людей. Люди обычно радовались орденам, но Васильев лишь смутился. Зачем ему награда? Ему деньги нужны, люди нужны.

А между тем, пока он метался в Москве между ЦК КПСС и Минфином, здесь, в Саянах, и созрела эта неясная опасность. Что ж, сооружение высотных плотин, да еще самых крупных в мире, не может не таить таинственных неприятностей. Но неприятность неприятности рознь.

Вода поднялась уже на две отметки. В январе расход воды обычно минимальный, не больше 300 кубометров в секунду. Откуда перебор? До весны далеко. Дождей в верховьях нет... никто там атомных бомб не взрывал... Если наберется до гребня и хлынет поверху, льдом покроет всю стройку и город, - государственное дело будет погублено...

А Васильев в Москве. А открытым текстом передать ему туда новость побоялись. А еще здесь прибавилась неприятность - некий журналист напечатал в "Комсомольской правде" статью "Город розовых палаток", где описывалось, как весело живут бравые молодые строители в брезентовых палатках, и мороз им нипочем! Результатом публикации стало то, что многие посланники армейского комсомола с полдороги вернулись, не приехали на строительство будущей ГЭС.

И еще беда - в рабочей столовой отравилось человек сорок старой китайской тушенкой. Слухи умножили число пострадавших до четырех тысяч... хотя некоторые герои этой летописи просто поели древесного угля и беда миновала...

А Васильев всё был далеко. Как потом рассказал (зачеркнуто, но можно по отдельным видимым буквам догадаться: мой друг Валера Туровский), А.А. добирался непросто из-за снежных зарядов по трассе - долетел до Новосибирска и пересел в поезд до Саракана. Да я и сам сейчас вижу словно в некий оптический прибор, как он, изнемогая от тоски (ничем, ничем не помогла столица!), валялся в пустом промороженном купе, выбегал в тамбур, где курили незнакомые люди с рюкзаками и мешками. Старые. Эти, конечно, не на стройку. "Зайцами" или почти "зайцами" - с одного полустанка на другой...

- Подъезжаем...

- Скорее бы!

Когда он позвонил жене из Новосибирска в Москву, она - прямая, честная партийка - сказала, что на стройке сложности. Ей сообщила жена Титова, главного инженера. Но что именно происходит, будто бы и сама не ведает. Эти люди никогда не научатся прямо говорить. (Приписка красным поверху: страна рабов!) Какие могут быть сложности зимой? Народ взбунтовался, бараки загорелись?

Поезд подкатил к сараканскому вокзалу, низенькому каменному строению с оборванным красным плакатом под крышей: "НАША ЦЕЛЬ КОМ". Вокруг степь с голыми холмами, с рыжим и черным снегом в логах. Гор еще не видно - до них ехать да ехать.

А.А. полагал, что его встретит шофер Дима, двухметровый детина из погранвойск, но на перроне топтался, стукая ботинком о ботинок, недавно назначенный начальником штаба стройки (замарано, однако ясно, что речь идет о Туровском), паренек с белым от мороза плоским носом, с поднятыми вверх наушниками. Форсит пацан - он еще и в ботиночках! Тоже Мересьев! Конечно, прискочил первым доложить, показаться более значительным, чем есть по своей новой должности...

- А шофер где? - раздраженно спросил начальник стройки. - Зачем-то вагон пригнали. Я не Сталин. Дороги замело? Можно по льду, по Зинтату.

- Может хлынуть вода по льду... Поздравляем с орденом, Альберт Алексеевич.

На соседних путях стоял известный всей округе красный вагончик дирекции строительства - специально прикатили. Они бы еще снарядили оркестр.

- Откуда вода? Какая вода?..

Товарняк медленно скребся к Саянам. Чернильного цвета, вечереющие горы постепенно обступили железнодорожную линию и выросли до неба. Вдали, в темноте, стреляла электросварка. Грохот поезда отдавался в глубоком каньоне.

- Что еще?

- Немного стоит котельная.

- Немного стоит? Немного беременна?

- Извините, не так выразился. Вот и уезжают.

- Сколько?

- Двести, - (заштриховано) попытался (вписано позже: подобострастно) подстроиться краткими репликами. - Демобилизовались... не хотят оставаться. Завтра. И эта статья в "Комсомолке"... Владик Успенский. С бородкой. Помните, при нем говорили на штабе, что брезента нет...

Брезент - дефицитнейший материал, зимой нужен бетон укрывать, необходим для строительства блоков, шатров. А.А. приказал в магазинах накупить палаток, любых, хоть самых дорогих, польских - розовых... раздирать и шить полога, журналист ничего не понял, вот и сочинил романтическую блажь со стихами, воткнув еще и фотографии смеющихся лиц.

- Еще раз появится на стройке - остричь бороду! - зло сказал А.А. - И - "телегу" в редакцию! Даже если не пьет. Что еще?

- Две комиссии были. Мы их не можем удовлетворить. Вас ждут.

- Надеюсь, я их тоже не смогу удовлетворить, - зло усмехнулся Васильев. Сколько можно?! То из обкома, то из министерства. И в каждом случае требуют немедленно собрать данные по стройке, в красной папочке, в пяти экземплярах. - Надо было сказать: эпидемия холеры, москвичи боятся.

- Это местные. Вчера явились. Из-за той заметки в "Луче Саян", что на восемнадцатой секции бетон кладут прямо на дно Зинтата.

Бетон укладывают на вычищенный и вымытый гранит дна, где еще недавно гуляли трех-четырехпудовые таймени, где бешеное течение несло, как осеннюю листву, стальные блесна, сорванные рыбой. А надо бы гранит поскалывать, сделать шершавым, пишет некий рабочий. Читал, читал А.А. эту заметку.

- И еще. Бубнов из института: нельзя слоем в три метра...

Понятно: спорят, каким слоем сыпать бетон, трещин боятся.

- Бубнов говорит: разница температур получается большая. Там же, Альберт Алексеевич, зуб плотины... надо надежнее ко дну, тэ-сэзэть...

Васильев прекрасно помнит слова Бубнова. "Плотина как на салазках поедет, когда море наберем! - пугает Бубнов. Если будем торопиться, по три-четыре метра шуровать..." Горбоносый, маленький, похожий на горца, но русый, синеглазый такой Бубнов.

- Сколько он предлагает?

- Метр, ну, полтора.

- У нас есть рекомендации своей лаборатории! Нам институт не указчик. Пошли они на фиговое дерево! Что еще?

"Сидят, в микроскопы смотрят. Так мы сто лет будем лепить плотину. Ну уж нет! Позже все равно придется цементировать швы между секциями, заодно вылечим и трещины. Если по три метра - выигрыш в темпе в два раза". Васильев мысленно показал упрямому Бубнову кулак.

- Драки были в Новый год? - Васильев, сжимаясь от нетерпения, расспрашивал, а до Кантегира еще полчаса езды, товарняк катится медленно-медленно, подрагивая и кренясь. - Ну? Ну?

(Зачеркнуто "Валера", вписано: Туровский) важно раскурил трубку.

- Одного тракториста наши парни побили, - доложил (Туровский). - Ваську-"вампира". Кличка такая. Черепков... из СМУ-два...

- Бить может только господь бог, - привычно бросил А.А. одну из своих замечательных кратких сентенций. - Найти лидера, прижечь какую-нибудь выдающуюся часть тела. - Вдруг раздражась, уставил взгляд на курительную трубку молодого начштаба. - Еще что скажете, Джон Сильвер?

Покраснев, Туровский засуетился, убрал дымящуюся трубку в карман. И разговор вновь вернулся к тому опасному, главному, что ожидало Васильева на стройке.

- Что с водой решили? Сидите меня ждете?

- Титов говорит, и все говорят: никто такого не помнит, Альберт Алексеевич. Может, река дышит?

- Она не корова, - процедил Васильев. - Старательно шучу. Куда-нибудь звонили из своих, по Гидрострою?

- На Зейскую. На Саяно-Шушенскую. Никто не знает. Главный технолог в Питер улетел - смотреть на макете, что будет с плотиной, если...

- Бабы! И давно?

- Дней десять.

- Двести сорок часов! Плохие женщины, извиняюсь за неточное выражение, почему же мне сразу не телеграфировали?

Туровский молчал (приписано красным на полях со стрелкой, куда вставить фразу: со смущенной улыбкой потаскухи. Дескать, я-то при чем? Есть выше начальство).

"Значит, боялись - в Москве начнется паника. Боялись меня подставить? Ах, как я вам благодарен!.."

Поезд рывком замедлил ход. Начальник стройки поднялся.

- Вот это удар мозгам, - бормотал он. - Знаете, я заметил, начинаю по привычке говорить телеграфными фразами - без знаков препинания и некоторых очевидных слов. - Идя по вагончику, он застонал, как дерево в ветреную погоду. Ну, почему вода вдруг стала расти? Первая мысль: донные засорились. Но там, извините, можно трактор на трактор ставить, шесть метров в диаметре. Что заслонило? Враг фанеркой? Смешно.

- Пока на две отметки, - угадал и подсказал начштаба. - Впереди есть еще месяца полтора-два, я подсчитал.

- А если быстрее начнет нарастать? - А.А. поднял чемодан, Туровский попытался отнять, начальник стройки буркнул: - Идите к черту...

Вот мимо прошли и остановились огни кантегирского вокзальчика, белые и синие фонарики на путях.

- Значит, месяц? А потом нам всем надо стреляться, если ничего не придумаем! - продолжал свистеть сквозь зубы Васильев, спрыгивая на черный снег, опуская наушники и надвигая шапку на глаза, как если бы не хотел, чтобы его здесь узнавали. - Из пушек! В ближайшем историческом музее! Наши лбы пистолет уже не возьмет! Езжайте без меня, я тут побуду.

- Мне сказал Титов, чтобы вас ждут на квартире, Альберт Алексеевич. Там наши доблестные женщины подготовили... опять же орден. - (Зачеркнуто. Вписано черным жирно: Утконос подобострастно) улыбнулся. - Вы устали, вам надо развеяться.

- Развеете по ветру, когда сожжете. Ну, хватит же! Я сказал?

Мимо пробрела полупьяная кампания, один паренек, с распущенным желтым шарфом до колен, пел:

- Не хочу я пряника!
Не хочу я цукер!
Потому что паника,
Потому что шухер!..

"Сидели и ждали! - наливался бессильным гневом и тоской Васильев. - Неужели без руководства все мы - ничтожества?" (Позже приписано синими чернилами: точно!)

- Идите же! Утром в семь - штаб, в девять - планерка в Управлении.

- А машина?.. Вас же Вадим встречает, - напомнил начштаба.

- Вот и кати на ней. Чемодан забрось. - Васильев поморщился. - Ну, пусть через часок подъедет... я тут потолкаюсь. Всё, аллес!

(Нумерация страниц прервана. Видимо, что-то вынуто или потеряно - Р.С.)

(На отдельном листке - отстукано пишущей машинкой. Судя по всему, черновики телеграмм. - Р.С.)

(начало обуглено - Р.С.)

...трещала звезда электросварки - строилось к первому мая новое здание вокзала. Старый деревянный давно скособочился, в левой его половине, за освещенными сизыми в снежной бахроме окнами мелькали тени - гулял ресторанный люд, а зал ожидания - в правой части дома - при полупогашенных лампах дремал.

А.А. постоял возле бачка с водой, с алюминиевой кружкой на цепи. Посидел на скамейке - нашлось место между оленьими рогами и толстой бабкой с грудным ребенком, обернутым в одеяльце и грязноватые тряпки. Начальника стройки здесь не узнавали. Да и откуда им знать в лицо Васильева?! Что он, Брежнев? Конечно, назовись - его тут же окружили бы толпа: "Нет того... нет этого... потому и уезжаем... И что это за жуткие слухи? Почему скрывают?.."

Они все, разумеется, помнили: до него четыре начальника топтались на стройке восемь лет, а Васильев и денег достал, и механизмы, и в обкоме мог стукнуться прямо к первому секретарю по фамилии Семикобыла - не то, что прежний начальник, милейший тишайший Иван Иванович Таскин с малиновым носом (не пьяница, нет - просто больной нос) - сидел, стесняясь, в прокуренной комнате с инструкторами обкома: мол, неудобно больших людей беспокоить. Это ему-то, начальнику крупнейшей в мире стройки! Ох, смиренный русский человек!

А.А. и сам бы вырос таким, если бы не внушение сосланных в свое время и оставшихся жить на юге людей. Да и тамошняя обстановка. В Средней Азии бывало так: неделю шпарит ливень, вязнут телеги, машины... но вышло солнце - и снова все в камень засохло. Попадешь колесами в колеи, как в каменные траншеи, - не выскочишь. Ни тебе цветок сорвать в стороне, ни в воду арыка поглядеть - езжай, как до тебя тут проехали в ливень. А до Васильева в Саянах плутали на пустом месте...

Оттолкнув начальника стройки, в здание вокзала вломилась группа парней в фуфайках и военных бушлатах. А.А. услышал частушку:

- Приезжай ко мне на ГЭС,
здесь берлоги, темный лес...
Будет каждо воскресенье
по берлогам новоселье.

В том-то и дело, не дают денег на жилье. Вот сейчас Васильев привез окончательно утвержденные цифры - в этом году должен освоить на сорок миллионов больше прошлогоднего плана. А как?! Где людей взять? Деньги выделены только на бетон, ими, как осенними листьями, можно всю хвойную тайгу засыпать.

- Граждане... посторонитесь... - мимо проскрипел, прошагал милиционер. За ним два дружинника.

Что мог сделать А.А., возглавив стройку? Когда он впервые приехал и увидел этот кавардак, хотел отложить намеченное на седьмое ноября перекрытие Зинтата. Необходимо же вначале подготовить базу! Но в газетах уже чернели заголовки: "ДАЕШЬ ЗИНТАТ!" И как я уже писал в первых главах, райком и обком КПСС по очереди вызвали Васильева на красный ковер. Он, Васильев, послан Москвой ускорить стройку... как же он может быть против перекрытия? Наоборот, должен перекрыть досрочно! И с отчаянной улыбкой он перекрыл досрочно - на три дня раньше срока. "Моя самая крупная ошибка". Товарищи из министерств по телефонам жужжали: "Давай, Альберт, давай! Получишь Звезду! Зинтат - не Днепр, не Волга, в два раза мощнее их, вместе взятых!"

А когда перекрыли, а когда пять тысяч народу на берегах прокричало "Ура!..", махая шапками и флагами... вмиг стало ясно: не хватает бетона. И людей. Теперь-то их надо в четыре раза больше! А медлить нельзя: Зинтат - река бешеная... что весной-то будет - когда ледоход? Перекрыли Зинтат - словно коня подвесили копыта подковать, а гвоздей нет! И пошли по окрестным деревням собирать. Коняга повисит-повисит, ремни порвет... столбы выдернет...

Васильев бродил в толпе, вглядываясь в лица. Нечаянно задел кого-то с рюкзаком на спине, с оленьими рогами, торчащими из рюкзака, - они повернулись и ударили в скулу изогнутым кончиком - хорошо не в глаз...

- Слепой, что ли?! - выругался кто-то невидимый. Васильев помедлил, кивнул и сел рядом. "Он умеет доставать, - говорили о Васильеве. - Не в пример предыдущим начальникам, умеет убеждать. Накачивать. Строгать".

- Но я не насос... не рубанок... - бормотал про себя Альберт Алексеевич.

Рядом, возле висевшего на стене огнетушителя, пили водку из бумажных стаканчиков. Солдат, стоя, играл на гитаре, его девушка сидела на пузатом бауле, девчушка с куклой бегала от матери вокруг фибрового чемодана, хохоча во все горло, волокла куклу за ногу, а мать все хотела накормить дочку, очистила картофелину...

"Верят и помогают только тогда, когда ты демонстративно уверен, полон железа, как ящики в типографии, набитые разными буквами. А если вам душу человеческую открыть? Как вы отнесетесь? Кто не предаст меня? Титов?"

Титов - очень уверенный в себе человек, рослый, как и Васильев, но пошире в кости, сын золотоискателя и охотника, потомственный сибиряк, нравился Альберту Алексеевичу. Оглушительно, гулко смеется, громко говорит, яростно гневается. Но если рядом оказывается красивая женщина, совершенно глупеет: утирая мокрые губы, начинал рассказывать, как на медведе ходил с гвоздем. Врет, конечно. Молодой еще Александр Михайлович.

Он предложил осенью Васильеву стать соавтором его идеи. Он придумал такую новацию: чтобы весной ледовое поле не разбило стык плотины и дамбы, которой отгорожен новый котлован (это чтобы льдины не перемахнули под напором Зинтата с высоты на людей, на механизмы!), нужно насыпать в верхнем бьефе из негабаритов, из гранитных обломков КОСУ, прикрыв ею, как ладошкой, этот самый стык, наиболее уязвимое с точки зрения сопромата место. Он предложил Васильеву эту идею еще тогда, на банкете по случаю перекрытия. Новый начальник довольно раздраженно отказался. Александр Михайлович обиделся. Возможно, ему хотелось подружиться с Васильевым. А может быть, здесь раньше так и делалось, чтобы руководители строек могли при случае сказать, что тоже принимали непосредственное участие в разработке чисто гидротехнических идей. Титов знал, конечно, что Альберт Алексеевич - не гидростроитель, бывший инженер с механического завода, позже - партийный работник. Правда, участвовал в Средней Азии в строительстве ГЭС, но тамошняя ГЭС в сравнении с этой - уздечка на дохлого осла, как обмолвился однажды сам Альберт Алексеевич.

Но почему же Титов не встречает Васильева, как встречал пару раз в прежние приезды? Наверное, у "медвежатника" "медвежья болезнь", он в страхе и говорить с ним сейчас бессмысленно. "Ты сам должен придумать выход".

Васильев бешено глянул на бичей, пьющих рядом водку из горлышка (хоть бы захлебнулись, что ли!) и прошел в ресторан. Домой ехать смертельно не хотелось - пусть там ждут-пождут да уйдут. Дался им этот орден! А голод, между тем, поддел Васильева как на сучок.

Вступив в густой сигаретный дым, он долго стоял в дверях, щурясь и хмыкая, привыкая к дыму, гомону голосов, звону посуды. Наконец, углядел свободный столик в углу, возле рыжей пальмы в кадке.

Ждать пришлось долго, официантка старательно отворачивалась от посетителя - какой ей смысл обслуживать столик, если три стула еще не заняты? Наконец, показалась пестрая компания - впереди, визгливо смеясь, шел мокрогубый парнишка с бородкой, за ним - два человека постарше, лицо у одного обросло красным волосом в ладонь, другой был лыс, шапка в руке, узкоплеч, в очках. Эти двое пытались отстать от первого, улизнуть, но парень с бородкой строго указал им на стулья, и они сели.

Васильев холодно посмотрел на них. Он ждал заказа, закурил и сам. На синтетической молочной поверхности стола было начертано чернилами: Таня + Коля + Миша + Вовка + Серега + Миша...

Люди умели писать. Но смогут ли они дружить, когда беда?



(Зачеркнуто, но можно разобрать:.

Между рассказами, которые посвящены героям нашей летописи, я буду помещать время от времени краткие примеры человеческого письма. Чтобы вы, марсиане и сириусане, лучше представили колорит нашего времени...)



Жил там и я неподалёку, человек по фамилии Хрустов...

Нет, лучше в третьем лице: жил-был Лев Николаевич Хрустов по прозвищу Левка-баламут, а еще - Левка-мочало, Лев-профессор. Был тщедушный, но все-таки не лишенный физической силы, когда ходил - задумчиво сутулился, чтобы казаться внушительней, отрастил негустую русую бороденку, сквозь которую виднелись очертания подбородка и красные, вечно что-то жующие или говорящие губы. Нос торчал туфелькой, глаза сияли - круглые, как бы наивные, но ошибся бы тот, кто решил, что это недалекий парнишка. Да, да.

Знали его многие. Он тебе и стенгазету выпустит, и лекцию прочтет, хочешь - про исследователей Арктики, хочешь - про внешнюю политику Египта. А попробуй, обидь, задень - загипнотизирует словами, заговорит, затерзает.

(Далее синим зачеркнуто, но, если постараться, можно прочитать: Однажды напали на него хулиганы среди ночи - Левка захлопнул лицо ладонями и заверещал: "Отпустите честную девушку!" Расчет был верный: на Ю.С.Г. девушек катастрофически не хватает, девушки - существа святые, нападавшие были молокососы, лет семнадцати, они растерялись, потупились. Лева, вихляя бедрами, ушел. И в самом деле, черт разберет ночью, парень это или девушка, все ходят в свитерах, в кирзовых сапогах, а проверять, руками трогать неловко... Да и грива у Хрустова отросла до плеч... А бородки тогда еще не было...

Конечно, эту историю разукрасили, переврали, в Хрустова долго тыкали пальцем, но он только вызывающе смеялся. Такой парнишка.)

Вечером зимнего дня, когда из Москвы вернулся Васильев, и хрустовского звеньевого Климова за драку с Васькой-вампиром лишили премии (об этом станет известно утром), на вокзале, в черном просевшем доме, в той его половине, где буфет-ресторан, появился как раз он, Лева Хрустов с двумя странными спутниками..

- Давайте, давайте, садитесь, уважаемые граждане бичи, - говорил Хрустов им, занимая стул напротив некоего человека в дубленке, который одиноко сидел за пустым столом в ожидании заказа.

Позже Хрустов будет бить себя в обе скулы кулаками - не узнал начальника стройки Васильева! Он его привык видеть издали - гордо вскинувшим голову, иронично улыбающимся, при синем галстуке.

- Побеседуем, - продолжал, важничая, Хрустов. - Нуте-с. Это ничего, что я отвел вас не в кабинет, а сюда? Мы, следователи, иногда делаем так, для романтики. Итак, вы не отрицаете своей вины? Вы оставили без обеда наших плотников-бетонщиков? Нуте-с?

Бичи молчали. Рыжий моргал - его слепил свет. Очкастый, интеллигентного вида его товарищ был весь раскаяние, руки сложены на груди.

- Ай-яй-яй! - смеялся Хрустов, разваливаясь на стуле. - Думали, никто не увидит? "Он не увидит, не узнает, не оценит тоски твоей?" Ха-ха-а! А мы не дремлем.

Как можно было понять из дальнейшего сбивчивого разговора, и как несомненно понял и Васильев, бичи воспользовались текучкой кадров, тем, что рабочие плохо знают друг друга, - сели в бесплатный автобус, долго катались на нем по кругу, не могли решиться и, наконец, с группой строителей доехали до плотины, сделали вид, что замешкались в "бытовке", зеленом вагончике, оклеенном плакатами. Все - по рабочим местам, а они - по ящичкам. Забрали шарфы, свитер, бутерброды. Хрустов видел их издалека, когда они уходили, догнать не смог, выследил уже потом - в городе.

- А я смотрю - знакомая до слез борода! - смеялся, взвизгивая, Лева. - И очкарик с ним.

- Да, мы всегда вместе, - трагическим баритоном признался бородатый бомж. - Всегда-всегда.

- А зачем стекловату прихватили? В ней не согреешься. Она ж колется! В глаз может попасть. Ну, потом поговорим. Сначала я вас угощу. Раз уж вы такие красивые... один шарф вернули... Что кушать будем? - Хрустов взял в руки меню - замасленный лист бумаги, на котором под копирку были невнятно напечатаны блюда, и только по длине слов можно было догадываться, что имеется в виду - лангет или селедка... - Пить будете?

Бич в очках торжественно поправил грязный галстук.

- Можно, да? - изумился бородач. - Нам - по пятьдесят грамм, нам больше нельзя. - И убежденно добавил. - Мы алкоголики. Спасибо.

- А еще сибиряки!.. Что ж - по пятьдесят, так по пятьдесят.

Наконец, к столу подошла официантка, приняла заказ. Хрустов покосился на Васильева - как я уже сообщил читателю выше, Хрустов не признал его, к тому же всегда побаивался людей с прямыми, как бы грузинскими носами. Да, марсиане и сириусане, у наших людей бывали странные симпатии и антипатии. Я знавал женщину, которая почему-то боялась синеглазых брюнетов, но это к слову. Хрустов сел так, чтобы оказаться почти спиной к Васильеву, чтобы тот не смущал тяжелым взглядом.

- Минуту, граждане, минуту... - бормотал Левка. Сейчас он выпьет и разойдется. - Пока нам готовят, скажите: вас не смущает, почему я с вами так себя веду? Я ведь пока никому ничего не сказал. В милиции, кстати, еще не знают.

Бичи взволнованно переглянулись. Бородач расчесал гребенкой бороду - она затрещала электричеством.

- О, как вас зовут? - нежно спросил очкарик. - Петенька? Васенька? Как?

- Лев меня зовут, - уточнил Хрустов, закуривая и пуская им дым в глаза. - Лев Николаевич я, не Левочка, а именно - Лев Николаевич.

- Левочка Николаевич, - начал бич-интеллигент, поправляя очки. - Нам, знаете ли, так неловко. Мы больше никогда не будем, - и он вдруг обратился к своему могучему рыжему другу. - Слушай, как я выгляжу? А? - Пригладив ладонью редкие волосики над ушами, он явно охорашивался. - Говори честно.

Бич с бородой оценивающе посмотрел, закивал:

- Лучше.

- С сегодняшнего дня, - сказал бич-интеллигент, - мы завязываем. Идем, взявшись за руки, трудиться. Только труд еще может сделать из нас человека.

Хрустов иронически поиграл пальцами, как пианист, по столу.

- Не надо клятв, граждане бичи! Гегель что говорил? То-то. Мне вас искренне жаль. Поэтому я вас не в кабинет, а сюда. Я гуманист, граждане бичи. Великий гуманист. Целуйте же мне руки! - Поймав неясное тело движение бородача, Хрустов покраснел и отдернул руки. - Мысленно!..

Официантка, наконец, принесла заказ. Васильев принялся ужинать. Хрустов налил водки себе и бродягам, и смотрел, как они жадно пьют, едят, роняют ножи, ругают друг друга шепотом за суетливость...

У Хрустова было сегодня скверное настроение. Мать с отцом писали, чтобы он вернулся в Белояры, поступил в институт - хватит ему этой дешевой романтики, неужели армии было мало. А ведь он мог и в армию не ходить - отец достал бы справку. У Хрустова-отца и у Хрустова-сына что-то ненормально с клапанами в сердце, но Лева этого совершенно не чувствовал и всегда скрывал, а медкомиссия перед армией не заметила. Лева отслужил два года, побывал дома, поссорился с Галей, с которой переписывался... и уехал на Север, оттуда на Восток, оттуда на юг Сибири, в Саяны. Приятелей и здесь завел десятки, а близкого верного друга не было, поговорить не с кем.

А как же его три верных друга, спросит проницательный марсианин? А дело в том, что одного из них забрали из бригады и назначили большим шишкой - начальником штаба стройки, и он сразу же стал чрезвычайно занятым. Поэту-бетонщику Алеше Бойцову еще предстояло войти в знаменитую бригаду, где верховенствовал Хрустов. А Серега Никонов влюбился в официантку Ладу, высоченную девицу с вишневым, накрашенным сердечком ртом, срочно учился играть на гитаре и петь блатные песни. Он и сейчас, наверное, валяется на топчане и мурлычет "Постой, паровоз, не стучите, колеса..." да расспрашивает бывшего зэка Климова, как брать эффектные аккорды. А бывший зэк, ныне звеньевой знаменитой бригады, показывает их исколотыми синими пальцами.

Они сидят, базарят в общежитии - до утра время свободное, смена у них на этой неделе дневная, авралов нет, хотя все ждут какого-то внезапного приказа - все знают, все помнят, что вода в верхнем бьефе почему-то поднимается...

Хрустов один, как перст. Правда, по приезде он некоторое время поглядывал на Машку Узбекову, довольно пожилую (лет двадцати трех) девицу, старшую лаборантку из стройлаборатории и даже намекнул ей по время танцев, что женится, если они получше узнают друг друга. Маша тут же напряглась, зарозовела, заморгала, но разговор на эту тему больше не повторился. Да, как писал Пушкин: со мною друга нет, с кем горькую запил бы я разлуку. Хрустов, кстати, пил мало, он больше любил беседы вокруг бутылочки. И сегодня он был рад случайным встречным, которые, боясь, что он - следователь, внимали трепетно всем его разглагольствованиям.

- He торопитесь, - говорил, уныло усмехаясь, Хрустов, - никто не отнимет. Вы хоть где ночуете, граждане? Понимаю. Конспирация. Но разве мы не знаем? Где-нибудь в подвале, на толстых трубах отопления. Сейчас зима, снег. И собаки, наверное, рядом скулят... - Бич в бороде прослезился и пожал легкую руку Хрустову. - Боже! Как быстро человек может потерять образ и подобие человеческое! Впрочем, я не о вас... Еда, еда. Все сводится к ней. А те, кто говорят, что идеями питаются... просто другую еду едят - осетрину, икру! В - полутьме свечек - на старом тусклом серебре - чтобы возбуждало аппетит... Даже умнейшие люди, получив власть, место, начинают хапать! И не важно, что лезет в руки - борзые щенки или красные знамена, в конечном счете все равно все сводится к самому банальному - к жратве, пардон! К пряностям, фруктам, к сладкой воде. И попробуй, у этих... - Хрустов подчеркнул "этих", - отними - заорут матом почернее нашего! мещане, микро-начальники! Ах, самое прекрасное время - когда ты молод, голоден и бескорыстен... верно?. ничего не имеешь и мало чего просишь - хлеба и воды... Что говорил Сократ?

Бородатый чуть не подавился.

- То-то, - назидательно отметил Хрустов, подняв указательный палец. - А что говорил... э-э... Спиноза? То-то, граждане бичи. Кушайте, кушайте, аплодировать будете после. Вот взять золото. - Хрустов понизил голос, интеллигентный бич побледнел и отложил вилку. - Это звезда, бог, черт те что во все времена. А что в нем, в золоте? Чем лучше меди? Если бы договориться с самого начала, что медь - прекрасный металл, то медь прятали бы в подвалах, за медь умирали... Всё условно - кодексы, привязанности... но что ж, слаб человек, хочется ему, чтобы золото было, был бог. Что, я не прав? - Хрустов вдруг еще более заскучал, машинально оглянулся на незнакомого, безмолвствующего соседа за столом. - Господи!.. А что дальше? Ну, работа... еда... потом гроб с Шопеном. Ешьте, ешьте! Ешь и мой лангет, гражданин бич в бороде. Ты похож на Карла Маркса, а вряд ли читал "Капитал". Мне грустно.

Вдруг все в ресторанчике заоборачивались, Васильев тоже посмотрел на входную дверь - видимо, на перроне, за белыми стеклами, мохнатыми, как подушки, что-то происходило. Через зал быстро прошел милиционер, за ним - женщина в роскошной шубе и трое молодых людей, явно приезжих. Послышались голоса:

- Говорили - приедет... Она и есть - кинозвезда.

- Шуба-то! А народу с ней! В штатском... охрана, видать.

- "Видать"! Ее мужья, режиссеры.

- Брось, дурак! Молчи, дурак!

- Охрана, конечно... еще бы. Вдруг такой, как ты... да на нее...

- Да уж! Замну - живо слетят стекляшки...

Хрустов ревниво усмехнулся, быстро заговорил:

- И ресницы слетят накладные, и пудра, пуд муки! Одни уезжают, другие приезжают. То никого калачом не заманишь, то кинозвезда, видите ли! Ее в Москве и знать никто не знает, а у нас на ГЭС будет, лапонька, кочевряжиться. Мол, нет ролей, а плохие я не беру. А сама бы рада - удавилась бы! Впрочем, пускай. Мы всех любим. Мы гуманисты, нам нечего терять, кроме своих цепей. - Он достал из кармана часы с цепочкой, долго хмурился, гладя на секундную стрелку. - Время идет, в старости ей покажется, что она была любимой актрисой сибирской стройки. Будем гуманны, давайте лучше выпьем. Ты чего загрустил, рыжий? - удивился Хрустов, воззрившись на раскисшего от еды и питья бородача. - Не надо себя жалеть, не надо! Герцен что сказал? То-то. Зачем жалеть-то? Ты кто - Ломоносов? или Моцарт? То-то. Ах, до чего тоскливо мне... кто бы понял...

Бичи почтительно смотрели на него.

- Ты-ы ушла-а... и твои плечики... - Тихо запел Хрустов. - Скрылися в ночну-ую тьму-у... Объявляю конкурс - кто меня поймет, приз - ящик водки.

Бородатый бомж расчувствовался - утер рукавом глаза.

- Мне жалко тебя, Лев Николаевич.

- Запомнил?! - Хрустов удивленно привстал, заметался, наливая бичам водки. - Как приятно, когда тебя по имени-отчеству. Эх, друзья! Я рад, что с вами встретился. Вы боитесь меня? - Хрустов укоризненно помолчал. - Ну-у. Ну-у. Поэтому не пьете? Ну-у. Ну-у. Не бо-ойтесь, я такой же человек, как вы.

Бич в очках застенчиво спросил:

- Вы, наверное, в душе поэт... гражданин следователь? Или музыкант?

Хрустов с минуту разглядывал его впалый висок, острый подбородок, заношенную рубашку, потерявшую клеточки на сгибе воротника, галстук из синтетики, с пальмой посередине.

- Все мы грешили... - пробормотал он, пытаясь понять, почему ему не весело, не смотря на этот идиотский розыгрыш. - Сонеты... сонаты... си бемоль мажор... тамбур-мажор... мажор-дом... Но во имя кого? Скажете - во имя женщины?

Бич-интеллигент серьезно кивнул.

Васильеву надоел их разговор, он отвернулся - смотрел по сторонам, слушал в оба уха гул голосов.

- Лично меня обманула лучшая в мире... - не унимался Хрустов. - А что говорить о худших?! О, душа женщины - это как тулуп мехом внутрь... - Он понизил голос. - Скажите, ребята, я даже не спросил, как вас зовут... да не бойтесь! Никакой я не следователь! Рабочий, сварщик. Просто увидел вас там - решал на пушку взять... захотелось посмотреть, как будете себя вести. Ну, тяпнем? За баб, которые нас не любят? За шалашовок! А потом я вам расскажу...

Но видя, что они не верят, держатся настороженно, Хрустов достал из-под свитера, из кармана фланелевой рубашки измятый теплый паспорт. Бичи осторожно приняли документ и начали внимательно, с профессиональным интересом изучать его. Затем озадаченно подняли головы.

В это время за освободившийся соседний столик сели двое - деревенского вида парень, постарше Хрустова, в драном романовском полушубке, с двумя чемоданами, и румяный подросток в красной, лопающейся на мощном теле японской курточке. Парень в полушубке прислонил носки сапог к чемоданам, чтобы услышать, если кто попытается утащить багаж, а второй заказал еды и дешевого "солнцедара", парни закурили.

Было видно - тот, что постарше, уезжает. Альберт Алексеевич подался вперед, впился в него глазами. А Хрустов ревниво повысил голос - он теперь хотел, чтобы и четвертый за столом слушал его, и те, за соседним столиком, слушали.

- Теперь поверили? - Хрустов рывком забрал у бичей паспорт. - Ха-ха-а! Да, она была тогда другая - девочка, белое платьице... знаете, детство - счастливая пора... Синее небо, красные цветы, зеленые стога. Все ярко... а потом всех надо убивать. Чтобы осталось в памяти только счастливое. Впрочем, если всех убивать детьми, то как же воспроизводство? Впрочем, нас спасут китайцы... Ах, она была красивая. Волосы - цвета вороненой стали. Ну, пистолета. Да не пугайтесь вы! Надоели! Не мент я, не мусор - Климов мой кореш! откройте шнифты! Поднимите шнобели!.. Я только для того вас сюда пригласил, чтобы увидеть - вам стыдно, ведь верно? Ведь стыдно? Я вижу слезу! - Хрустов ткнул указательным пальцем на рыжего. - Рыжий, браво! Земля! - закричал Колумб, увидев Америку. Слезы! - восклицаю я, значит, не пропадет цивилизация, если кому-то еще стыдно, хоть никто нынче работать не хочет - только зарплату получать! О процессе мышления я и не говорю - это нонсенс. Словно последнее в истории поколение людей живем - жрем, спим, пьем, тайгу выжигаем, реки травим... в мозгах последняя извилина выпрямилась, как на противоположной части тела... Но вас - люблю!

Хрустов театрально пожал руки бичам, парень в красной куртке за соседним столиком, смеясь, уставился на него. А тот, что в полушубке, мрачно слушал. Раздраженный Васильев собирался уже уходить, но разговор его все же заинтересовал, этот бородатый говорун стал неожиданно нравиться.

- Вот возьмите нашу стройку, - продолжал сорванным голосом Хрустов. - Окиньте ее гневным, как говорится, пылающим глазом! Куда торопились? Раньше времени Зинтат перекрыли. Экскаватор забыли на скале - мол, потом как-нибудь снимем. Теперь стоит он наверху, над котлованом, работать не может - камни посыплются на людей. И взрывать скальный грунт в котловане опасно - вдруг экскаватор сверху загремит...

- А ну его! - неожиданно развязно отмахнулся бич в очках. Он, наконец, понял, что Хрустов - никакой не следователь, и отныне его не боялся. - Hay xay! Это по-английски: знаю как. Hay xay.

- Почему? - сорванным баском отозвался вмиг пораженный Хрустов. - Почему так говоришь? А тут вода в Зинтате поднимается... что-то непонятное, опасное.

- Hay xay, - смеялся бич в очках. Скорее всего он намекал на похожие обидные русские слова.

- Пошел ты сам! - огрызнулся Хрустов. Он тер лоб, он упустил мысль, не с кем было поговорить. - А может, правда, - не наша забота? Но как же так? Черт, в якорь, в парус мать!.. Торопились. А бетона нет, людей нет, девушек нет...

- Ы-ы-ы... - вдруг протянул бородатый.

- Чего ты?! Все-таки стыдно? - обрадовался Хрустов.

- Вспомнил... - Бородатый вытер глаза. - Девушек вспомнил, какие они.

Хрустов отчужденно и презрительно помолчал. "Им все безразлично. Наверное, тоже уедут". И вдруг смутная мысль взволновала его.

- Товарищи... вы... мигрируете?

Бич в очках не понял, сурово блеснул очками:

- В Азраиль? Что вы.

- Да нет! Как гуси! Как олени! По стране мотаетесь? Нынче куда весной?..

- На кудыкину гору! - Бич в очках осекся, продолжил на всякий случай более спокойно. - На средний Енисей. Там тоже собираются ГЭС строить... Начнем новую замечательную жизнь.

- В Белоярах будете? Да?! - Хрустов побледнел, привстал. - Будете? Не врешь, бич?.. Я тебя умоляю... хочешь, десятку дам? Или целый ящик чаю тебе куплю?.. Загляните, братцы, загляните там к одной... возле вокзала... там старухи помидоры в банках продают... дом два, квартира семь... на двери зеленый ящик, написано Яшины. Там Галя Яшина живет... Мы в школе вместе учились. Запомните? Галя.

- Красивое имя, никогда не забуду, - проникновенно отозвался бородатый. - Галя. У Сальвадора Дали жена была тоже русская, тоже Галя.

Хрустов раздраженно прервал:

- Скажите! Привет, мол, из мрачных Саян... мол, Лева, лежит больной... медведь покалечил... и зэк потом... Уколоть их мещанскую обыденность, уязвить!.. Она меня забыла... простить не могла чепуху... Вот, я вам еще закажу водки, хотите? Девушка! Сюда!!!

"Разве я не любил тебя, Галя, Галинка-малинка! Вернулся из армии - в военной форме - а ты на крыльце, в белом платье ситцевом, скребешь доски косарем. Метнулась ко мне - я отстранился, ты мокрая была... Запомнила, обиделась. Потом запирались несколько раз, пока матери нет и брат Гришка в школе, целовались до онемения в теле, я настаивал... ты говорила: "Когда поженимся". Старомодные страхи! неужели я тебе не родной, а поставят чернильный штамп в паспорт - стану лучше? Ты плакала и молчала. А я твои письма перечитывал в армии десятки раз. Они на изгибах рвались, я эти клочки тасовал как колоду карт и читал снова, в любом порядке, и получалось как бы новое письмо. А ты меня, выходит, не ждала. Ждала, но прохладно. Однажды, правда, забыла свои мещанские условности, мы сидели на полу - чтобы с улицы не видно... но тут через окно залез Гришка, он не любил меня, а тебя ревностно охранял. Я его звал Лопоухим. Ты потом говорила о своем разговоре с ним: "Галка, ты голову не теряй. Я вчера в кино смотрел, там тоже вот так. А потом она все на дудочке играла, и пела, и плакала, и ты тоже потом будешь на дудочке..." Я разозлился и уехал. И чего тебе наговорили - не знаю. Ты начала дружить с другим мужчиной, Митькой-кузнецом. Одна грубая физическая сила, ума - не больше порции творога в столовой... никогда не прощу!"

-...Зайдете?! Дом два, квартира семь. Не забудете? Любое вознаграждение!

Бичи, шатаясь, поднялись, Хрустов попробовал удержать за рукав очкастого и нечаянно оторвал пуговицу. Бич в очках завопил:

- Гражданин, не приставайте! И отдайте мне мою собственность! Отдай пуговицу, дуб-бина!..

Оставшись один, Хрустов горестно похлопал по карманам - не было спичек. И обратился к человеку напротив, который странно улыбался, - к Васильеву.

- У вас спички есть? Эй! Алло!.. Всегда есть некто, кто сидит рядом и молчит.

Альберт Алексеевич заглянул ему в глаза.

- Я не молчу, я воплю, но никто не слышит...

- Во-первых, "воплю" нельзя говорить - вульгарно. - Хрустов недоверчиво обрадовался возможности поучать. - Лучше - вопию. Во-вторых, вы что - муравей, никто вас не слышит? Сократ что говорил?

- Что? - серьезно спросил Васильев и достал записную книжечку с карандашиком. - Я запишу.

Лева смутился.

- Спичек дайте... - Он закурил и затосковал, как школьник. Человек с длинным прямым носом, кажется, издевался над ним. Хрустов хотел бы немедленно уйти, но он не рассчитался с официанткой. - Би-ирюзовы... вы мои колечики...

- Лев Николаевич, бросьте, вы же не пьяный... - заметил Васильев. - Вы сказали очень много справедливого про нашу стройку...

- Что я сказал? - испугался Хрустов. - Я ничего не говорил.

- Говорили. Вы всегда говорите только правду?

- Ничего я не говорил! - Лева озирался по сторонам. Но в нем не мог не победить бойцовский характер. Хрустов вызывающе вскинул бороденку. - Ну и что?! А вам-то какое дело? Тоже, небось, уезжаете? Как эти? - Он кивнул на парней за соседним столиком. - Угадал?

Альберт Алексеевич покачал головой.

- Послушайте... - Он понизил голос. - А что бы вы сделали, если бы к вам в эти трудные дни обратился за помощью... сам начальник стройки Васильев?

О, самонадеянный, наивный, хвастливый Хрустов! Даже и теперь он не узнал Васильева! Единственный случай в жизни, за который ему мучительно стыдно. Нет, есть еще два-три случая, но этот - несомненно останется занозой в душе.

- Васильев?! Ха-ха-а! Обратится! - язвительно ожил Хрустов. - Он - железный монстр. На фиг ему Хрустов, сварщик и трепло.

- А вот представьте, - сосед по столу значительно помолчал и вытащил удостоверение. - Посмотрите. Васильев.

Хрустов, выпятив нижнюю губу, небрежно глянул на красные "корочки".

- Знаем мы, как эти ксивы делаются! Вы художник?

- Вот так вам и бичи не поверили... - хмурясь, пробормотал Васильев, жалея, что вызвался на откровенность. Оглянулся - официантка как сквозь землю провалилась. - Увы, все мы любим шутить. Юмор удлиняет жизнь. Хи-хи.

Хрустов снисходительно кивнул, подозревая в нем авантюриста, и обернулся к соседнему столику, где парень в полушубке и подросток в красной тесной курточке сумрачно пили вино.

- Уматываете? - с презрением спросил Хрустов. - Как крысы с корабля?

Парень деревенского вида, скуластый, как бурят, одна бровь выше другой, медленно кивнул.

- Брось, Бойцов, выпьем, - отозвался его спутник.

- Эх, Бойцов, Бойцов, - начал снова наглеть Хрустов, щурясь и раскачиваясь на стуле. - Тоже мне - Бойцов! Заработки упали? Бросаешь нашу ударно-комсомольскую?! Да-а, деньги уже не те, что были вначале... как шарфами заматывались! Небось, на новую стройку? Где еще меньше людей, и никто пока ни за что не отвечает, и идет золотой дождь? Нуте-с? Понимаю.

Бойцов тяжело вздохнул, опустил голову, почесал затылок. Парень в куртке толкнул его в бок: не обращай внимания. Но Бойцов, видимо, страдал.

- Верно он говорит... Только я не из-за денег. Он давеча хорошо про этих... мещан.

- Здесь бессеребреники! - ожесточенно вскинулся Хрустов. - Я в первой бригаде работаю, слыхал? Мы включили в свою бригаду Саньку Матросова, который дзот своей грудью... За Саньку - лишний час каждую неделю. Что час перед вечностью?! Конечно... - Хрустов, как бы отягощенный государственными заботами, нахмурился, покивал, выдержал длинную паузу. - Есть трудности, есть... В общаге не всегда горячая вода... но когда-нибудь! - вдруг истерично закричал он, вставая. - Когда-нибудь! Мы вспомним эти годы! Как самые счастливые! Наши палатки! Наши костры! Уезжайте! Со свистом!

Бойцов, оправдываясь, пробормотал:

- Мне там квартиру обещают... я маму привезу.

- И хорошо! - мгновенно подладился Хрустов. "Чего я кричу на него? - подумал он. - Еще даст по морде? Мое-то какое дело?" - Может, и хватит, дешевой романтики, - продолжал Хрустов. - Хватит бараков. На дворе - последняя треть столетья. Только грустно мне... грустно... Что Гегель-то говорил? Эх, вы-ы, говорил Гегель. Шучу. Мы - последнее поколение романтиков, белые могикане.

- Точно! - вяло восхитился Бойцов. - Здорово это ты.

- Спонтанные наши дружеские излияния - как громоотвод для очистки совести, векторы наших устремлений неопределенны, как ножки у таракана, во все стороны. Равнодействующая равна нулю.

- Во дает! - Бойцов посмотрел на своего приятеля. - А, Вовка?

Вовка пренебрежительно засмеялся.

- Трепач! Ты ему, Леша, фокус покажи, он такого сроду не видел.

Бойцов простодушно согласился. Хрустов, скучающе потягиваясь, смотрел. Наконец, появилась и официантка, высокая, прыщеватая с крашеными губами девица, она тоже уставилась на Бойцова. Бойцов продемонстрировал всем свой указательный палец, затем с таинственным видом накрыл его носовым платком... что-то пробормотал, и сдернул платок. Теперь под ним оказалось два пальца - указательный и большой. Бойцов сам первый засмеялся, официантка, презрительно фыркнув, ушла.

- Ничего, - буркнул Хрустов свысока. - Ждешь чуда - а там всего лишь еще один палец. Обманутое ожидание. Черный юмор...

Неожиданно забормотало вокзальное радио: "На второй путь прибывает поезд Саракан-Матанинск". Бойцов вскочил, парень в красной курточке подхватил чемоданы, они заозирались в поисках официантки. Хрустов уныло спросил:

- И ты брит? Это один зэк другому. Далёко?

- На восток, - ответил Бойцов. - Где же она?

- На восток... на восток... - зашептал Хрустов. - Поезд идет на восток... был такой фильм. - И снова сладкая надежда охватила его. - Красногорск будешь проезжать?

- Ну, буду. Где же она? Мне ж идти.

- Лёша! Лёш!.. - Хрустов выбежал к нему из-за стола, схватил за локоть. - Алексей! Алекс! Выполни просьбу! Хотя... конечно... надо потерять на это минут пять... разве в наше время кто-нибудь сделает что-нибудь для другого?

Парень в курточке толкал Бойцова к выходу.

- Да расплачусь я, иди! Товарищ, нам некогда!

Бойцов растерянно скривился.

- У меня времени не будет. Я сразу до Иркутска.

- Но ты же можешь пересадку сделать в Красногорске?! Там все поезда идут на Байкал! Ну, пожалуйста.

- Не знаю я... - Бойцов переминался с ноги на ногу. - Не смогу я.

Хрустов, не слушая его возражения, быстро заговорил:

- Запомни, там рядом с вокзалом библиотека есть железнодорожная... такая коричневая. Там Таня, Танечка Телегина работает. Во дворе и живет. Скажи ей, Леша, что Лев Хрустов помнит ее... любит...

Хрустов с ней два раза на танцах встречался и провожал домой, когда служил в армии, не могла же забыть она Хрустова! Бойцов уже уходил. Левка бежал за ним, отталкивая парня в красной куртке и пытаясь забрать у него калугинский чемодан.

-...скажи, что помню, забыть не могу, отравлюсь, если не приедет... тяжело мне без нее, я теперь Герой Соцтруда... но что мне в этом звании?! Понял? Скажешь? Танька Телегина... Запомнишь?

Тяжело молчавший до сей поры Васильев попросил:

- Парень! А мне - если есть подруга или сестра у этой Тани... Пусть с собой забирает. Скажи, начальник стройки просит... с орденом...

Хрустов бешено покосился - тоже, нашелся остряк-самоучка. Бойцов вздохнул, руками развел.

- Не смогу я... Мне ж в Иркутск. Не успею.

- Ну и иди! - не выдержал Хрустов. - Сволочь! Жри! Спи! Окисляй продукты!..

Он стоял, как столб, на пути у толпы. К поезду торопились с чемоданами, рюкзаками, гитарами, детскими конями, трещотками. Хрустов поймал за плечо незнакомого паренька с оленьими рогами, обмотанными марлей.

- А ты куда? Уезжаешь? В Белоярах будете? А, на Запад? В Новосибирске будете? ("Кто же там у меня?..") На главпочтамте - Лена сидит, Леночка Кругликова, на букве "X". Скажите ей, Левка Хрустов умирает без нее... она Паустовского читала, она поверит...

- А мне подругу, - снова ввязался Васильев, улыбаясь и рассчитываясь с официанткой. - Я еще не старый. И всех ее знакомых - мне люди нужны.

Запыхавшийся Хрустов сел на место и с оскорбленным видом замолчал. Отдал официантке деньги. Надо было узнать - может, кто в Томск. Там тоже есть знакомые девушки у Хрустова, геологини, он встречался с ними в Красногорской области. "А вот если Монике Витти телеграмму послать? Вдруг пожалеет, прикатит на белом мерседесе... или - Купченко? Все-таки ближе, своя, русская... Нет, конечно, никто никому не нужен, воплю - а не слышат".

Васильев, поймав прыгающий взгляд Хрустова, кивнул ему на прощание:

- Значит, не хотите дружить?

Хрустов, высокомерно застонав, отвернулся. Если бы он знал, чью дружбу отвергает! Но, уважаемые марсиане и сириусане, наши люди никогда не обладали телепатией, хотя мечтали о ней.

- Зря! - бросил Васильев. - Вы прошли мимо интересного варианта своей судьбы.

"А вот пойду и заявлю на него в милицию, - зло оскалился Хрустов. - Чего пристал?"

- Вы молоды, - продолжал незнакомец, тяжело вставая. - У вас в мозгах фосфора хватит на спичечный завод. Не хотите помочь начальнику стройки.

- Я к маме хочу, - пробормотал Хрустов, тоже вставая из-за стола.

- А я - еще раз на Луну. Вы спросите: "Что, уже были раз?!" Нет, не был. Но я туда один раз уже хотел. Теперь хочу во второй раз.

Незнакомец глянул на часы, надел шапку и вышел в морозную ночь. Хрустов, глядя ему в спину, на новую дубленку, подумал: "Наверно, актер? Где-то, кажется, лицо его мелькало. Или журналист, дурака передо мной валял?.." и тоже потащился к двери. За столиком под засохшей пальмой официантка в третий раз рассчитывала пьяного человека за один и тот же заказ, он безропотно платил, кивая на ее слова:

- Один лангет... сто водки... хлеб...

Хрустов негромко процедил:

- Девушка, верните деньги. Иначе отсюда вы уйдете за красивую решетку.

Официантка вспыхнула лицом, швырнула на стол смятые рубли:

- Вы ничего не поняли!.. - и убежала.

Пьяный поднял глаза, улыбнулся Хрустову. И долго всматривался в электрические часы над его головой.

- Это по-каковски же? Если московское время... прибавить четыре - десять утра? Уже открыли?! Или это шесть утра по местному? Отнять четыре - два ночи... еще работает буфет?!

Пьяный ушел, сунул в карман свои, заработанные трудом деньги, не сказав спасибо Хрустову. "Какая разница, сказали тебе спасибо или нет? - подумал Хрустов, оглядывая на прощание опустевший ресторанчик. - Какая разница - который час. Можно договориться, что сейчас семь часов. Или тридцать три. Все условно. Никто никому не нужен..."

Левка Хрустов брел по старому поселку, сквозь ночь, сквозь хриплый лай собак, под мохнатыми от куржака соснами и проводами. "Нужно работать и ничего особенного не ждать. Ну, может, открыточку пришлют. С цветочком или котиком".

Посылая горестные приветы малознакомым девицам, он искушал судьбу. Так бывало у людей - они иногда искушали судьбу, не думая о том, что с ней нельзя играть в игры. Ни одно слово в воздухе зря не пропадает.

Хрустов явился домой, в общежитие, в свою комнату № 457 - его товарищи еще не спали. Пожилой Климов, покряхтывая от усердия, брился безопасной бритвой над ведром, гоняя желваки под щеками. Серега Никонов, у которого пока что никак не росли ни усы, ни борода (слишком юн, недоучившийся школьник), смотрел на него с любовью, а Леха-пропеллер листал учебник - он заочно учится в институте...

Хрустов сбросил тулупчик, всем кивнул, молча, не раздеваясь, шмыгнул под волосатое ледяное одеяло, коротко пожалев о пропитых и проеденных по дурости двадцати трех рублях, и уснул. А с судьбой играть нельзя.

Господи, скорей бы коммунизм! Обещали в 1980 году - видимо, праздник отложится. В 2000 году? Или еще позже? (Приписка красным карандашом сбоку, вдоль всего листа: ИДИОТ!)



ОБРАЩЕНИЕ К МАРСИАНАМ

(именно такой заголовок стоит на верху страницы - Р.С.)



Вам! Марсиане, луняне или сириусане, всем, кто прочтет эти заметки, если наша земля сгорит и превратится в пепел...

Мы жили на планете с огненным ядром. На тонкой зеленой крыше ее шевелилась оранжевая корка людей. Я вам расскажу, такие были люди. Млекопитающие, как коровы или дельфины, но естественный отбор подарил нам яркий мозг. Или это подарил Некто, всегда существовавший в космосе, всё видящий и всё понимающий (я так и не определил для себя)?.. В нас текла красная кровь, кожа у нас была - у одних белая, как снег, у других желтая, как золото, а у кого и черная, как сгоревшее дерево. Глаза мы имели синие, как ирисы... близкие к длине волны 200-300 ангстрем... карие, как агат, или как свет с длиной волны 500, если добавить черный... и зеленые бывали глаза - как трава... Мужчины и женщины любили друг друга, и от этого рождались маленькие дети. Но это понятно, это, видимо, и у вас так? Жизнь была прекрасна, пока не случалось войн, - тогда люди яростно истребляли друг друга, сначала железными ножами и пиками, затем управляемым огнем...

Сегодня, когда я начинаю этот рассказ про жизнь моих друзей и свою собственную судьбу, одна печаль гнетет меня: мы, высшие существа, имея головы с миллиардами нейронов, использовали их в лучшем случае на одну сотую. Тысячи поколений прошли как во сне, не поняв себя. Но мы - строители, мы оставляем после себя дома, заводы. И еще даем свет людям. Может быть, еще и потому я назвал свое послание в будущее "Оранжевой корочкой" - когда на земле, на какой-нибудь ее половине ночь, то электрический свет, заливающий города и села, наверное, кажется из космоса такой корочкой, как у апельсина... Впрочем, как объяснить вам, что такое апельсин?

Да, затапливаем берега... но мы построили нашу гигантскую ГЭС в горах, где крутые горы и земли пахотной мы не тронули.

Да, гибнет рыба, пресекается судоходство, но в верховья бешеного Зинтата и прежде редко заплывали баржи и сухогрузы, так что мы мало принесли вреда...

Итак, жили-были на земле люди. Как мы выглядели со стороны? На головах носили шляпы (вроде вороньих гнезд) или каски (вроде больших железных раковин). На тело надевали много всякой одежды - рубашки, пиджаки с пуговицами, шубы, часто содранные с волка или медведя... Но это все вы увидите на картинах великих живописцев, если они сохранятся хотя бы в цифровом формате - Л.Х. (приписано позже, красным фломастером - Р.С.)

Чем люди питались? И хлебом, и картошкой, и виноградом... и мясом - да, человек остался в каком-то смысле зверем... в пищу шли и овцы, и коровы, и верблюды, и разные птицы, и рыба, и трава - ее специально выращивали... Иногда пили странную жидкость, от которой человек шатался, улыбался глупейшим образом, нес околесицу о самом себе или сразу обо всей вселенной... а то и поджигал собственное жилье...

Были у них ящики, из них слышалась музыка... но что это такое, почему звуки разной частоты, расположенные в определенном порядке, мучают и вызывают наслаждение, - до сих пор наша электронная цивилизация не отгадала. И картинки в стекле светились - там тени людей бегали, стреляли, пели... а постучишься в дверь или окно - люди живой жизни не слышат... Вот так странно, раздвоенно жил человек - обижался, что одинок, а сам увлекался придуманным зрелищем... Но я забегаю вперед, простите начинающего летописца...

Итак, жили-были, повторяю, на планете люди, жили они и в лучшей стране - моей России, и даже за хребтом Урала (за хребтом УРА, я бы сказал) - в ледяной каменной Сибири. Слово Сибирь передразнивает тюркское слово "сабыр" - "покой" или "сабый" - сирота. Сибирь успокаивала при всех царях самых дерзких, гениальных, укладывала их спать рядком на голубых песцах воющих сугробов. Но оставались строчки, записанные столбиком, они назывались стихи и переживали века (I век - 100 лет или 365 00 месяцев). И становились известны всему народу с приходом очередной революционной эры. Но гнило время... и снова всё повторялось...

В Сибири росла тайга: кедрач и еловая глухомань, вперемешку с малинниками и гарями. Но здесь же торчали до небес белки' - снежные макушки гор. Иногда пурга закрывала небеса месяцами. Летом солнце жарило - до сорока градусов, но тут же мог пойти снег. Здесь во все времена людей было мало (один человек на пять квадратных километров), зверья куда больше - его отстреливали, и если охотник промахнулся - даже не догонял, лень. Но снова хочу напомнить: среди безбрежной вселенной, в черной бездне как же мало было всех нас - людей, птиц и зверей! Крохотная горстка, толпёнка копошащихся, теплых существ с разноцветными глазами, с клювами и без клювов, с яркокрасной кровью внутри...

Иногда человек задумывался и жалел своих братьев меньших. Самым редким животным и растениям, всему на земле, что может вскоре исчезнуть, посвящались КРАСНЫЕ КНИГИ. И лежали они в красных обложках на столах правительств. Но и в самих людях что-то менялось... Любовь, наивность, доброта, человечность... (см. тома ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЛОВАРЯ на буквы "Л", "Н", "Д", "Ч"...) - всё это вытеснялось механическим прогрессом, холодом спешки, восторгом наживы, железной тоской перелетов, жаждой испытать ядерное пламя на планете, что неким ученым (и вождям, конечно!) давало сладостное ощущение собственного величия...

Со времен Дарвина (был такой ученый) говорят про естественный отбор: это когда в жизни побеждает сильнейший. Но мне лично всегда хотелось, чтобы побеждали робкие (в любви), странные (в мыслях), неторопливые (в словах), те, в ком больше детства, у кого в глазах горит волшебный свет... Но коленчатые валы, кенотроны и фантастроны, тучи ламп и полупрозрачных печатных схем, но диоды, пентоды, чипы, уран, плутоний, камеры Вильсона, свинец, разбомбленный альфа-частицами стеарин, люминесцентные лампы, стальные станки выше горных хребтов, миллионы разъяренных машин с номерами, мотоциклы с номерами, березы с номерами, овцы с номерами - зеленой краской на боку... но диссертации, рубли, доллары, евро (вписано позже синими чернилами - Р.С.), сверток в обход очереди, одиноко умирающие отцы и матери, интеллигентский треп над могилами с цитатами из Мандельштама или Спинозы, а чаще - из Кибернетического словаря (г. Киев, 1975 г.), железные, золотые зубы, железные, золотые очки... но спешка урвать, оттолкнуть, посмеяться над доверчивым и честным... но грядущий XXI век, потом грядущий ХХII!.. и все больше металла, страха, бешенства потребления, дыма, черных туч, железных домов, городов, лесов, гор... но если так, пусть от нас останется хоть маленькая эта ОРАНЖЕВАЯ КОРОЧКА! (Значит, Хрустов намеревался так назвать свою летопись? - Р.С.)

Все-таки, простите, моя тетрадка - "Красная книга" моего поколения. Таких, как мы, больше не будет, честное-пречестное. Может быть, будут умнее, сильнее, зубастее... но мои товарищи - это были особенные люди...

(Приписано красным фломастером: БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ)



НАДПИСИ НА СТЕНАХ КОМНАТЫ № 457 В ОБЩЕЖИТИИ УОС (Управления Основных Сооружений):



ЗДЕСЬ ЖИЛИ МЫ ИВАН МОРЯК САША ПОГРАНИЧНИК АЛЕХА С САХАЛИНА. 1975-1977

НЕ ЗАБУДУ ЛЕНУ НЕ ЗАБУДУ МАМУ

А ТЫ БЫЛ ДУРАК В МАМЕ? ЭТО ЗОЛОТОЙ ПРИИСК, И ЛЕНА ТАМ!

ОН ЭТУ ЛЕНУ И ИМЕЛ В ВИДУ. НЕ ЛЕНКУ ЖЕ БАРКОВУ.

ЗАТКНИСЬ!

ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ БОРОТЬСЯ НАДО, ВЫ, ЩЕНКИ!

ДАЕШЬ, ЗИНТАТ!

ЭТО НЕ БАБА. ЗАЧЕМ ТУТ ЗАПЯТАЯ???? ДАЕШЬ ЗИНТАТ!

УЕХАЛА.............................. К.Т.

СЕГОДНЯ БЫЛО - 57°, 24 ДЕК.

ВЕСЕЛЕЙ ГЛЯДИ, БРАТВА!!!



Жил-был замечательный человек, которого звали Климов Иван Петрович. И жили-были, вместе с ним и Хрустовым в той самой комнате № 457 барачного общежития: Серега Никонов, Леха-пропеллер, который во время разговора всегда руками махал, и Боря Перепелкин.

(Вписано сбоку со стрелкой: Утконоса с нами уже не было - он устроился начальником штаба и получил КВАРТИРУ, нет, не в бараке! Там, где живут прочие начальнички-чайнички.)

Высокий Никонов был тогда очень худ, походил на птеродактиля, вставшего на задние ноги. Голос у него тонкий, и это его угнетало. Он старался изъясняться сипло, как Климов, он отчаянно завидовал Хрустову с его басом, но бас не подделать, и потому он пытался говорить хотя бы, как Климов.

Климов же, звеньевой первой бригады, был коренаст, лыс, а вернее, брил начисто лысоватую голову, она сверкала, как шар с голубыми пятнами вен, зато, как бы в противовес, на нижней части лица клубилась черная борода, как повисший рой черных пчел. В переносье сверкали маленькие очёчки с железными дужками, Иван Петрович их снимал, когда работал.

С чрезвычайно важным выражением лица он производил на незнакомых людей комическое впечатление: надеть на него костюм с золотыми позументами - и нате вам швейцар в ресторане. Он и двигался важно, речь была негромкая, но слегка бранчливая, хотя, видит Бог, именно он подобрал на улице серенького котенка и принес в комнату, и кормил разведенной сгущенкой, пока тот не вырос в нежную кошечку со сверкающими синими глазами.

Это был тот самый Климов, которого покарает в небрежной беглости своей тяжелая десница Васильева за учиненную драку. Опытнейший плотник-бетонщик, а еще и монтажник, сварщик, стропальщик, водолаз... всего, кажется, двенадцать профессий имел этот человек. В паспорте у него было написано под строчкой: "На основании каких документов выдан" Справка № 452176... - значит, Климов провел некоторое время за колючей проволокой.

Уважаемые луняне и марсиане! Колючей проволокой обносились участки в тайге, чтобы провинившиеся люди, боясь поцарапать кожу, сидели на месте.

Иван Петрович, выйдя из зоны, трудился на Севере, затем на КАМАЗе, а затем и на Дальнем востоке, мог рассказать, чем отличается енисейская мошка от мошки на реке Лена, снежный комар от летнего, тоска в Решотах от безнадёги на Колыме, но как раз об этом он не любил распространяться, угрюмо стыдился наколок на груди и кистях, искренне хотел понравиться начальству (но не унижаясь!), рук на стройке не жалел, хвалил власть (впрочем, не местную, потому что не льстец, а - высшую, всенародную!), он был ро'дя, то есть "завязал", и не смотря на это, как мы увидим, прошлое не давало ему жить - люди всегда помнили о его прошлом...

Когда Хрустов поздно вечером прибрел с вокзала, Климов, уже побрив красные щеки, готовился идти на танцы в клуб-барак. Серега, моргая белесыми ресницами, также оделся, чтобы сопровождать его, а Леха-пропеллер остался дома, перестал, наконец, суетиться, махать руками - спокойно лежал, читая учебник.

Уважаемые сириусане! Учебниками назывались книги, в которых собраны умные мысли и примеры, подтверждающие эти умные мысли. Если же в примерах встречались ошибки, в конце книги помещался список опечаток. Об ошибках как раз и зашла речь в комнате № 457...

- Дядь Вань, - спрашивал звонким голосом Никонов, - а вот бывало, ага... чтобы забирали - да не того?

- Нет, - отвечал Климов, зная, что бывало. - Если залетел - ты и виноват.

- А бывало... чтобы освобождали не того? - не унимался Серега..

- Это бывало... - оживился было Климов, но все-таки упрямо нахмурил мясистый лоб. - Но редко. Справедливость - она е-есть, е-есть.

- Научи фене, - просил в сотый раз Серега, обматывая шарфом шею.

- Нет, - твердил Иван Петрович. - Это все гадость. Я из тебя должен культурного человека воспитать. Вон, журнал "Смену" читай...

Странно звучали эти слова в устах человека с подобной внешностью и такой биографией, но старший товарищ не лгал - ему действительно было противно вспоминать феню, блатные песни. Однако Серега, как и другие парни, не совсем верил ему - подмигивал, канючил:

- Ну уж! Как по фене деньги?

- Рыжики, - раздраженно крикнул из-под одеяла Хрустов.

- Рыжики - это золотые штучки-дрючки, - поправил мягко старик. - Вот, ёлки, "романтику" хотят!.. Зачем? - Он удивленно смотрел на Серегу Никонова, белобрысого верзилу, который поехал стоить ГЭС, не доучившись в школе, - бросил, дурачок, десятый класс из-за неразделенной любви. - Ну, всё, - прорычал Климов, хотя все в комнате № 457 в подобных случаях говорили: "Кранты" - им казалось: дяде Ване это все же приятно. - Хватит болтать. Сходим, глянем и спать. Утром на работу, вон Левка - уже, как тигр, храпит...

- Я нарочно, из презрения к танцам, - отозвался, дрожа от холода, Хрустов. Сказать, чтобы на него, поверх одеяльца, бросили его тулупчик, постеснялся...

...Утром на скрипучем, валком автобусе они съехали вниз, в котлован, еще не светало. Но Климову сразу показали возле штаба, вагончика с красным флагом: на доске приказов - его фамилия. "Лишить Климова И.П. тринадцатой зарплаты... премии... за драку в рабочее время... Нач. штаба В.Туровский".

Климов зажег спичку - перечитал при спичке. Картинно поскреб пятерней бороду. "За что?!" Он зажег еще одну спичку.

- Не смей! - к нему подскочил комсорг Володя Маланин, мальчик с малиновым обмороженым носом и белесыми усиками. - Документ поджечь хочешь?

- Плохо видать, вот и свечу... - обиженно пробурчал Климов. - Всё вы не так понимаете. - Отвернулся, сжал стертые зубы. Не первый раз на него сваливают чужую вину. Вдруг ему захотелось взять да уехать отсюда, свалиться где-нибудь в вагоне среди подобных ему горемык. - Ну, не бил я Ваську Черепкова!..

Маланин заулыбался, понимающе подмигнул, дружески хлопнул по плечу старого человека и, очевидно, стараясь быть ближе, понятней Климову, проговорил на киношном воровском жаргоне:

- Хорэ. Об этом потрекаешь на собрании. - И пояснил. - Днем, во время взрыва, собрание будет в кафе. - Он долго тянул паузу, разглядывая ноготь пальца, - привычка комсомольского оратора приковывать внимание. - Дядь Вань, смотри - надо быть, уважь.

Иван Петрович мрачно кивнул и пошел прочь. Не бил он Ваську-вампира. Как было дело? Три дня назад его звено работало в ночную смену. Мела метель. И вот куда-то подевались БЕЛАЗы - нет бетона. Простояв без работы часа полтора, парни один за другим вылезли на ветер из брезентовой коробки блока, смотрели в темноту, в фиолетовую замять, держась за железные поручни лестниц. Вдали мигали какие-то огни, то ли машины буксуют, то ли сломался Бетонный завод и грузовики с горящими фарами там стоят, ждут.

Корчась от холода, приседая, закрывая уши, рабочие снова спустились в блок - в свой гигантский шатер, три метра в высоту, двадцать пять в длину, пятнадцать в ширину. Здесь тепло, тёмнокрасными спиральками светятся калориферы в сумраке. Бетон под ногами давно зачищен, без пятен воды или масла, растяжки наварены, можно начинать... но нет бетона. Если машины по дороге застряли, бетон у них схватится и пропадет.

Климов хмуро курил и гонял время от времени наверх парней. Те, как суслики, выскакивали на деревянную крышу, смотрели во тьму. Только метель, только вой в ущелье 3интата...

Наконец, послышался рык БЕЛАЗа - стукнула внизу дверца кабинки, раздался крик шофера Толика Ворогова:

- Эй!.. Эгей!..

Парни Климова обрадовались, машинист крана шевельнул было бадьей, но Толя вопил, размахивал руками:

- Да пустой я! Пустой! - Он быстро, как циркач, взбежал по вертикальной лестнице к бетонщикам. Запаленно дыша, с трудом объяснил. - Там пробка, гадский рот! Перерыли ж котлован... сегодня здесь доро... завтра там... обледенело, буксуем... колеса горят.

- Ты ж сбегал один рейс, - удивился Никонов.

- Васька-вампир проволок на тракторе, - зло бросил Толик.

Климов первый раз слышал про Ваську-вампира, буркнул:

- Ну и молодец.

- Да за трояк, за бутылку! - Толик длинно выругался. - Я его послал, а он меня... больше не хочет протаскивать!

- Это нонсенс! - рявкнул Хрустов.

- Да морду ему набить! - замахал руками Леха-пропеллер. - Он уже здесь объявился?! Он же возле мраморного поселка ошивался!

Климов слушал и хмуро молчал.

- Каждую весну-осень, как грязь непролазная, караулит шоферов... - ябедничал Толик Ворогов бывшему зэку, словно бы надеясь, что Иван Петрович пойдет сейчас и прибьет Ваську. - Помога-ает!.. А что? Ну, потеряю я трешку... зато он меня вытащит, шкура, и план я сделаю. Вот и даем калым...

Климов закурил на ветру и продолжал молчать. Нельзя ему встревать во всякие драки. Серега Никонов завопил:

- Темную ему устроим!.. Вперед, ага!

Парни посыпались вниз, к машине. Старик помедлил и тоже сошел за ними: надо будет приглядеть за парнями. Толик попинал в колеса и продолжал жаловаться, видя, что Климов не понимает, какая позорная личность для всех шоферов и трактористов Ю.С.Г. этот самый Васька Черепков.

- Он не всех за деньги-то... Кого и бесплатно. Черную "Волгу", например, номер с двумя нулями. Где начальство едет или корреспонденты. О нем в газете написали! Мол, ночью... в нерабочее время... увидел - непогода... вспомнил о шоферах, выехал по велению сердца на самый трудный участок дороги - в Черный лог...

Леха-пропеллер подсказал:

- Статья называлась "Бессонница комсомольца".

- Да какой он комсомолец, ага? - обиделся Серега Никонов. - У нас в деревне ему бы... пряслом по башке! Темную ему!

- "Темную"?.. - с сомнением повторил Толик. Но видно было, что мысль ему нравится. - Как раз темную... потому как парень вонючий, напишет на нас всех заявление. Его знают начальники. - И вдруг с обидой в голосе добавил. - А про меня в газете не было. А я, когда Зинтат перекрывали, плечо ушиб... а о нем...

- О многих не пишут, - пробасил Хрустов. - Мы отвлеклись от темы. Я думаю не темную надо, а глядя в его бесстыжие глаза.

Все посмотрели на звеньевого. Иван Петрович согласился:

- Да, Лев прав. Надо поговорить, по-мужски. Но без "фонарей".

Парни радостно, со всех сторон, попрыгали в кузов. Климов тоже забрался, но с трудом, на железную верхотуру. БЕЛАЗ запрыгал по колдобинам, он рокотал, пробивая сугробы, и слышно было, как Толик Ворогов кричит в крохотной, как скворечник, кабинке:

- Смерть Ваське-вампиру!..

Уважаемые марсиане и сириусане, вампирами прежде назывались (в сказках, в легендах) некие твари, сосущие по ночам у людей кровь. Ваську так окрестили, видимо, из-за его вымогательства...

Трактор они увидели издалека. Климов и его люди соскочили на снег и, раскинув руки, пошли навстречу фарам. Фары мигнули и пригасили свет. Из кабинки выскочил перепутанный невысокий парнишка в дохе, глаза вытаращены, над губой усы, как третья бровь.

- Вы че? С ума? Пьяные?..

- Это ты - Василий Черепков? - негромко спросил Климов.

Парни обошли тракториста сзади и накинулись на него. Хрустов бросил ему на голову свою рабочую ватную фуфайку, парня повалили и принялись мутузить.

- Да погодите вы, - остановил Климов. - Дайте поглядеть в его шнифты поганые. Карие они, синие. - И прорычал раздраженно. - Я что сказал?! Лежачего не бьют.

- Лежачего не бьют, - запищал возле ног тракторист. - Лежачего не бьют! Фашисты!

- Что?! Вот тебе за фашиста! - ткнул его сапогом в бок Хрустов, поднял и надел свою фуфайку. - За наши трешки, гад! За нашу плотину! За наше будущее, омраченное такими вот типами... И в землю, в землю смотри - убьем!..

Васька-вампир молча уткнулся в снег. Иван Петрович медлил, раздумывая, что бы такое воспитательное сказать. Его самого всю жизнь воспитывали, а тут был человек явно хуже.

- Нехорошо, - буркнул, наконец, Климов. - Вставай. Еще простудишься.

И Никонов закричал:

- Тебе сказали?! Не изображай убитого! Канай по холодку!..

- Да, - кивнул Климов. - Ты, Вася, беги домой, если не хочешь больше неприятностей. А ты, Серега, садись на трактор. А я позвоню дорожникам. Беспорядок, не следят за дорогой.

Дальше было так. Серега Никонов на тракторе перетаскивал машины с бетоном через обледенелую низину. Климов же побрел по стройке наугад в поисках телефона. И попал на огонек - в Стройлаборатории над электроплиткой сидели и грелись две девушки. Вокруг них стояли всякие станки со штурвальчиками на винтах, с зажатыми или взятыми на растяг кусками арматуры. Девушки улыбнулись, разглядывая бородатого незнакомца.

Климов всегда смущался, когда его внимательно разглядывали. Он затоптался, отворачиваясь, бегая по себе глазами: застегнуто ли все, не вымазался ли где. От своей заминки смутился еще больше и снял шапку, обнажив лысину.

- Ой, дядечка! - воскликнула рыженькая, помоложе, и засмеялась. - Ты откуда такой умный - лоб до спины?

Климов, хмуро бормоча, показал на телефон, и девушки разрешили позвонить. Он попросил штаб, на проводе оказался Туровский.

- Тут такое неудовольствие. Машины буксуют в логу, к нашему блоку не подъехать. Надо что-то делать, товарищ начальник. Час простоя - пять тыщ.

- А вы что там делаете?! Климов?! - закричала трубка. - Сидите на месте и ждите.

- Пош-шел ты... Виссарионович... - буркнул Иван Петрович и повесил трубку. И пояснил девушкам. - На Валеру напоролся. Важный стал, орет, как радио. Тут, понимаешь, Васька-вампир... а он...

- Точно, - рыженькая кивнула на свою круглолицую, чернявую подругу с косой на плече - та растерянно улыбалась и молчала. - Друг Ани.

- Перестань! - сверкнула цыганскими глазищами Аня

- Ну и что?! - засопел от гнева Климов. - Если начальник, так слово нельзя сказать? Если в моей жизни были пятна, я должен козликом петь? Извините! - Грозя пальцем, он отходил к двери. - Уж какой есть! Порядок люблю. Я за настоящую советскую власть. (Поверьте, он так говорил! - Л.Х.)

Грустная подруга Туровского остановила Климова:

- Да что вы? Успокойтесь. Я же вам ничего не сказала.

А рыженькая спросила:

- Чаю хочешь? Замерз, небось? А, дядечка?

Иван Петрович, недоверчиво улыбаясь, снова снял шапку. И снова рыженькая залилась смехом. Но не мог он сейчас тут распивать чаи - парни работают, только и уходить было жалко - первый раз к нему на стройке так по-доброму отнеслись незнакомые молодые женщины. Пока размышлял, идти или оставаться, пока дул в темные замерзшие кулаки, дверь распахнулась - и в лабораторию вошло большое белое облако пара. И в его середине мелькнула женщина в белой же шубке, нарядная, с чемоданом.

Климов посторонился - женщина со смехом бросила под ноги чемодан, тот раскрылся и на пол высыпались со звоном какие-то флакончики. Женщина отчаянно крикнула:

- Вот их подарки! Всё! Уезжаю!.. - Она метнулась мимо незнакомого мужчины к рыженькой, обняла ее, заплакала. Подруга начальника штаба отчужденно застыла. Климов подумал: "Не вовремя я тут..." и закрыл за собою дверь, оббитую тряпичным драньем.

Рядом с бараком лаборатории в сумерках светило фарами такси, тихо журчал двигатель и сменялись цифры на таксометре. Точно, такси! Странно было видеть здесь, на краю котлована, среди развороченной земли и башенных кранов, это хрупкое жестяное создание, "Волгу", - она напомнила о далекой, чужой, праздной жизни. Иван Петрович прикурил у шофера, тот спросил:

- Скоро она? На самолет опоздает... все ж сотня километров!

Климов пожал плечами и поспешил к своим, привычно перешагивая шланги, шипящие паром и брызжущие водой, обходя горы арматуры. Закоченел, пока добрался. Внутри блока было жарко, парни возились, как в преисподней, принимая сверху, из бадьи, бетон и растаскивая его вибраторами, уминая сапогами. Рядом мелькнуло весело оскаленное лицо Сереги Никонова с прыгающей на нижней губе зажженной сигареткой.

- Оставил трактор включенным - Васька вернется, не бросит же "коня"!

Иван Петрович молча поработал вместе со всеми, а через часа два снова потащился к черту на кулички - к лаборатории, по обжигающему ветру. Зачем? Сам не знал. Его догнал Серега, что-то спросил - не расслышав, Климов взял и Серегу. Пусть. А то одному неудобно, хотя эта рыженькая вмиг и серьезно запала в душу. Со скуки с мужчинами так не разговаривают. Весело она сказала: "Лоб до спины"... явно деревенская, родная душа... Может, не прогонит, побеседует.

Когда подошли к бараку, такси уже не было. Климов оттянул дверь - над плиткой сидела одна рыженькая. Увидев Ивана Петровича, утерла рукой глаза. Флакончики блестели уже на столе. Видно, что-то из них пролилось - в воздухе приторно пахло сладкой эссенцией.

- Чаю хотите? - Девушка поставила чайник на плиту. - Олька уехала, насовсем. Вот она, дядечка... наша доля. Садитесь, гости, чё стоите.

Парни сели.

- Разрешишь покурить? - спросил Климов.

- Господи, какой культурный! - удивилась девушка. - Дай и мне, дядечка!.. А тебе нельзя! - Она ударила по руке Серегу. - Сосунок! Ну? Кому сказано?

Никонов покраснел и заерзал на стуле, сплетая и расплетая длинные ноги. Климов исподлобья глянул на него - и Серега вышел из лаборатории, буркнув на ходу:

- Надо наших поискать... там шпилек не привезли и гаек...

Девчонка была точно рыженькая, этакий чертенок, хоть и маленькая, много места занимала - ходит вокруг, нагнулась (прибрала валявшуюся бумажку), вертит в руке спички, зажгла, погасила - и все заглядывает в глаза лысому Климову, как в печь заглядывают. Тот вдруг и брякнул, сам не понимая, как это вышло у него:

- Бойкая ты. Мне бы подошла, как... законная жена.

Девушка ойкнула, расхохоталась и принялась уже не ходить - бегать по комнате, среди станков с щипцами и прочими захватами, кривляясь, изображая ломоту в теле:

- Ой, радикулит меня разбил! Ой, старенькая я!.. Ой, ой, сидеть не могу... теперь встать не могу...

Климов вертел головой, взявшись корявыми пальцами за густую бороду, смущенно-угрюмо смотрел на девушку. Терять было нечего.

- Меня боишься? Меня зовут Ваня Климов. На моих ушах нет медной сережки, как у пирата. Зато наколок много, моя бабушка говорила: за что тебя, Ванька, девки любят - есть на что посмотреть. Но нынче этих картинок - у любого бича. Я даже полную копию видел - "Запорожцы пишут письмо султану"... Тебя как зовут, красавица?

- Нина... Нина меня зовут... - умирала она от смеха, став красной, как морковка. - Ты это брось, не надо! Попьешь чаю - и беги! Мне еще работать... Ишь, враг! Враг и есть! - Она провела ладонью по зазвеневшим стекляшкам.

- Это че? Одеколон?

- Ну, Ольке надарили. Красивая же. Туровский этот... другие... она же травилась, дура. Из больницы сейчас. Пищевод хлорофосом сожгла. Вот - уехала.

"Видно, любила... - Климов всегда жалел женщин. - А эта-то... славная какая". Уходить не хотелось. Он важно нацепил мутные с мороза очки, и Нина снова покатилась со смеху. Он сидел напротив нее, отпивая маленькими глотками чай, глупея от умиления и первобытной радости.

Заглянул с улицы окоченевший Серега - Иван Петрович дал ему выпить флакон "Оригана" и сам ради забавы сделал вид, что засосал какие-то иностранные духи, изображая бывалого перед Ниной. Нина смеялась до изнеможения:

- Неужто не умрете?

- А "Красную Москву" можно? - спрашивал, стуча зубами, Серега.

- Не, "Красную Москву" тебе рано, - ворчал Климов, складывая в карман с веселого согласия Нины флакончики - позабавить ночную смену. - И хва, хва - молодой еще. А то будет потом, как у меня, весь ливер болеть, верно, Нин?

Друзья-строители допили всем звеном под утро эти сладкие и приторные жидкости. И вот беда: то ли потом кто проговорился, то ли кто подглядел, но через сутки, как раз утром описываемого дня, Климов услышал, что его смена пьянствовала всю ночь и на этой почве избила Ваську Черепкова. Будто Васька-вампир даже подтвердил, что от них пахло...

- Чем пахло? - рычал Хрустов. - Он ведь скажет "водкой", и станет ясно, что лжет! Но, с другой стороны, сказать "одеколоном" - нонсенс!

И сегодня, после разговора с комсоргом Маланиным, Климов шел по стройке и тосковал от несправедливости.

"Как же так? Что ни случись - козел отпущения". Климов понимал: Туровский, а за ним и Васильев не долго думали, выбирая человека для наказания. Во-первых - звеньевой, а во-вторых - бывший заключенный...

Он поработал до обеда, плохо видя перед собой. Затягивал гайки блока, ключ сорвался и раскровенил ему палец. И в эту минуту в морозной мгле котлована, на синем свету солнца заговорили репродукторы:

- Всем, всем!.. Покинуть котлован. Взрыв назначен на четырнадцать часов, всем покинуть котлован.

Какой взрыв - поясняю, уважаемые марсиане и сириусане. Машины и бульдозеры, гусеничные экскаваторы и прочие железные крабы, которые могли двигаться, срочно выползали вон из низины. Люди уходили. Выстроившись в цепочки, как муравьи, облепив железные лестницы на бетонных небоскребах плотины, спускались вниз, шли, а кто и бежал по доскам, до деревянным щитам, по трубам... их ждал обед в кафе "Витязь" и кафе "Таймень". Кстати, собрание комсомольцев УОС назначили, как всегда, в "Таймене".

Климов притащился туда, шкрябая бороду багровой от мороза и крови пятерней, морщился и вспоминал конституцию СССР, статьи уголовного кодекса: надо же как-то защищаться. "Еще, не дай бог, Нина явится... хотя вряд ли. Наверно, уж забыла. Другой посмешит - с другим посмеется. Кровь веселая, зубы белые". Но сам-то Иван Петрович никак уже не мог погасить в памяти эту рыжую девчонку и рядом с ней - оранжевое пятно электроплитки, на три четверти закрытое чайником. "Затмение солнца! - сказала Нина. - На три четверти". Она пальчики грела у этой оранжевой скобки...

В кафе набилось много народу - своего и чужого, с бетонного завода, каски не снимали - вешать некуда. Пили компот, ели хлеб, смотрели на часы.

Туровский сидел за крайним столиком, мрачный скуластый вожденок с утиным носом, в руке темнокрасная папочка. Климов усмехнулся: "Сегодня что-то очень уж хмур. Болеет?"

Радом с начальником штаба суетился столичный паренек в новом, желтом романовском полушубке, с фотоаппаратом, он безостановочно болтал, погладывая на потолок, как бы боясь за его прочность:

- А досюда не долетают? А зачем взрыв? Освобождают дно котлована под бетонные работы? По'нято! По'нято! - Он что-то записывал и провожал туманным взглядом официантку Люду. - О-о-о! Теперь я понимаю, почему на стройке такие здоровые парни! Взрывы часто, деваться некуда, все идут в кафе... хоть посмотреть на юных дам. Дефицит! Понято! - Он щелкнул фотоаппаратом. - А за пустым столиком сидеть неловко... вот и берут - первое, второе, и снова - первое, второе... Девушка! улыбнитесь!

Люда, чернобровая украинка, улыбнулась ему и ушла. Иван Петрович угрюмо опустился на стул с отломанной спинкой. Володя Маланин поднял руку:

- Товарищи, начинаем? - и выждал паузу, разглядывая палец. - Вчера... то-есть, позавчера... неважно... ночная смена Климова напилась и избила комсомольца Васю-вамп... Черепкова. Какое будет мнение?

- За дело ему! - послышались голоса. - Гнать Ваську-вампира!

- Так нельзя, товарищи... это самосуд! Если виноват - давайте судить.

- Поймай рыбу в воде. Попробуй.

Володя Маланин слегка растерялся, обернулся к Туровскому. Тот молчал.

- А где пострадавший? - сипло спросил Климов.

- А зачем он вам? - неприязненно осведомился Туровский и бросил взгляд на часы. Если бы не ожидание взрыва, он бы не терял здесь время на пререкательства. В поселке намечен большой митинг, и Валерий собирался ехать туда, агитировать молодежь идти на стройку. - Все ясно, как ладонь.

- Я не бил, - тихо сказал Климов и снял каску вместе с шапкой со сверкнувшей бритой башки. - Даже наоборот. Есть свидетели.

Валерий привычной своей гримасой подтянул губы к кончику носа, усмехнулся.

- Чуть что - свидетели. Опыт у вас большой, понимаю.

"Опять!" Иван Петрович, сдерживаясь, сощурил глаза.

- Да вы че?! - выскочил Серега Никонов. - Дядь Ваня только смотрел... а Ваську один раз стукнули в плечо мы. Просили, чтобы в глаза поглядел. А он даже отговаривал, постойте, говорил. Вон, Хрустова спросите.

Во время объяснения Сереги вокруг смеялись. А уж упоминание фамилии Хрустова добавило масла в огонь.

- Хрустов расскажет!

- И расскажу! - рявкнул басом Хрустов. - Вот пусть Васька скажет, чем от нас пахло... говорит, пьяные? Вот пусть скажет.

- Помолчи, - оборвал его Климов. - Но в чем прав Левка - мы просим очной ставки. Я никогда не обманываю. В детстве только бабушку свою обманул... когда сливки с молока пальцем собрал и съел... сказал, что кошка. А она говорит: у кошки - когти... сразу видно...

Молодые рабочие вокруг развеселились, как в цирке, сумрачный вид Климова их, наверное, убеждал в том, что он-то и бил, а просьба об очной ставке говорит лишь о том, что Климов бывал и не в таких передрягах.

- Хорошо, - неожиданно согласился комсорг, - мы устроим вам с Васей...

- А вот это ни к чему! - резко вмешался Туровский. - Он не твой комсомолец, не УОС-овский, он из СМУ-2. Это мы, - он подчеркнул интонацией, - мы им займемся, если виноват. Сейчас речь о том, что Климов организовал одеколонную пьянку... ("Знает?!" - ахнул Иван Петрович, а его рабочие напряглись) а там и до драки недалеко. А про комсомольца Черепкова газета писала! Про вас же она не писала, Климов!

Иван Петрович медленно поднялся, надел очки и посмотрел на Туровского. Кто-то рядом хихикнул: видимо, потешно выглядел бородач в эту минуту.

- Не знаете, а клеите... - укоризненно сказал Климов. - Я за порядок, за перевыполнение, за социалистическое соревнование... Ведь как было дело. Толик Ворогов приехал и жалуется...

Климов спокойно рассказал. Ему дали дорассказать. Валерий странно усмехнулся.

- Проверим. Где тут Ворогов? - Из толпы вышел Ворогов. - Ну-ка, честно, Толян. Бил Климов?

Иван Петрович глазам своим не верил - бледный, растерянный Ворогов топтался перед начальником штаба, хлопая себя по заднице каской на резинке, кивал, что-то бормотал и все отворачивался, отворачивался от Климова.

- Толя, ты ж рядом стоял! - взмолился Иван Петрович. - Понятно. Если в паспорте цифра... можно на меня валить? Понятно. Ладно, валите. Чего там.

- Ну, ладно так ладно, - равнодушно заключил начальник штаба. - Другим будет неповадно. Бросить рабочий пост... Знаю, знаю, что не было бетона. Ну и что? Есть штаб. Есть звенья. Кстати, звеньевым вы больше, конечно, не работаете... Маланин, проинформируй, как там на Арабском Востоке...

Маланин полминуты подержал перед глазами палец (пока утихнет шум в кафе) и начал рассказывать про Израиль и Египет, а Климов, как оплеванный, продолжал стоять. "Сесть или уйти? Это всё? Они даже не захотели узнать правду? Ну, не сволочи ли?! Фофаны и лярвы!"

Задевая столики со стаканами, он зашагал прочь и, оказавшись вдали от кафе, на ярком свету солнца остановился закурить.

- Куда?! Зашибет камнями! - крикнул кто-то вслед. - Дядь Вань!

Обернувшись и ощерясь, Климов ответил отборным матом, каким давно не ругался. Вдали громыхнул взрыв, прошелестели в воздухе осколки, простучали дробью по крыше вагончиков. Дверь кафе распахнулась, веселая толпа вырвалась наружу и, отталкивая старика с дороги, потекла снова к рабочим местам - вверх по железным лестницам, по деревянной опалубке, по винтообразным запутанным дорогам котлована, где со всех сторон бьют ледяные фонтаны процеживающейся через камень воды, сверкают фиолетовые звезды электросварки, клубится черный дым солярки...

Иван Петрович брел к котловану позади всех. "Ну, что делать? Может, и отсюда уехать? Забрать Серегу - и укатить? Надо из мальчонки сделать человека. Побывали в Саянах - теперь посмотрим Восток. Там, говорят, Зейскую ГЭС пускают. Чем хуже?" Но Климов уже устал от "пятъсот-веселых" старых поездов, от дешевых гостиниц, где по двенадцать человек в номере, и того гляди, украдут последние копейки, от тусклого света вокзальных буфетов, ему хотелось нормальной жизни с дружбой и с книгами, с постоянной работой и своей дверью. Только трудно дается такая жизнь. Даже Нина, такая милая, смешная, - настучала, что одеколон у нее прихватил?

Неужто век расплачиваться за давние грехи? Ну, было, было - хулиганский угар, вино и карты, драки и бабы без имен, тоска и погоня. Была колония... А Климов столько мог бы сделать на этой новой стройке.

И вдруг снова увидел Туровского. В меховой курточке, в красной каске, с красной папочкой, он торопится, конечно, в штаб, к своим телефонам. За ним семенит в тяжелом полушубке фотокорреспондент, перематывая на ходу пленку в аппарате. Климов окликнул:

- Валерий Ильич!

- Что? - Туровский живо обернулся, но лицо его тут же стало скучающим. - Ну?

Иван Петрович о многом хотел сказать, но вырвалось одно, совсем нелепое:

- Разве этому нас учили классики?..

Туровский от неожиданности мелко засмеялся, зубы у него голубоватые, узкие. Удивленно посмотрел на бородатого, бедно одетого человека. И пошел, даже не удостоив ответом.

"За что так? - думал Климов, гладя дрожащей пятерней в кармане тяжеленный портсигар. - Ему некогда? Какие могут быть еще дела, если творится несправедливость? Статья конституции сто двадцать четвертая - неуважение к личности..."

Он вернулся к своим в блок, парни виновато заглядывали старику в глаза, но он, отвернувшись, надел щиток, занялся электросваркой. Ему казалось, что на огне электрода он сжигает сейчас всех чиновников вроде Туровского. Он жег, палил их в синем, розовом, зеленоватом, черном пламени, перед лицом плясала звезда в кулак величиной... "Думают, ничего не вижу в их делах. Торопятся. От праздника к празднику. Дорог хороших нет. Где уж тут взяться оборачиваемости машин. А еще Зинтат припугнул... Шевелиться бы надо, работать по-настоящему. Эх, давали бы бетон вовремя - я бы укладывал больше вашего Валевахи! Тоже мне, герой нашелся, все значки-знамена этому куркулю с огородом и коровой! Мало ли что - строил Светоград! Нечего прятаться за старые заслуги! Эх, где мои кореша?"

Друзья его рассеялись по огромной стране. Климов мечтал когда-нибудь собрать их всех, на какой-нибудь знаменитой стройке - хотя бы вот этой - и напоследок, на старости лет, показать класс работы. Шофера и слесари высшей квалификации, сварщики, плотники, бетонщики, они могли бы потрудиться всласть остатки дней и погреться тут на солнышке, в окружении добрых знакомых, а может быть, и своих детей. И чтобы с ними вежливо здоровалась милиция, а молодежь опасливо разглядывала страшные наколки на их плечах и руках, а на мочках ушей раскачивались бы золотые серьги, как у старых цыган. Впрочем, нет таких сережек, глупая выдумка. И никто не пригласит сюда друзей Климова, бывших заключенных. Пустая мечта. Никчемная надежда.

Доработав до конца смену, он вернулся в общежитие и долго лежал на койке, глядя в чернильное окно. По часам был еще день, но в Саянах темнеет быстро.

Серега Никонов с горя где-то глотнул хмельного и сел рядом тренькать на гитаре. Душу бередит он своим треньканием, но Климов сдерживается - ясно, что парнишка по-своему страдает за старшего друга.

- Ты не пей больше, - только и сказал Иван Петрович. - Плохо это. - А сам подумал: "Хорошо тебе. Сладко, когда пьян".

Часов в десять ночи его вдруг охватило беспокойство, он вскочил, оделся и выбежал на улицу. На попутном рабочем автобусе снова съехал в котлован, пешком дошел до барака Стройлаборатории. Не может быть, чтобы Нина рассказала. Долго курил у входа, наконец, решился - заглянул в дверь. Но там находились две вовсе незнакомые девушки, другие. Не было Нины, не было и той, черноглазой подруги Туровского. Сменились? Спросить? Да и помнит ли его рыженькая?..

Лег спать голодным и несчастным, сердце болело - в нем словно горячий ручеек журчал. Иван Петрович спал эту ночь и не спал. Он мысленно разговаривал с Туровским, с министром энергетики, со всем человечеством. Так уж было принято, обиженные люди апеллировали к министру, а то и ко всему человечеству. Но при чем тут министр или само человечество? Есть Климов. И есть (Валера зачеркнуто, вписано - Утконос).



Продолжение...

Оглавление




© Роман Солнцев, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]