[Оглавление]




ТЛАЛОК

Из цикла "Другие эссе"


Памяти Пэ 


Я понял на ходу, что я в тумане.
Струились лица, контуры текли,
все исчезало прежде, чем возникнуть.

Я плелся по безлюдным мостовым.
Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,
и мне взбрело потрогать его кожу
и убедиться, что она живая.
Но кисть руки в мальчишеских вихрах
растаяла - и мальчик содрогнулся,
впервые ощутив небытие.
И замер, изумленный этой дрожью.
Октавио Пас "Пришелец" 


Возьмите пятьдесят фотографий кого угодно, говорит наш старинный приятель Уильям Эс Берроуз. Среди них найдутся такие, на которых лицо настолько другое, что с трудом можно узнать человека. Возможно, предложение не согласовано, говорит наш текстовый редактор, но это не мы, это переводчик облажался. Я к тому, продолжает Берроуз, что большинство людей имеет много лиц. Человек, который всегда выглядит одинаково, на самом деле вовсе не этот человек: он только изображает этого человека, делает вывод старина Уильям Эс, бессознательно цитируя дона Хуана.

То же самое - с городами. Каждый город состоит максимум из двух-трех улиц, дворов, подъездов, плюс пяток телефонных номеров. У нас есть не так много, и, возможно, чуть ли не главное, что у нас есть, это места, где нас любили и где любили мы. Где мы предавали, хали-лгали и трусили. Какая-нибудь крыша, где отпускают на волю убитых птиц (прости, прости, прости).

Но беда в том, что города со временем тоже умирают, и их лица меняются самым паскудным образом, как у всех покойников. Застывают, зарастают плющом и диким виноградом, сереют, покрываются асфальтовыми морщинами, так что, пожалуй, проще и милосерднее отвести взгляд при встрече, чем симулировать радость. Наши города гибнут или сдаются на милость завоевателям с траурными ногтями, а потом долго-долго дотлевают на изнанке сновидений. И это хуже, чем похоронить ребенка.



Если у вас нет сюжета, можно просто выйти из дома и пройтись по историческому центру города. Вы будете приятно удивлены - сколько, оказывается, этих самых сюжетов валяется прямо у вас под ногами, на дрянной брусчатке.

Во всех окрестных домах творится какой-то очередной праздник, люди поют трудными обреченными голосами и ломают вещи, за которые платили деньги. Любая подробность их бедного, ими самими обокраденного быта - слабый запах газа на лестничной площадке, колыхнувшаяся занавеска в окне, подтекающий чем-то бурым потолок, обвалившаяся стена супружеского благополучия - могла бы стать абзацем в нашем рассказе, но нам скучно заниматься судьбами живых точно в такой же мере, в какой живые скучны сами себе. Мы идем себе по залитым апрельским солнцем улицам, никого (до поры-до времени) не трогая, но и никого не боясь. Думая главным образом одну простую мысль: что мы здесь?

К нам обращается нестарая еще женщина с гофрированным лицом и разнокалиберными зубами: "Здравствуйте! Как вы думаете, спасется ли этот мир?". Мы останавливаемся, пораженные: нас денно и нощно занимает этот же самый вопрос. Женщина сует нам в руки измятый и почему-то влажный буклетик с изображением земного шара в чьих-то ладонях на обложке. Внутри, как можно догадаться - цитаты из Большого Бестеллера всех времен и народов.

Спасется ли этот - с траурными ногтями и запахом столовских пельменей изо рта - мир? Ха, ха, ха. Ну какой вопрос. Конечно же, нет. Вот и расшитое умрудское полотенце, на котором так удобно вешаться, под рукой.

"...И вновь меня несло ленивым ветром".

Вот мы поравнялись с деревянным домом, по щиколотки вросшим в мостовую и чуточку подавшимся к улице - будто хочет шепнуть что-то случайному прохожему - но еще крепким. Мы-то знаем, что он хочет рассказать, старый болтун. Здесь жил человек, однажды заказавший мастеру-краснодеревщику резной шкаф для платья. В дверцы шкафа были вделаны зеркала в человеческий рост. Потом пришли солдаты в набрякших шинелях со споротыми погонами и увели хозяина в сырую темень, а шкаф остался ждать, и без малого сотню лет в его зеркалах отражались совсем другие люди. Молодые и старые, счастливые и несчастные, красивые и не очень.

А шкаф ждал. И наконец дождался.

Мебель вместе с домом - или дом в нагрузку к мебели? - купила приезжая музейщица, из породы вечных энтузиасток в роговых очках, шумно восторгавшаяся этим городом и его странноватой историей. В одну из ночей, когда музейщица и ее муж, взобравшись на кровать с медными шишечками, деловито занимались любовью, шкаф вдруг тяжеленько вздохнул, будто потянулся после долгого сна, хрустнул всеми деревянными позвонками - и вдоль одного из зеркал пробежала длинная трещина.

Музейщица нащупала на тумбочке очки, вгляделась в зыбкий сумрак и закричала. Она увидела расколотого трещиной от макушки до пят бледного бородатого человека, которого уводили в одном исподнем, детей (мальчик, девочка и еще девочка постарше), жмущихся к печным изразцам, и на стене - отвратительное пятно с ошметками мозгов и кусочками кости, прилипшими к обоям. И случайно попавшую в кадр ногу в женском ботинке, вывернутую под странным, неестественным углом.

Днем зеркало шкафа соглашалось показывать то, что показывало обычно - кровать с медными шишечками, окно, часть стены с литографиями местных художников. Ночью кошмар повторялся: несчастного негоцианта снова уводили, а дети не плакали, за сотню без малого лет высохнут любые слезы, они молчали, смотрели и запоминали, и это молчание было хуже всего.

После того, как музейщицу бросил муж, она продала дом со всей мебелью за бесценок и переселилась в новенький кирпичный улей. Люди, знавшие ее, отмечали, что она, как все упорно не взрослеющие дети, за очень короткий промежуток вдруг сильно постарела, будто быстрым шагом прошла все положенные возрастные стадии, стала необычайно молчалива и сосредоточена, а дом, даром что памятник архитектуры девятнадцатого столетия, на другое лето пожгли, чтобы расчистить место под павильон торговой сети "Алтын", что мы здесь де?



Нам нравится неторопливо перелистывать страницы фасадов с затейливыми виньетками-наличниками, нравится читать эту бесхитростную книгу, один из тысячи томов во всемирной библиотеке мертвых. Конец квартала означает конец главы, пожарная каланча вдалеке - назидательный перст лирического отступления.

Еще одна завалящая мыслишка из тех, что пылятся в картонной коробке на самой верхней полке, даже не надеясь, что когда-нибудь придет их черед. Лучшие книги нашей юности мы украли. Мы помним каждую из них: от пухлого тома "Акмэ: любовь и сексуальность до и после тридцати" - там не было ничего соблазнительного, кроме диаграмм, показывающих связь между частотой оргазмов и уровнем образования у самок - до Льва Николаевича Гумилева с золотым обрезом.

Позвольте представиться: Книжный Вор. В прошлом сезоне в каждой книжной лавке был вывешен наш подмигивающий фоторобот, слепленный из воспоминаний (ату его, ату!) торговцев. Специально для нас введена должность охранника, на которую вербуются хмурые мужчины с выражением глаз, удивительно сочетающимся с цветом униформы. Безусловно, нам нравится такая популярность. Ну и просто - чтобы боялись.

Итак, еще и еще раз, чтобы затвердить наизусть: КНИГИ НЕ ЯВЛЯЮТСЯ, НЕ МОГУТ ЯВЛЯТЬСЯ ПРЕДМЕТОМ ТОРГА. Василий Розанов был прав: книги по определению дороже водки и блядей, потому что замешены даже не на крови - на семени человеческом. Эбби Хоффман был прав вдвойне: книги можно и нужно красть, это вам не колбаса какая-нибудь. Султан Омар вносит существенный корректив: все уже написано в главной небесной Книге, остальные книги лишь повторяют написанное либо, что еще хуже, содержат в себе возмутительную ересь, и посему их надо сжигать. Некоторые - перед прочтением, пока они не умерли злонамеренной естественной смертью. И все книги - мудрые и глупые, веселые и грустные - горят так же хорошо, как старые дома.

А если кто-нибудь начнет размазывать сопли насчет бедных продавцов, из жалованья которых вычитают стоимость украденного нами - этому слабонервному негодяю мы откусим нос.



С левой стороны выщербленной "потемкинской" (не из-за сходства с той, куда более знаменитой, а из-за вечных потемок, царящих здесь даже в самый солнечный весенний день) лестницы притулился двухэтажный каменный дом - какой-то он испуганный, что ли, прячется за деревьями, и не заметишь, пока вплотную не подойдешь. А ведь когда-то смотрел гордо восемью окнами поверх голов, и владелец, честный кожевенник, предполагал, что здесь будут жить его внуки и правнуки, да он еще их и увидит собственными глазами. Но с тех пор дом унизили, опустили, превратив во что-то вроде общежития для одиноких старух. Там, где была гостиная, теперь общая кухня с неистребимыми кошачьими запахами, а в широченных дверных проемах топорщатся куски фанеры, обитые драной клеенкой. На стене у каждой двери прибит жестяной умывальник с неприкосновенным бруском серого мыла на полочке. Дощатый толчок находится в глубине двора.

В одной из комнат этого дома (ранее - кабинет хозяина) жила добрая женщина с круглым миловидным лицом, сильно верующая и почти неграмотная. Она зарабатывала мытьем полов в разных учреждениях, а в свободное от работы время любила стряпать и угощать своей стряпней многочисленных родственников. Мы помним, как два раза в год - на октябрьские и майские - праздничная демонстрация для нас и наших тогдашних родителей неизбежно заканчивалась здесь, в комнате с высоким лепным потолком и стенами, выкрашенными масляной краской. Наши дядья и тетки, взрослые двоюродные братья и сестры уписывали пироги и шаньги, время от времени наполняли и опрокидывали зеленые рюмки, и шеи наливались тяжелой густой краснотой, и голоса становились все громче, а шутки - непринужденнее. Нас интересовал главным образом бабушкин кот, ленивый и наглый дымчатый красавец, прогрызший однажды карман выходного пиджака дяди Аркани - в этом кармане побывал пузырек из-под валерьянки - да какой-нибудь синий-красный-оранжевый-желтый воздушный шарик, прихваченный на демонстрации, да еще то, какой будет эффект, когда шарик наконец соприкоснется с иголкой от матерчатой гвоздики, уворованной на той же демонстрации.

У доброй пожилой женщины было небольшое родимое пятнышко на щеке, нисколько не портившее ее миловидного лица. Впоследствии оказалось - рак кожи. Зловонная язвочка (быстрая прокрутка) росла и вширь, и вглубь, превратилась в дырку, начался некроз тканей, показались зубы и десны. А дядья, братовья и сестры все рубали и рубали пельмешки да рыбники, не обращая внимания на то, как из отверстия, от которого по серой коже разбегались в разные стороны как бы маленькие синие молнии, сочится старческая слюна, что, что, что?



Лирическое отступление. На празднестве в ее (Тласольтеотль) честь убивали девушку, сообщает некто Р. Баландин в книге "Сквозь магический кристалл". Из ее кожи изготавливали накидку, которую набрасывал на себя жрец, олицетворявший с этого момента богиню. Затем следовал танец, символизировавший соединение с Уицилопочтли (Колибри-левшой), одним из четырех Тескатлипоков, который в этом ритуале выступал олицетворением Солнца. В результате праздновалось рождение бога молодого маиса (ритуал магии плодородия).



А в этом доме, если подняться по скрипучей лестнице, миновать длинную застекленную веранду и свернуть направо, снимал комнату нестарый еще мужчина, о котором нам известно, что он управлял экскаватором, а на запястье у него была нарисована синяя русалочка.

Как-то раз, копая котлован для очередного кирпичного улья, он зацепил ковшом старую могилу - такие спонтанные захоронения разбросаны по Тугарину там и сям с двадцатых годов прошлого столетия. В те времена в подвале каждого второго дома глухими ночами люди часто расспрашивали других людей о всяких разных вещах, а потом уводили в ночь. Когда осыпались комья глины, мужчина увидел, что между зубьев ковша, словно в пасти ископаемого монстра, торчит полуистлевшая рука. Маленькая, почти детская. Работу из-за такой ерунды останавливать не стали, в тот день должны были привезти квартальную премию, всем хотелось закончить пораньше.

Вечером нестарый мужчина пошел в городскую баню, на обратном пути выпил один литр водки и еще один прихватил домой. Он был холост и привык пить, чокаясь с фотографией Владимира Семеновича Высоцкого. Ночью он пел сам для себя и отчасти для соседей про то, как ему парус, пор-р-рвали парус. На следующее утро он вышел во двор, написал на сером обугленном снегу замысловатый желтый иероглиф, застегнул брюки, посмотрел на скучное небо второго апреля две тысячи девятого года, закурил и тихонько спел для себя про купола, которые в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь примечал-л-л. Когда он шел через веранду, в мутное стекло постучали. Сквозь частый переплет мужчина разглядел бледное, чистое, очень юное лицо и сказал что-то вроде: якорь мне в жопу. Недоумевающая сноска: второй этаж. Лицо часто-часто кивало и улыбалось.

Ее звали Вера Виктименко, она была гимназисткой четвертого класса Алексеевской женской гимназии, ее расстреляли в девятнадцатом году, на третий день после торжественного въезда командарма Грязиньша в Тугарин. Расстреляли просто так, до кучи, вместе с отцом, депутатом городской Думы, матерью, ненавистным желтушным братцем Димочкой, случайно оказавшимся в гостях отцовым приятелем, присяжным поверенным Избраньевым-Званским, всей прислугой и еще тремя-пятью тысячами тугаринских обывателей. Нестарый мужчина пригласил Веру в комнату, налил в стакан остатки водки, галантно предложил (он когда-то служил на флоте и один раз чуть-чуть не побывал в Йокогаме). Вера выпила, кутаясь в изодранную мамину шаль, немного погодя оживилась и страшно похорошела. Мужчина смотрел на нее во все глаза, пытаясь при этом вспомнить телефон врача, который излечивал запойный алкоголизм за три сеанса акупунктуры. Вера сказала: вы мне нравитесь, безусловно нравитесь, и я с удовольствием проделаю вместе с вами все то, что однажды видела на фотографических карточках, найденных в братцевом комоде. Надо же когда-то начинать. Но сперва верните мне мою руку. И показала культю, обмотанную обрывками шали.

Мужчина смекнул, что к этому времени в глинистое дно котлована, наверное, уже забили первые сваи, и быстро сказал: ебать-колотить, да я тебя и так любить буду. Они легли в постель, и ложились неоднократно в тот самый долгий день в году, и на протяжении еще многих дней, и так продолжалось восемнадцать лет. Нестарый мужчина бросил пить, Вера родила ему чудесных здоровых детей, и все четверо были мальчики, и всех назвали Володьками, что мы?



Во дворе вон того дома из открытой дверцы автомобиля несется лихой русский шансон ("Отчего убивают таксистов? Оттого, что не слушают джаз"), зато в соседнем дворе кто-то подключил к усилителю гитару со звукоснимателем и задумчиво пробует аккорды. Пожалуй, многовато низких частот, но это не беда. Мало-помалу вырисовывается какая-то простенькая мелодия, а из подворотни напротив тянет сырым лиственным дымком. Мы пробуем на вкус это словосочетание - музыка с дымком - и неожиданно перед нами разворачивается, как сказал бы Годунов-Чердынцев, вся топография образа: от спонтанных студенческих вылазок на природу с обязательной шестистрункой, ящиком "Зверобоя" и костром, который сперва фиг разведешь, а потом хуй задушишь, до какой-то совсем уже забубенной, киношно-бутафорской цыганщины, от которой ноги сами пускаются в пляс.

В этот холодный и солнечный денек мы танцуем посреди древнего и чужого, завоеванного и отданного на разграбление города. Танцуем, расшвыривая по сторонам драгоценные слитки огня. Танцуем на старых могилах, танцуем на самой высокой пирамиде, танцуем на вытертом молитвенном коврике облачка с лиловым исподом, но у нас, увы, слишком грязные пятки. И хотя бы только потому:

НИКАКОГО будущего.

НИКАКОЙ религии.

НИКАКОЙ родины.

НИКАКОГО государственного строя.

НИКАКИХ документов, устанавливающих личность.

НИКАКОЙ работы.

НИКАКИХ денег.

НИКАКОГО благополучия.

НИКАКИХ, пожалуйста, детей.

НИКАКОЙ надежды на спасение.

И самое главное - никакой смерти, и кто это вообще придумал?

Мы будем танцевать в свеженьких кирпичных ульях босиком, с наглым ебалом и полными руками белых остро пахнущих цветов. Потому что этот мир - версия для бедных. Сделано в Малайзии. Хуже: мы сами наспех слеплены из обрезков в малайском тростниковом сарае, и единственная причина выйти под проливной апрель - надо успеть зацепить еще пару-тройку холодных и солнечных дней, покуда наше новое весеннее пальто не вышло из моды. Но этот город, особенно в праздничном предгрозовом освещении, да, он широкоэкранен и убедителен, как голливудская историческая постановка. Потому что на все эти дела угрохана чертова куча времени и усилий чертовой кучи высокооплачиваемых профессионалов: сценаристов, камера-мэнов, постановщиков спецэффектов. Потому что мы счастливы, теперь счастливы, да. Потому что здесь нет ничего, заслуживающего внимания, кроме маленького, жадного, лживого комариного счастья.



Обыкновенный старый деревянный дом, аккуратно и со знанием дела подожженный, сгорает дотла, до нулевой отметки примерно за сорок минут. Пятнадцать-двадцать минут требуется пожарным машинам, чтобы прогрызть себе путь в тесных и темных лабиринтах частного сектора. Далее все зависит от мастерства пожарных. Мы своими собственными глазами видели, как десятиметровое огненное дерево, выросшее из крыши одного рабочего барака, было выкорчевано в течение каких-то пяти минут, правда, пожарище скромно дымилось вплоть до самого утра, пока не разошлись последние разочарованные зеваки.

Зеркала, что ищут нас повсюду, требуя новой крови, ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Картины в облупленных рамах, вопящие по ночам, ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Книги, не украденные нами, книги в ярких твердых обложках и мягких обложках, в суперобложках и те, что скромно дожидаются своей участи на столике с табличкой "Всё - по 50 рублей", нечестивые книги, в которых есть все, о чем не упоминают Коран, Зо'ар, Упанишады и святой Хорхес, а также книги, повторяющие сказанное пророками ранее, ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Грешники и праведники, ведьмы и девственницы с одинаково бледными растерянными лицами ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Брошенные женщины, трогательные беззубые младенцы, домашние животные ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Друзья, взыскующие телефонных звонков из серии "как живешь" и какой-то там любви, ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Красивые белые мальчики и девочки с кожей, как мед, и слезами, как панорама далеких гор на выдохе, ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Понятные стихи немолодых поэтов ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Прялки-скалки, веретена и картонные коробки с обернутыми в газетную бумагу артефактами жизни ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Фотографии мертвых любимых, фотографии любимых мертвых, мертвые фотографии любимых, любимые фотографии мертвых - ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Все вообще старые вещи, ненавидящие нас за то, что мы их разлюбили, ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

Запертые комнаты - в каждом доме есть как минимум одна запертая комната, где даже манекены молчат, а углы перемигиваются - ПРИГОВАРИВАЮТСЯ К ОГНЮ.

И пусть этот дом горит, горит дотла. В нем давно уже никто не живет. И этот, и этот тоже. Потому что мы сами, собственноручно вынули глаза тем, кто здесь жил когда-то - вот так, просто взяли и выковыряли дрянные их глаза при помощи мельхиоровых ложек.

Дорогие мои мертвецы. Мы еще посмердим, повоняем.

В каждом доме есть Самая Главная Лампочка, хрупкая электрическая мышца в стеклянном мешочке-перикарде, аккумулирующая в себе все желтое зло этого места. Вывинтить ее - все равно, что вырвать сердце из груди жертвы, стоя на вершине ступенчатой пирамиды, пока пламя целует стены. Самая Главная Лампочка неотличима от всех других в доме, от миллионов лампочек на свете, но отыскать ее, в принципе, не так уж и трудно. Надо только прислушаться к своему маленькому доброму ангелу. Гораздо, о, гораздо труднее, вырвав стеклянное сердце из трухлявой деревянной груди, поднести его ко рту и съесть, медленно, медленно, медленно-медленно-медленно-медленно

пе-

ре-

же-

вы-

ва-

я, давясь осколками, выплевывая сгустки крови и ошметки языка. И когда разойдутся края невысоких небес, тогда, может быть, нам наконец станет ясно, что, что мы, что мы здесь, что мы здесь делаем, мы, Тлалок, сводный брат Тласольтеотль - Пожирательницы нечистот, Тлалок, капризный бог урожая и засухи, Безликий Бог Четырех Тыквенных Кувшинов, Тысячеликий Бог Змеиного Посоха, красный Бог Холмов за рекой, Тлалок, покровитель всех убитых молнией, прокаженных, эпилептиков и утопленников, Тлалок, Опрокидывающий Четыре Сосуда Гнева, Поджигающий Ваши Жилища С Четырех Сторон Сразу.



Эль, 2009




© Алексей Сомов, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]