СВЕРЧОК И СКРИПКИ
Настало время покинуть светлый зал с окнами под потолком, такими, что лишь небо можно было увидеть в эти окна. Везде по воздуху сновали смычки и арфы, воздушным оркестром руководил сквозняк. Я видела спины уже ушедших, и твердой поступью шла за ними. Я знала о своих ошибках, и прошептала всем вслед, сделав бровки домиком: "Я больше не буду...". Но что толку извиняться перед спинами, если люди ушли...
Даже спины говорили в этом пространстве: первой ушла моя бабушка по отцу, ее спина просила прощение за то, что оставила меня в таком возрасте, когда я не могла спокойно принять ее уход, Меня пугали мысли о загробном мире, вызывали ужас жесткие звуки за окном ночью, когда шатались деревья, и будто кто-то бил по дну жестяного ведра. Я даже не плакала в те моменты ударов по жести, а просто в ужасе закрывалась вместе с головой под одеяло, боясь, что если открою глаза, то увижу мертвую бабушку, стоящую передо мной. Кто-то не очень умный во дворе нашего дома на улице Советской Армии, сказал, что мертвые мстят живым, и мои ужасы удвоились. Бабушка мало прожила, ей было всего 64 года в день смерти, это случилось 19 октября, в сам пушкинский лицейский праздник. Она родилась в 1911 году. На похоронах все плакали, говорили, что моя бабушка была очень добрым человеком, а меня не взяли на кладбище, – отправили в музыкальную школу. В тот день у меня был урок сольфеджио. Я вошла в класс, и меня спросили, почему глаза мои заплаканы, и тут я разрыдалась так, что учительница сольфеджио, Галина Рафиловна Малышевская принесла чай для меня с конфетами и пожалела, как маленькую, при всех. Мы весь урок пили бы чай, петь не могли, но Галина Рафаиловна спела нам прекрасную спокойную и умиротворяющую песню на другом языке, не на русском. Это была песня на идише. Мы зачарованно слушали, и никто даже не жевал печенье в момент звучания песни. Из библиотеки принесли перевод этой песни, и наша учительница спела нам эту же песню на русском. Девочки ахали от красоты, мальчик у нас был одни, Вадик Овчинников. Он в тот день пришел в музыкалку на половину урока, потому что ему надо было на урок английского в английскую школу, но он пропустил этот урок, остался с нами и попросил свою маму по телефону из кабинета секретаря школы, чтобы ему принесли цветы в музыкалку. Цветы Вадик подарил мне, сказав высокие слова о том, что жизнь продолжается, несмотря на утраты.
– Теряя, приобретаем.
Я не поняла, о чем это, но Вадик сказал так торжественно эту фразу, что все поверили ему и зауважали, несмотря на то, что на сольфеджио он пел очень натянуто, и половина класса, кому весело, смеялись. Но после оказанного уважения ко мне я перестала смеяться, когда пел Вадик Овчинников, и всем ребятам сказала, что не надо смеяться, когда у человека не получается. Трое учеников были за меня, остальные пять в ладошки тихо ржали, но кто не ржал, высоко держал головы и делал вид, что слушает что-то важное для себя.
"Горные вершины спят во мгле ночной..."... После третьей попытки Вадика начать эту песню я попросила Галину Рафаиловну, чтобы она разрешила мне помочь Вадику петь, и мы вдвоем спели. Вдвоем получилось красивее. Это папа посоветовал мне помочь Вадику спеть после моего откровения о том, что ребята смеются над тем, как Вадик поет, и что Вадик очень хороший мальчик, подарил мне цветы и пытался успокоить меня, когда я плакала в день похорон моей бабы Лизы в музыкальной школе на уроке сольфеджио.
Мы выросли, и увиделись с Вадиком в таком жутком кошмаре, в Масленицу, на автобусной остановке, где люди сновали туда-сюда, это самая длинная остановка с ларьками и водой со всякой мелочью. Вадик был с помятого вида женщиной, держал ее за локоть сначала, не пуская к ларьку, но после не выдержал ее стремления вырваться, отпустил и пошел за ней к этому невзрачному ларьку, похожему на избушку Бабы Яги, сказав равнодушным голосом: "Зачем? Обопьешься и не доедешь до дома", – и даже еще грубее, что на белом листе выглядело бы отвратительно. Эта женщина, которую нельзя было назвать дамой, купила воду, открыла два литра воды и начала ее пить, а Вадик увидел меня, и мы поздоровались. Подъехал мой троллейбус, и я без сожаления, но с горечью, уехала, а бабушке Ане дома рассказала о Вадике, напомнила ей, потому что в музыкальную школу водила меня только бабушка Аня,
– И стоило так учиться, играть на скрипке, спешить из музыкальной школы в английскую, и связать себя с такой некультурной женщиной. Бабаня, почему так? И ведь он видел меня, и его глаза выражали понимание, Вадик тяготится этой связью.
Неожиданно пришла в гости тетя Рая, и поставила точки над и.
– Он нехороший мужчина будет. Парень, а так опустился, а ты не лезь в его болото. Еще увидишь если – беги, а то себе накличешь беду жить с алкашом. Не дай Бог. Сыграй лучше нам с твоей бабушкой "Полонез" Огинского. Красивая мелодия. Стремись к красоте, милая.
И спина бабани лучилась потаенным светом, уходила от меня. За ней – тетя Рая и поодаль – спина ее дочери Ларисы, которую мне ставили отрицательным примером из-за того, что ее муж был алкоголик и пропивал все деньги разом, а Лариса и тетя Рая работали, как волы, стоя на ногах за прилавком. В отпуск они ездили в Эрмитаж с моей бабаней, в Ленинград, – чтобы "глотнуть кислорода для души". Далее я увидела спину моего дедушки Матвея, он шёл с другом по детскому дому, Кузнечиком Марком Ефимовичем. В тонкой дымке сиреневого тумана, переходящего цветом в подобие радужных оттенков, но непременно все двигались к выходу, полному яркого излучения.
Я внезапно остановилась, устав, и подумала: "Я же не пойду в эту светящуюся дыру! Я живая, а они умерли давно уже. Но мелькнула мысль, где же мои погибшие друзья? Игорь Грач – погиб в украинской войне, Игорь Чурдалев буквально сгорел от переизбытков алкоголя, работая на телевидении, пытаясь уравновесить два мира: реальный и фантазийный. Два умных и хороших человека умерли молодыми, и здесь их нет среди спин ушедших давно, в моем детстве.
Подлетел настырный сверчок и выпалил, хотя его ни о чем не спрашивала, а отстранялась от его стрекочущих крыльев:
– Они не здесь, а сзади, за тобой.
– Почему за мной? Я же не собираюсь умирать в ближайшее время.
– Потому что они ушли в мир иной, когда ты уже стала взрослая. Они за твоей спиной. Ты их не увидишь, потому что уходят спинами к тебе, а они – за тобой, за твоей спиной.
– Странно как-то всё это. Пойду я, пожалуй! – выпалила я сверчку.
– Плати за выход пять тысяч! – прошипел свирепый сверчок.
– Догоню и добавлю, – пошутила я.
Вдруг на пути возник добрый сверчок женского рода, низенький и пугливый, но настойчивый, и как дятел стал выдалбливать из меня плату за выход, будто я дерево. Я повернула на мгновенье голову в его сторону. Скользнули мимо лица какие-то прозрачные крылья. Невесомая ткань начала застилать выход, но я не дала ей преградить мне путь. Твердым и уверенным голосом я возразила:
– И с какой стати я должна платить свои кровные деньги только за то, чтобы выйти из вашей тусклой дыры!?
– Но вы не платили при входе, – тихо сказал сверчок в платке и длинном халате, под которым скрывались те прозрачные крылья.
– И не подумаю ничего платить! – мои ноги твердо вели меня к выходу, тем более что дверь была открыта и впереди на выход продвигались мои тени: множество моих теней, сильно увеличенных в размерах. И этот фатальный сверчок ведет себя, ну как минимум, как кукарекающий орел. И я тоже хороша, надо было без слов пройти мимо него – и всё тут! Или слиться с потоком спин мертвых, притвориться на мгновенье. Слова жемчугом ложились под ноги. Сверчок поскользнулся о жемчужину и начал падать, но удержал равновесие.
– Вам не удастся пройти, не заплатив за выход, если не платили за вход. Таковы наши правила, – сверчок сложил крылья под халатом крестом и развел руки, оправдываясь.
Что было делать? Как выйти из положения?
– Вы думаете, я притворялась тут вам всем, читая свои стихи?! Вы думаете, не кровью они даются, эти обжигающие строки и это штормовое пылание? – изнутри меня только не шёл огонь, прямо изо рта. Слова летели вместе с насекомыми прямо на сверчка.
Из-за появления сверчка мгновенно затихли скрипки и арфы, Сверчок на минуту потупил глаза, может, притворялся, а ему так хотелось еще покукарекать, испортить настроение, поковырять меня вопросами! Вредный!., Мне же только и требовалось, чтобы дать деру из концертного зала, где минут пятнадцать назад играли смычки, носились по воздуху арфы с крыльями, и я под тонкие звуки свирели нашептывала в микрофон строки сердца, выплетающего мои чувства.
Рокот сверчка уже не беспокоил меня. "Заткнулся, орлик!", – подумала я. И где я ей должна достать эти крыловые ее отростки в виде купюр? Я же не дочь миллиардера, чтобы оплачивать аренду зала на 300 неизвестных мне человек, может еще подносить им всем мороженое в антракте и раздавать ладоши для хлопаний: большие такие, пластиковые бутафорские ладоши, от которых овации звучат эффектнее...
Я уже поравнялась с выходом, как вдруг, будто из стены, вынырнул улыбчивый мартовский друг, и несмотря на то, что приближался август, мы играли в март: сдували с губ одуванчики, затем они превращались в облака и появлялись ландыши, забытые всеми под огромной елью. Ландыши бежали взволнованно по телу поцелуями, наращивая крещендо звука улетевшего вместе со своим залом сверчка.
Никто бы и не подумал, что сверчок вернется и, жадно глядя на нас, прошепчет довольно резко свои просительные вздохи о материальных ценностях.
Тем временем ландыши закончились и выросли сосульки, а затем полетел снег, и когда он растаял, появились деревья с яркими красными и желтыми листьями, – это арфы перестарались так, что листья трепетали на ветру и создавали волны морские перед нашими глазами. Время шло назад. Подумать только: настоящие морские волны шептались листьями, воздух между ними был пряным и угасал, но позже будто воскресал, становился алым и пунцовым, а после просто ложился на асфальт под ноги. А скрипки с ума сошли совсем: их смычки, словно ветви под ветром, оборачивались то совой, то рысью, обрастали войлоком зеленым, бархатом лесным, шелушился воздух мхом, и мы охали, удивляясь лету! Снова зелеными постулатами провозгласили арфы свою трагедию и исчезли, – растворились в круженье бабочек. Полетели бабочки, сверчок простился с мыслью о деньгах, которые я должна ему(ей) отдать за выход, и полетел(а) в небеса, постепенно становясь крохотной звездочкой.
Мартовский друг сказал, что уже февраль, признаки тепла растворились в нём, казалось, навсегда. Упали сланцы на пол, я разжала руки – и полетели одуванчиковые облака. Такой легковесной была его любовь, что сквозняк унёс мгновенно все до одной пушинки. На губах ничего не осталось, кроме полынного вкуса надвигающегося морского шторма,
Непонятно откуда налетели эти хищные сверчки, да в таком количестве, что отгонять их пришлось крышкой рояля. Не то, чтобы я этой крышкой махала, отделив её от самого рояля, нет, – я просто резко вскидывала крышку – и сверчки, ударяясь о её полировку и отлетали. Чем резче я открывала крышку, – тем дальше и надольше отлетали сверчки, скаля свои наглые зубы в темноте.
Наконец, я устала отгонять сверчков, и подумала: "А не развлечься ли без настырной сверчковой опеки?"
Тут подлетели арфы, расселись по крышке рояля в ожидании репетиции, затем я услышала и скрипки: "Тили-дили, мы победили!" Скрипки не переставали вопить, довольно мелодично и торжественно.
"Вот были бы дети такими", – подумала я. "Не дрались бы на переменах, а чинно-благородно играли все на скрипках..."
Только я это подумала, как запиликала одна скрипочка, за ней – другая, третья... Весь воздух вокруг меня был насыщен звуками скрипичного оркестра,
"Вот, как надо заканчивать свой день!", – обрадовалась я и, погружаясь в сон, услышала тонкий звук спустившегося с неба на парашюте сверчка. Парашют захлопнулся тихим, но довольно мелодичным хлопком, хотя это не могло лишить меня сна. Я летела на планету Вересковых ароматов. Там был мир со сверчками, и они плавно скользили по воздуху вместе с мартовским другом под ручку, и приманивали к себе порхающие деньги. Тут оказалось бы неестественным не плюхнуться на пол от увеличительно ласкающего слух падения авторитета денег: арфы запели греческие гимны.
Всё было уже прекрасно! Вернулся мартовский друг. Нам под рояль внезапно принесли бутерброды и лимонад!
Дальше испортил момент какой-то жиробас: он вступил в арфические гимны нарочито грубо, и разрушил ауру торжественности и добра. И я подумала:
"Что бы делал мартовский друг, если бы не было назойливого сверчка? Что было бы, если бы за ним не летели все эти насекомые со звуками скрипок, арф и иерихонской трубы? Неужели я просто вышла бы из концертного зала и растворилась бесследно, забыв о невероятно приятном ощущении гармонии и волшебстве концерта?"
Внезапно я увидела стоящую неподалеку маму, она отворачивалась уже спиной, как вдруг подлетел к ней сверчок и попросил у нее денег за мой выход. Мама пожала плечами и исчезла. Вскоре появилась перед сверчком, уже направившимся, было, ко мне снова. Мама держала в своих добрых руках полагающиеся деньги за мой выход из межвузовского центра. Она заплатила за все триста человек, и растворилась в воздухе после передачи грязному сверчку средств на его наглую и пошлую жизнь шантажиста.
"Ну, правильно, – зачем ему скрипки и арфы, если у него крылья стрекочут, как смычки по контрабасу, – своей музыки наслушался!", – подумала я под аккомпанемент громких благодарностей в момент растворения сверчка в воздухе.
Он исчез, будто и не было. И мама исчезла, но не сразу, сначала вытерла пыль с антресолей, всех музыкальных инструментов и пюпитров.
Настал такой сквозняк, что меня едва не снесло вместе с насекомыми. Один только мартовский друг почивал под контрабасом. Рядом с его фигурой были разбросаны чипсы и коробки с выпитым клубнично-молочным коктейлем.
"Ну и обжора!" – подумала я о сверчке, выходя из центра.
А после полетела.
За мной летели только звезды.
19 августа 2023 г. – 30 января 2024 г.
© Елена Сомова, 2024-2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024-2025.
Орфография и пунктуация авторские.