[Оглавление]


Словесность: Повести и романы: Ростислав Титов


ХОЧУ, ЧТОБ ВСЕ ВЫ БЫЛИ ЖИВЫ!

Воспоминания и письма


Оглавление
Второе начало (9 ноября 1992 года)
Возраст воспоминаний
Первые открытия
Начинаются письма
Открытие Сибири
Предчувствия начала конца
Посещение мемориала
Разные письма
Свет в окошке
Откуда у вас этот свет?
От Балтики до Патагонии
Мария-Гертруда Таурин
Елена Таурин
Встреча (22-24 июня 1941 года)
С берегов Тихого океана
И снова отец - всегда гонимый
Конец первой осени
1936 год. Семья
По примеру Чука и Гека
1936 год. Дела
1936 год. Быт. Боль
А дальше -тридцать седьмой...
"графиня Платова"
Что было после тридцать седьмого...
Что будет?
Эпилог
Гипотезы, гипотезы...
Две смерти



А ДАЛЬШЕ -ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ...

Сопоставляя расчлененные на кусочки обрывки памяти тех лет, хочу представить - каким он мне запомнился, тот трагически знаменитиый тридцать седьмой год.

Сейчас вдруг закралось сомнение: имею ли я право его вспоминать и тем более - описывать?Потому что детская память лучше сохранила из того периода все же моменты интересные, отрадные чем-то. Среди неприятного сообщение о смерти Серго Орджоникидзе из круглого черного диска радиотрансляционной точки. Но и это воспринял с мимолетной печалью: Серго симпатизировали многие, но вот умер - что ж поделать...Февраль 1937 года, Н.Бухарин доживал последние дни на воле, кипела бурная деятельность на Лубянке, отцу оставалось четыре месяца до ареста.

Однако именно тогда широко и радостно отмечалось столетие со дня гибели А.С.Пушкина, в нашей школе был большой концерт, читали стихи. инсценировали сказки поэта...

Да, вот что еще, какое сопоставление эпох. В последние годы в Москве и Ленинграде-Петербурге появились старушки-нищенки - в переходах метро, у вокзалов, на рынках. Совсем в раннем детстве нас почему-то пугали этими сирыми, убогими старухами, и мы их побаивались. Попозже пришла жалость к ним, смешанная с некоторой долей стыда: у меня достаточно хлеба, а они просили его тогда прежде всего. Помню, я удивлялся: зачем им столько хлеба, на шее у старушек висел мешок для него. Иногда мать давала им немного денег, много денег мы дать не могли.

Нищенки ходили чаще всего по домам с детишками.Впервые в массе они появились в Подмосковье в 1933 году, когда мы еще жили в ГоркахЛенинских. Прошел и стойко держался слух: это погорельцы с Украины и из богатых черноземных краев. Вероятно, слух этот распространили власти, чтобы скрыть весь ужас и страшные последствия коллективизации в деревне и организованного централизованно голода. Повторяю: организация была высочайшего класса, об истинных причинах явления никаких разговоров не велось.

Когда шли шумные процессы над "врагами народа", мать для нас подготовила объяснение: лес рубят - щепки летят, и пусть пострадают хоть десять невинных, но зато не укроется от справедливого возмездия один подлинный враг коммунизма. Подобные оправдания сегодня звучат дико, однако судить надо в соответствии с закономерностями конкретной исторической эпохи...А поток нищенствующих прекратился к началу войны, наверное -тоже организованно.

В тридцать седьмом - отчетливо помню! - стало лучше с продуктами, выпал богатый урожай. В Москву приехали футболисты из Республиканской Басконии,обыгрывали наших с треском - вот это меня расстраивало всерьез.

А многие подробности в судьбе отца открылись окончательно осенью 1990 года: в Москве я встретил давнего и близкого друга - еще с военных времен,с сорок четвертого года. Он своего отца, секретаря Ставропольского обкома партии, потерял тоже в 1937 году. Друг рассказал, что добился разрешения прочитать "Дело" своего отца и посоветовал мне обратиться в Красноярское управление КГБ.Без особой надежды на успех я так и сделал, вернувшись в Таллинн. Конечно, помнил, что когда мы добивались реабилитации отца,из того же Красноярска сообщили, будто "дело по обвинению Ю.Е.Титова не сохранилось в архивах".



Всего два месяца понадобилось Краевому управлению КГБ Красноярска, чтобы составить и выслать мне довольно подробную справку о судьбе отца. Привожу ответ этот полностью.

Познакомившись с этим извещением, я поначалу как-то отупел. Хотя в первый момент возникло чувство благодрности А.Е.Сафонову. И после много раз перечитывал ответ КГБ Красноярска, находя каждый раз и новые объяснения случившегося с папой в тридцать седьмом году и новые вопросы. Да - еще сразу снял копии и послал их в Донбасс, где жили папин родной брат дядя Саша и сестра - тетя Зина.

А из появившихся вопросов составился такой список:

1. Почему в течение продолжавшегося больше года следствия (с июня 1937 по август 1938 г.) отца не "сделали" никаким шпионом - ни японским, ни английским, как это было принято. Объяснений нашел два: или отец, несмотря ни на какие жесткие меры, не признался в этом, или же среди проходивших по тому делу (отец явно был не один) нашлись достаточно благородные "подельники", отвергнувшие такое обвинение. И вдруг подобное благородство проявила Валентина О-ва? Тогда мне остается поклониться ее памяти.

Менее вероятно, хотя и не невозможно, что и обвинители решили шить отцу чистую уголовщину (пусть даже из "враждебных побуждений"). Подобный вариант основывается на его знакомствах с работниками НКВД,он ведь с одним из них терпел бедствие на катере посреди Енисея...То, что среди тогдашних чекистов попадались и относительно приличные люди, доказывает такой факт. Когда маму в апреле 1940 года вызвали в Подольск, чтобы сообщить о смерти мужа, беседовавший с ней работник посоветовал больше никуда не соваться, не искать и не просить ничего, намекнув: у вас двое детей. И никаких мер,притеснений, репрессий к нам больше не принимали, если не считать того, что меня лишили в 1948 году визы на загранплавание, а сестру не утвердили на должность народного судьи.

Надо учесть, что мама имела в 1940 году и родственников за границей Латвия еще была самостоятельной, и мать поддерживала все годы переписку с моей бабушкой, дедом и своей сестрой.

2. Один вопрос сразу получил и ответ.Отец неоднократно возмущался идеей собирать дома для Курейского строительства в Енисейске и затем в разобранном виде перевозить их в Курейку, а там - снова собирать. Эти его протесты неминуемо фигурировали на следствии и на суде. Хотя сомневаюсь, что он намеренно топил подельников. А ими могли быть: О-ва обязательно (не знаю, какую меру ей назначили, видимо, более суровую ввиду близости к ЦК партии), соратники А.Енукидзе - игаркский босс С., его помощник Т., инженер стройки - бывший зиновьевец.

3. Протест генерального прокурора СССР (то есть А.Вышинского)через год - самое неясное. Вроде бы в тот период "принявший дела" Л.Берия кое-кого выпускал из лагерей и тюрем. Так, в Остафьево вернулся директор местного совхоза, у которого отец работал заместителем, поляк по национальности А-ий. Точно знаю: мама к нему ходила, пыталась что-то разузнать, но он не пожелал ничего рассказывать - знакомство с лагерными "мастерами" ему запомнилось крепко. С ним я и виделся через 18 лет, приехав на подмосковную дачу с просьбой дать отцу посмертную характеристику. И тогда А-ий был предельно краток, немедленно обещал выслать нужную письменную справку, заявив: "Я знаю - куда и кому. Иди, электричка через пятнадцать минут".

Теперь я уже никогда не узнаю - зачем собирались этапировать отца в Красноярск (уже девять месяцев, как мертвого). Был ли тот планируемый пересуд смягчением пятнадцатилетнего срока или наоборот - им нужна была еще одна жертва (для счета или для выслуживания кого-то перед вышестоящим начальством).

4. Место захоронения отца - строительство N 32 Тавричанского лагеря под Хабаровском. Там, между прочим, за три недели до папы погиб О.Мандельштам.Упомянутое мною желание туда съездить потухло, когда посоветовался кое с кем - отговорили:"Ничего не найдешь, их хоронили в общих безымянных могилах!" Но все равно поехал бы, собирался с духом, но тут грянул август 1991 года. Сегодня не просто поехать даже в Москву.

5. В корректном и выдержанном сообщении Красноярского КГБ есть указание на то, что никакого имущества у осужденного Титова Ю.Е. не было обнаружено. И тут нет вопросов,если даже на воле, в Енисейке, отец ходил оборванцем - откуда в Дальлаге у него появилось бы имущество.

6. Предложенная компенсация (двухмесячный оклад отца времен тридцать седьмого года) меня, понятно, не заинтересовала. Позже узнал: уцелевшим крупным работникам партии компенсировали ВСЕ ГОДЫ ЗАКЛЮЧЕНИЯ.

Все приведенные вопросы и проблемы кажутся вроде бы чисто формальными, "житейскими" (да простится этот термин!) Но я твердо решил: надо для себя раскрыть, хотя бы в воображаемых деталях,в фантазиях картину гибели отца. Не оставляю эту мысль, понимая: такой подход основан не на материальных факторах, не на том, что называют "реальным". Просто я уже 3-4 года все больше верю в наличие, в существование "второго тела", человеческой ауры. Проблема эта столь серьезна и многогранна, что пока не готов взяться за ее разрешение - накапливаю знания, укрепляю веру,кое-чего уже достиг...Но все это - особая статья!

Вернусь к тому моменту, когда прочел извещение из Красноярска. Сразу начал лихорадочно вспоминать: где был, что делал, чем занимался в конкретные, указанные в документе даты и периоды.

Лето 1937 года - солнечное. Наша школа превращалась на время каникул в пионерлагерь для московских детей (похоже - из высшего круга), и там мы толкались постоянно, а мать подрабатывала воспитательницей. Почему-то запомнился высокий красивый парень - горнист лагеря, и торжественнная утренняя процедура подъема флага.

Мама часто уезжала из дома, мы оставались с тетей Полей, домработницей, простой и доброй женщиной из города Сычевка. Пропадал на пруду, что между школой и Домом отдыха, или на речке Десне. В Доме отдыхали разные знаменитости. Меня больше всего увлекали герои-летчики - Молоков (лицо красное от полярного загара), Водопьянов.Кто-то встречал в парке И.Ильфа и Е.Петрова, но они меня не интересовали.

Недавно прочитал выдержку из книги Е.Гинзбург "Крутой маршрут", где Остафьевский дом отдых характеризуется как особо элитарный, для кремлевской знати и заносчивых жен больших деятелей, которые позже почти поголовно попали в лагеря или под расстрел. Е.Гинзбург пишет, что в Доме отдыха роскошно и вкусно кормили. Возможно, но этого подтвердить не могу. Не было возможности сравнивать, мы в семье кормились просто и скромно - со своего огорода, за хлебом ходили на фабрику имени 1 мая, за километр, а мясо и масло мать возила, как правило,из Москвы. Когда мы с сестрой в 1986 году приехали в Остафьево, все было так же продукты местные жители добывали в столице...

Праздниками были поездки в Москву. Тогда она стала родным городом, той самой Родиной, о которой слагают песни и стихи. Сегодня - тяжкое странное, сложное чувство: превратившаяся в мрачный,волнующийся,зыбкогрозный конгломерат Москва меня порой отталкивает, чаще пугает, а иногда мне ее жаль, как смертельно больного человека.

Воспоминания тех, кто прожил тридцать седьмой год в столице, книги о том времени наполнены буквально воплями,создается впечатление, что поголовно все жители пребывали в ожидании скорого ареста (и дети -тоже!) Рискованный момент, но должен сказать: в сорока километрах от Москвы не было такого ощущения, - во всяком случае для нас, тогдашних малолеток. Из знакомых матери, из соседей по деревне я не могу вспомнить ни одного случая исчезнования кого-то, кроме уже упомянутого А-го.

Больше всего тот год запомнился двумя событиями - длительными по времени и которыми, казалось, жила вся страна.

Во-первых, это гражданская война в Испании, удивительная кинохроника Романа Кармена, огромная карта испанского фронта (то ли у Центрального телеграфа, то ли на Вокзальной площади).Я сам вел такую же карту дома.

Все мы ходили в "испанках" - шапочках пирожком с кисточкой спереди, самозабвенно болели за республиканцев. Мама разок высказала мысль:не взять ли нам на воспитание маленького испанца из числа привезенных в Советский Союз.

Второе событие - полет на Северный полюс и высадка там папанинцев. Небом бредило, по-моему, 90 процентов населения и все сто - из пацанского племени. Через пару лет вышел фильм "Истребители" и зазвучала песенка "В далекий край товарищ улетает..." - и доканала почти всех ребят из девятого класса моей сестры, они скопом потянулись в аэроклуб, что располагался в пяти километрах, у станции "Силикатная".

И первые московские троллейбусы, и новые линии метро ("До чего ж оно хитро, до чего ж оно хитро...московское метро!"), и стадион "Динамо", такой мне дорогой, так как рядом жили давние друзья еще по ГоркамЛенинским, и я часто гостил у них. И даже запах московских улиц остался на всю жизнь - бензин, горячий асфальт...

Ясно: столь идиллические детали вполне могут вызвать негодование пострадавшх в те страшные времена и борцов за восстановление их памяти. Мысленно слышу голоса: "А Лубянка,а ее внутренняя тюрьма? А ГУЛАГ? А это чудовище, охмурившее полмира - Сталин?"

Не о том сейчас веду речь. Наше детство почти всегда прекрасно, ну чаще всего. Однако сегодня, вступив в возраст старости,не могу согласиться с утверждением о том, что весь советский период и особенно и тем более - тридцать седьмой год заклеймил всех, тогда живших, дьявольским клеймом душегубов и изуверов. Нет!

Люди жили. Люди хорошо работали -так, как и не снится ныне. Люди любили и страдали, строили,боролись, пытались защитить слабых и обиженных (тех же испанских детишек!). И, может быть, самое главное, решающее отличие того времени от нынешнего - люди в массе были неизмеримо более нравственными, чем сейчас. В этом убежден абсолютно.

Три-четыре года назад , когда со страниц газет, с экранов ТВ понесся над ошарашенной, ошалевшей страной клич-призыв: "Давайте все покаемся!", я простой, маленький человек огромного государства немедленно возмутился. В чем я должен каяться? Чем я провинился? Тем, что потерял отца и не пошел штурмовать Кремль в девять лет, чтобы расквитаться с Ежовым и самим Иосифом Виссарионовичем?

Сейчас, в январе 1993 года, рвутся сюда, в книгу,разные гневные слова, обращенные в адрес сегодняшних политиков и обслуживающей их братии. Но опять наступаю на горло собственной песне - этой.

...Ага! Только отстукав предыдущую строку, понял вдруг: не желаю отвлекаться на сиюминутное не только из соображений чисто литературных это нарушило бы композицию, строй книги. Мне ведь просто противно, до тошноты, слушать многих теперешних наших "ведущих", руководящих, отвратно видеть их сытые, лоснящиеся физиономии, разбираться в том море лживых слов и неосуществимых обещаний, которыми они пытаются накормить народ, отобрав у него все - и все это ради формального, призрачного "приобщения к благам цивилизации", а фактически - чтоб продлить елико возможно свое (их!) царствование...Не хочу отвлекаться на мысленные споры с такими мелкими, никчемными человеками.(В феврале 1999 года тем более!)

А перед тем, как закончить книгу о своем отце, помяну одного прекрасного, светлого и несчастного человека, знавшего папу и на каком-то этапе собственной жизни связанного с ним даже по служебной линии.



"ГРАФИНЯ ПЛАТОВА"

В "Трудовом списке" отца несколько записей сделаны четким почерком с наклоном букв влево и - странно! - тоже яркозелеными чернилами, как и первые письма папы с Енисея.

И подпись: "А.Матвеева".

Перед этой фамилией стояли различные определения ее служебного положения:"делопроизводитель"."зав. канцелярией","зав. отделом кадров". Все записи относятся к периоду 1928-30 годов, то есть ко времени, когда мы жили в совхозе "Гигант" и из которого я сам, конечно, ничего помнить не могу.

Увидев впервые подпись "А.Матвеева", я вздрогнул и тотчас понял: вот теперь просто обязан написать об этом человеке.

Нехорошее слово "обязан" - вроде бы и с неохотой берусь за это. Нет, желание рассказать про тетю Алю было естественным и постоянным всегда.

Но я так ее уважал, ценил, любил, что как бы опасался браться за рассказ о ней. Настолько она представлялась тонким, деликатным, все понимающим человеком, что любые слова о ней казались пресными, обыденными, приблизительными. Однако сейчас решаюсь по причине, объсненной чуть выше: просто сам бог велит сопоставить эту пленительную личность с теми личинами ("величинами"!), о которых упомянул вскользь в предыдущей главе...

Тетя Аля, как я понимал давно, оказала могучее влияние на формирование моей личности, на пробуждение и развитие во мне некоторых ценных качеств - духовного и душевного толка. Например, отношения к живому вообще , к человеку - особенно. Когда в 1942 году по ее совету вся наша семья прочитала "Сагу о Форсайтах", тетя Аля сказала мне: "Помни фразу из "Саги"всегда: если тебе приходится сделать что-либо злое или хотя бы неприятное по отношению к человеку, подумай хорошенько, а нельзя ли обойтись без этого".

А.Матвеева - Александра Сергеевна, 1896 года рождения, для нас - тетя Аля, урожденная Платова. Ее отец - Сергей Александрович Платов, генерал русской армии, происходит от Степана - родного брата кутузовского атамана, героя Отечественной войны 1812 года Матвея Платова, персонажа лесковского "Левши". По семейной легенде Сергей Александрович оказался в войсках Колчака в Сибири, в Омске, перед приходом красных лег в гроб и стал ждать их появления. Мать - Мария Федоровна Жербина, из богатой купеческой семьи, в первом браке - Доне.

...Еще не знаю, какую выберу тональность, рассказывая об этой дорогой мне женщине. Постараюсь хотя бы поначалу не выходить из сложившегося стиля книги.

Тетя Аля детство и юность провела в покое и холе, знала английсикй, французский, итальянский языки, читала по-испански. Была абсолютно музыкальна, неплохо пела, рояль свой, большой, концертный, возила за собой везде.

Помню тетю Алю года с тридцать третьего. Она и ее муж, Константин Константинович Матвеев, работали тогда в московском "Интуристе" и жили в гостинице "Новомосковская" (потом "Балчуг", затем "Будапешт" и сейчас - снова "Балчуг").сразу за Москворецким мостом, из окон был виден Кремль за рекой, с крыши - его внутренности, для нас тогда намертво закрытые и потому, особенно детям, таинственные и увлекательные.Меня туда иногда привозили погостить на несколько дней, еще из Горок Ленинских, я дружил с сыном тети Али - Георгием (домашнее имя Додик), хотя он был старше меня на четыре года.

Помню, как перед каким-то праздником по лужайке Кремля рысцой на коне ехал Ворошилов, в холле гостиницы все глазели на заехавшего Бернарда Шоу и Эренбурга, мне тогда малоинтересных, поэтому лишь трубка в зубах Ильи Григорьевича запомнилась. Зато запали в памяти шеренги стоявших у Павелецкого вокзала извозчиков в черных лакированных пролетках с кожаным верхом...

Но это все внешнее.Тетя Аля начала входить в наши души (в мою,моей сестры и многих молодых из нашего окружения) с лета тридцать шестого года, когда Матвеевы сняли комнатку в Остафьево на лето, через ручеек от нашего дома. По вечерам мы усаживались на ковре, и тетя Аля пересказывала, с продолжением, русскую историю. Более увлекательного изложения древних событий и обычаев никогда больше я не слышал и не читал (даже любимым футболом жертвовал!) Гораздо позже сообразил: в тех рассказах было нечто от Карамзина - возможно, он да Соловьев и Ключевский составляли основу ее рассказов.

Однако в 1937 году дядю Костю забрали, поскольку он ездил по интуристовским делам в Англию на шведском теплоходе "Ханстхольм" (мимо города с таким названием я потом проплывал десятки раз), а всю семью выслали в Оренбургскую область, в степной поселок Саракташ. Снова мы встретились уже в августе 1941 года, когда эвакуировались из Подмосковья. И почти год прожили в одной комнате с Матвеевыми. Вместе с подъехавшими ее ленинградскими родичами - девять человек на двадцати квадратных метрах, я спал сначала под упомянутым роялем, а зимой, когда стало туго с топливом и на полу было ниже нуля, - на рояле.

Тетя Аля очень тепло отзывалась о моем отце и в моей внешности находила многое от него. С матерью моей они дружили крепко, не по-женски, хотя они были совершенно разными людьми, мама - гораздо более решительная и жесткая.

Не только жесткости - никакого, ни малейшего проявления нетерпимости ни к кому я долго не замечал в тете Але. Позвзрослев, сообразил, что она тот самый близкий к идеалу, к образцу представитель русской интеллигенции, в классическом, так сказать, варианте. И не просто интеллигент, а - со всеми качествами лучшей части российского дворянства, блестяще образованной, тонкой, деликатной и абсолютно неприспособленной к жизни в бытовом плане.По-моему,тетя Аля так и не научилась варить борщ, печь пироги да и считать деньги, которых, естественно, постоянно не хватало. Как и не приобрела умения бороться,драться за свои интересы или за интересы своих детей.Но отсутствие всех этих полезных, жизненно необходимых качеств мне и в голову не приходило считать ее недостатком. Однако в сочетании с суровыми санкциями властей, понятными в тех условиях, все это сделало жизнь Матвеевых не просто трудной - перманентно тяжкой. Но и это не бросалось в глаза, никогда тетя Аля не хныкала, не жаловалась особо.

Георгий-Додик погиб в 1943 году где-то под Курском, простым солдатом. Его посылали в офицерскую школу, но он отказался, не хотелоставаться армии после войны. Летом сорок третьего он приезжал на побывку в село Спасское, где освобожденный к тому времени из лагеря дядя Костя работл директором школы сельских механизиторов. Мы с Додиком пошли пешком из Саракташа в Спасское,за 30 километров. Отчетливо запомнился тот ночной поход - через реку Сакмару, по уральским предгорьям и - запахи июльских трав. От Георгия я впервые в жизни услышал обоснования того, что сталинский строй имел немало общего с гитлеровским ("Никакой разницы!" -даже сказал он) Конечно, я удивился, а не испугался - по мальчишеской глупости, но не поверил ему...Как провожал Додика обратно на фронт, насовсем, - не помню.

Судьба Нины, дочери тети Али, была немногим легче: неудачные замужества, второй муж - любитель выпить, рано умерший, двое детей, нищенское существование на ставке надомницы-корректора. Но Нина умела бывать веселой и остроумной, писала стихи и часто, много болела . Ее уже нет.

В саракташской комнате Матвеевых тяжкой зимой с 41-го на 42-ой и веселились - патефон, много пластинок, больше серьезной музыки, тетя Аля ненавязчиво приобщала нас к ней. Вечерами,как и у нас в Остафьево, собирались одноклассники моей Светы и Нины,танцевали, флиртовали, влюблялись. Война бушевала где-то вдали, а здесь шла жизнь. Почти для всех ребят, бывавших тут, мелькали последние месяцы жизни, освещаемые мягким, теплым светом тети Алиной души.

Пробыв 35 лет педагогом, я понял: тетя Аля меня воспитывала, без всякого намека на назидательность, более всего - рассказами о своем детстве, о поездках в Италию, нежно ею любимую. Понятна ее радость за меня, когда я побывал в 1959 году в Генуе и смог что-то вернуть, поделившись впечатлениями.



К чтению тетя Аля меня приобщала, говоря: тебе предстоит еще столько чудесных минут от знакомства с изумительными книгами, что я тебе завидую. Так она мне открыла и "Сагу о Форсайтах", навсегда ставшую моей главной книгой, - еще до ее прочтения она с редкой убежденностью влюбила нас в героев "Саги": в Ирэн ( хотя ей не симпатизировала, считая эгоисткой), в Джолиона-старшего и в младшего, в Майкла (во Флер я влюбился самостоятельно)...

Когда я уже учился в ленинградской мореходке, ее дом (узкая комнатка на Малой Подьяческой) стал для меня родным, всегда находил там улыбку, суп из макарон или винегрет и - постоянное душевное отдохновение. Я таскал туда и друзей, даже Новый год встречали на Подьяческой дважды.

Животин всяческих она любила всегда. Думаю, от нее мне передалась невозможность убить кого-то живого, на моей совести лишь два утопленных котенка да и то совместно с соседом. Тетя Аля вообще ненавидела смерть, точнее - так мне представлялось - не признавала ее.В гибель сына не верила до своей кончины. Не думаю, что когда-либо всерьез верила в бога, а мне сказала однажды, что признает переселение душ: "И вообще буддизм мне ближе, чем христианство".

Последние 20 лет ее жизни были, может, самыми тяжелыми. В середине сороковых годов ушел к молодой муж, неприякаянность дочери, невозможность заработать хоть что-то, а потом - болезни,одна за другой, и последняя, в середине 60-х годов, медленная и беспощадная, тетя Аля даже стыдилась своей худобы, своего вида, когда я ее видел в день похорон Юрия Гагарина. Смерть будто мстила за непризнание ее неизбежности, тянула и сосала, и забрала тетю Алю в деревне Лиголамби под Ленинградом, куда они переезжали на лето.

Она принадлежала к тому поколению русских дворян, которое приняло революцию, но не сумело жить в ней. Теоретически наш строй был им органически противопоказан.Однако тетя Аля, во всяком случае внешне, боготворила Сталина, всегда подводила меня к мысли, что он - Отец народа и ей трудно представить себе существование без него. Возможно, сегодня прозвучит диким мое признание: я ей верил и в этом, даже когда мне перевалило за двадцать. Хотя сейчас порой думаю, что она просто заботилась о моей безопасности, опасаясь, что по молодости брякну нечто супротив вождя. И сразу гоню эту мысль, не хочу связывать ее образ хоть с малым благородным обманом, с "ложью во спасение".

...На могилу тети Али я приехал по пути из Москвы в августе 1968 года, тогда и узнал, как мучительно она уходила. И все равно - в последующие годы тетя Аля вспомианалась чаще всего в самые светлые минуты, ее облик приходил в сознание, когда мне бывало хорошо, счастливо - в море, на улицах Флоренции и Неаполя. Сейчас, нарушив вполне реалистический тон повествования, полагаю, что ее дух Там, в Той жизни на то и запрограммирован: она, вопреки всем выпавшим на ее долю тяготам и горечам, как бы направляла меня на все светлое - на дивную музыку, на безграничную доброту, на любовь во всех ее проявлениях.Грязь обычного существоания, которой всегда бывало достаточно вокруг, как бы соскальзывала с нее, не касалась и не могла коснуться ее души, житейских устоев, человеческой сущности.

У нее была все-таки и великая радость на склоне лет.Любимый сводный брат Жорж после окончания Пажеского корпуса ушел в 1916 году на фронт и пропал без вести. Она не раз говорила мне, что не верит в его гибель, как и в смерть сына. В середине пятидесятых годов Жорж обнаружился - в мордовском доме-приюте для "бывших". Он попал в плен к австро-венграм, затем оказался в Югославии, кончил там институт, имел сына, сражался с немцами в партизанах Тито.В 1945 году благодарный Иосип-Броз выдал его, как и многих подобных, Сталину. Жорж получил 10 лет на рудниках Воркуты, потом сколько-то ссылки, а уже при Хрущеве их, таких, собрали и поселили в "интернате". Тогда он и нашел тетю Алю (ранее боялся, конечно, навредить ей своим появлением), приезжал несколько раз в Ленинград, но я его,увы, не повидал. Умер он при жизни тети Али - еще один удар для нее.

Она переносила потери, самые страшные, с христианским смирением, но в Бога, как сказал, не верила. Она говорила (и я с этим согласен): служители Христа натворили столько пакостей - а она лично знавала таких! - что не может исповедывать то, во что они призывают верить без рассуждений.

При всей поэтичности, эллинистичности своей натуры, она верила в логику жизни, в справедливость и неизбежность награды тем, кто свято соблюдает общечеловеческие нормы и хранит всеобщие ценности.

Узнав, что ее не стало, я в очередной раз усомнился в божьем всемогуществе и справедливости:тетя Аля не получила от всевышнего заслуженных наград. Хотя, полагаю, имела большую радость от сознания того, что ее многие любили и ценили - особенно ее радовало, что любили и ценили молодые.

Я сохранил письмо тети Али - вероятно, последнее из полученных мною. Привожу его почти полностью, предварительно напомнив, что его написал - четким и ясным почерком - человек, которому оставалось жить несколько месяцев. Признаюсь, сам перечитал его только что, уже отстукав на своей "Эрике" все "вышеизложенное". И понял: надо включить сюда это письмо, хоть немножко и неудобно - там про меня есть хвалебные строки.

Придется дать пояснения имен, упоминаемых в письме. Само их обилие подтверждает: тетя Аля (сокращенно - те А)до конца думала о многих. Итак: Меда - дочь Нина, так как она некоторое время в молодости работала медсестрой, Люка, или Люля, она же Лида - племянница, долгое время жившая с Матвеевыми в одной квартире вместе с матерью, Ксенией Михайловной Жербиной (она же - Бика), Саня - брат Ксении Михайловны, крупный инженер Савва Михайлович Жербин, лауреат, замминистра очень серьезной отрасли и общий семейный любимец, Вадим - соученик Нины и моей сестры Светы еще по Саракташу, позже - директор крупнейшего "ящичного" объединения в Ташкенте, с ним дружим до сих пор, Фиронька, Фирочка - моя жена, Олюшка - моя дочь, тогда ей не было еще двух лет.

Кажется, всех "разъяснил". Кстати: переделка имен вообще была принята в семействе Матвеевых, но это нечто иное, чем одесские хохмаческие перевертыши: "Как поживает ваш сын Соломон?"- "У меня сын Николай!" "Как так?"- "Вот так: Соломон - Моня! Моня - Моля! Моля - Муля! Муля Куля! Куля - Коля! Коля - Николай" Большим мастером острых розыгрышей, подначек, милых нелепостей была Нина-Меда...

Итак, последнее письмо тети Али.

6.1.1968

Славка, дорогой, будь готов к пустой страческой болтовне. Твое письмо, как всегда,было большим и желанным подарком. Молодец, что в своей напряженной и перегруженной жизни нашел время для старой тетки. Но излияния потом, а сейчас хочу ругаться. Перестань переоценивать ту "ролю",которую мне пришлось, по Твоим словам, сыграть в Твоем духовном становлении. Я отнюдь не эталон и никакой другой "он". Не было бы у Тебя того внутреннего горения мысли, Твоей врожденной доброты, прямоты и порядочности - так и прошли бы мы рядышком кусочек жизненного пути без нашей дружбы. Пока человек еще ребенок, его любишь не раздумывая. Я любила Тебя как милого ребенка и, главное, как сына Твоих родителей. Потом начинаешь любить человека уже за его качества, за то, что заслуживает и вызывает любовь. И я полюбила и стала уважать Тебя за Тебя самого. Итак, мой родной, мы выдали друг другу "справки" о взаимном уважении и любви, и ладно! Для меня это, конечно, радостно.

Как хорошо и интересно было видеть, как распускается цвет Твоей индивидуальности, как, несмотря на разные перипетии и переживания, росло и развивалось Твое духовное богатство. И хотя немало всякого переварилось у Тебя в душе, не всегда без трудностей, все-таки в этом отношении Твое поколение было счастливее моего. Много, много ненужного сидело в нас. Я была в числе тогдашних "ищущих". Чего я искала - сама хорошо не знала. Искала какой-то опоры нравственной. Я боготворила и идеализировала отца - это был мой Учитель с большой буквы. Обожала брата - он был светом и радостью моих детства и юности. Но, прожив в семье 18 лет, отец вдруг поступил диаметрально противоположно тому, чему меня учил, зачеркнул все довольно безжалостно и внезапно. С братом случилась некрасивая история, стоившая жизни одного человека. Почва заколебалась подо мной. А тут еще началась война с немцами. Где искать утешения и спасения? Меня воспитали религиозной девочкой, но в той довольно примитивной и деспотической религии, которую предлагали "батюшки", мне чего-то не хватало. Я углубилась в богословские книги, читала и "Сверхознание", и "Свет незримый" - пусто! Бросилась искать дальше - Ренан, Эберс, всякие мистики. Опять пусто. Набросилась на все - перечитала всех Йогов, и Раджа, и Хатка-йогов, и Вивихананда с Рамачандрой, потом ударилась в оккультные книги, потом магов, теософию, Анни Безант, Мадам де Тэб, Крыжановскую-Рочестер. Тут весьма кстати подошла революция. Вся перечитанная мною муть прошла сквозь мои мозги, как вода через решето, не оставив следа. И вдруг я уразумела, что ломлюсь в открытую дверь, что самое интересное, ценное и хорошее в жизни - это люди, что жить среди них и по мере возможностей помогать им так же нужно, как дышать. И пошла у меня новая жизнь, далеко не легкая (как Саня говорил" "С картинками!"), но полная. "Исканиям" пришел конец. Дальнейшие поколения были избавлены от подобных интеллигентских шатаний.

Надоела я Тебе? Ладно, сменим пластинку. Прочитала я таки всего "Мастера и Маргариту". Ожидала большего. Ведь все события времен Понтия Пилата написаны изумительно, чувствуется дух эпохи. Меня в свое время здорово пичкали всякими Пилатами, и много я прочитала посвященной ему беллетристики, много описаний тех времен. Но все они были обычно с каким-то душком или, наоборот,отдавали мирром и лампадным маслом. Помню "Марию Магдалину", кажется, Вербицкого, поляка, там все очень красочно. Тк и видишь красоту Марии, ее первого возлюбленного (Иуду Искариотского!), ее бурнуюжизнь куртизанки, романы с патрициями. Потом автор очень ловко засунул ее в эпизод "Христос и грешница", где Иисус спасчает Марию своим словом от толпы, забрасывающей ее камнями. Потом - ее исступленная любовьк Иисусу, тут же ее поселили в семье приятеля Христа - Лазаря и сделали сестрой домовитой Марфы и - ее добровольная смерть на кресте во имя Христа в женской обители,описанная более чем двусмысленно.

У Булгакова же все просто и поэтому очень убедительно. Но зато вся чертовщина оставила меня холодной. Пахнет мистикой, а у меня к ней идиосинкразия (теперь говорят "диатез"). Булгаков вроде был верующий?У него Маргарита с Мастером получают в награду, уже после смерти, покой - по распоряжению Иешуа. Он велел - и всемогущий Воланд подчинился. Да еше и Понтия Пилата с псом на небо прихватил. Впрочем, возможно, мое мнение ошибочно и до меня не дошло, что Добро побеждает Зло?Ладно, от этого никто не пострадает.

Ну, а теперь самая хорошая пластинка - Ольга. Все, что Ты о ней говоришь, так интересно и славно. Вполне понимаю, что перед ней никто устоять не может и все балуют ее напрапалую. Какая она умница!

Очень жаль Фирину маму. Я сама так долго и нелегко болею и вполне ей сочувствую, как сочувствую и ее доченьке.

Приятно было прочитать в "Советской культуре" коротенькую информацию от Э.Титовой из Таллинна о месячнике библиографической книги.

Да, очень прошу Фирочку посоветовать мне несколько книг.Читать нечего, все прочитано, что есть дома, и перечитано.Мне бы что-нибудь "за жизнь", вышедшее после трилогии Германа и книг Симонова. Постараюсь достать в библиотеке через Люку.



Рада была повидать Вадима. Он здорово располнел,говорит тем же высоким голосом, очень милый и свой. Убил меня, сделав роскошный подарок новый кинескоп. Это скрашивает жизнь.

Сейчас у нас гостит баба Ксеня из Брянска. Нам веселее.

Медочка вся в тех же хлопотах и так же неважно себя носит. Мальчишки кашляют и хрюкают, но полны энергии и шалостей.

Маме и Светику напишу,как только смогу. Целуй их от всех нас,да покрепче.Фирочку, Олюшку и Тебя целую. Будьте здоровы и счастливы!

Всегда Твоя те А.

P.S.Жажду дожить до выхода Твоего романа. Не побоишься дать его отсталой тетке, которая до сих пор верна Паустовскому?

А мою эстафету несет Медочка. Вокруг нас целая поросль молодежи. Четыре года дружила с "девчатами" из института Герцена и привечала их. Хорошим девушкам не всегда "живется" в чужих городах. У Меды они нашли семейную обстановку и достаточно молодого, знающего и понимающего старшего друга. К нам же ходили их женихи (потом мужья). У троих уже есть по сыночку. Год назад все получили дипломы и "распределились", но уже успели навестить нас во время отпусков, одна даже с 4-х месячным Юрочкой. А сейчас возле нас будущие медички, первокурсницы. Впрочем, что и говорить - ваша семья тоже живет "в людях". Тебе наши дела понятны.

Знаешь, что мне тяжело? Моя неподвижность и зависимость. Только не подумай, что я ее воспринимаю как упрек от близких.Но мне так хочется облегчить жизнь Медочке! Я не встаю совсем, хотя вставать, двигаться надо. Делаю лечебную физкультуру. Но если я не стану ходить (хотя бы на костылях), мне грозит полная неподвижность. А двигаться так безумно больно, а я так устала от болей и страданий, что редко нахожу в себе мужество преодолевать боли - это плохо,это позорная слабость. Но я буду стараться побороть себя. Нина - золотая, я хочу и должна ей хоть чем-то помочь. Если мой exitus произойдет скоро - ладно, я не боюсь. А вдруг я проижву еще несколько лет - проводить их лежа, как колода, ужасно! Итак, буду стараться. Пожелай успеха и ,главное, сил.

т.А.

Возможно, если бы я перечитал это письмо раньше, чем писал главу "Графиня Платова", - она получилась бы иная, пожалуй - короче. Ибо здесь, в письме тети Али (графиней она, кстати, не была,титула не имела,это я в детстве так решил), в сущности, достаточно полно дана ее биография не столько внешние события, как путь развития духа и души.

А сейчас, когда письмо прозвучало и для меня как бы заново, хочется дать кое-какие краткие комментарии и возникшие соображения.

Отец тети Али, видимо, ушел из семьи где-то в районе 1911 года. Что было с братом Жоржем в юности - не знаю, какая-то "гусарская" история, но если и числилась за ним вина, он искупил ее сполна последующими горестями.

Наиболее неожиданны выводы те А насчет того, что нашему поколению было легче, и сами мы был лучше, точнее - наверное, проще. Не помню, как тогда, в январе 1968 года, прореагировал на подобное утверждение.

Сейчас - не соглашаюсь: долгие и упорные поиски тети Али, через которые она прошла в юные годы, чем-то напомнили мне и гимназический дневник моей пятнадцатилетней матери. И совсем не согласен, сто "ищущие" хуже тех, кто уже "нашел" и не сомневается.

Думаю, понятно - и подтверждает сказанное мною выше - отношение тети Али к религии. Ныне большие демократы и даже государственные деятели зовут нас опять к Христу, а я им просто не верю. Всю Библию не прочел - скучно мне показалось. Евангелье одолел, но не нашел там ничего для себя нового. Больше того - и это не оригинально, конечно,- заповеди всех святых почти точно повторены затем пророками коммунизма. Другое дело, что эти идеалы преобразовались в абсурд и невиданные преступления,и тут уж советские иерархи ничем не отличались от римских пап или от старороссийских патриархов. Но, конечно, тетя Аля все это изучила гораздо глубже, - и однако пришла к тем же выводам, что и я. Одно хочется подчеркнуть: обладая столь обширными знаниями, она никогда не давила ими на окружающих, не пыталась хвастаться или выпячивать свою образованность.

Показательна и нелюбовь ее к мистике, за что и "чертовщину" булгаковскую не приняла. Сегодня я бы поспорил с ней, потому как сам пришел к интересу, почти к вере в то, что в ее время называли мистикой. Но это слишком сложно и длинно пришлось бы разъяснять... Немного коснусь этих проблем в конце книги.

Финал этого письма не просто печален -он звучит как прорвавшийся крик боли, за который автор вроде бы и извинился. Тут впервые, может быть, прозвучала просьба к смерти - прийти поскорее.Хотя бы чтобы облегчить существование дочери. Но,безусловно, не только потому. Тетя Аля была еще и свободолюбивым человеком, вынужденная неподвижность сковывала ее не столько физически,как ограничивала ее дух и ясный до конца разум.

Остаавалось полгода до освобождения. И вот как это произошло.

В июле 1968 года я получил письмо от Нины - на городской таллиннский адрес. Мама была на даче, и смерть тети Али мы от нее скрывали. Впрочем, это станет ясным из письма Нины-Меды мне и сестре.

21/У11-68, Лиголамби

Доргие мои, близкие Светик и Славчик!

Спасибо за хорошие, теплые слова и за помощь, за все, за все. Я не могла написать раньше, так как на Спорди писать просто боялась, чтобы не потрясти тетю Елю.

Ты прав, Славчик, во всем прав. Я тоже думаю о маме светло и до конца еще до сих пор не осознаю ее смерти. Я все делаю, на все реагирую, работаю, но все в каком-то отупении.

Она угасала давно и страшно, рвалась в свое любимое Лиголамби. Была очень рада, когда ее перевезли, ей даже стало чуточку лучше. Ну, а потом все хуже и хуже. Последнюю неделю вспоминаю как кошмар - ужасное соединение страданий физических и нравственных,бессонные ночи и полное бессилие чем-нибудь помочь, как-то облегчить. Она лежала на трех резиновых кругах, и все равно были пролежни, я все это протирала спиртом. Она ничего не ела последнюю неделю, только пила воду и лекарства. Но все время была в полном сознании, ясно отдавала себе отчет в том, что умирает, лишь в последнюю ночь ей парализовало речь, и я ничего не понимала из ее мычания.

Умерла она в 7 часов утра 14 июля. Сережа позвонил в "Скорую", но врач лишь констатировал смерть.

Понедельник весь ушел на разные печальные хлопоты. Хорошо, что приехал на машине Кирилл и всюду возил меня, иначе я ничего не успела. Наташа и Алексей Яковлевич привезли гроб, Кирилл и я положили ее туда. У нее было спокойное, даже довольное лицо, точно она отдыхала от мучений. Цветов было целое море - и садовых, и полевых, которые нарвали дети. По образному выражению Алечкиной свекрови,. похороны были светлые и поэтичные. Хоронили мы ее на лошади, так как машины не было. Ехали медленно по красивой лесной дороге, за ее гробом, кроме родных и друзей, шли все дети Лиголамби, даже самые маленькие, шли старушки и свободные от работы жители Лигламби. Как она и завещала, все было спокойно. Место мы выбрали ей на Финском кладбище, на горе, поросшей вереском и ландышами. Вокруг могилы растут деревья и кусты.

Мы с мальчишками каждый день ходим туда, и там все время свежие цветы, их приносят дети. Вчера мы были с тетей Бикой и Люлей, поставили в банке ваши роскошные гвоздики. Мы все сходимся во мнении, что мамина могила не производит гнетущего впечатления, наоборот, действует умиротворяюще. Я слежу за могилой, но точно так же, как и мама, не придаю мысленно значения внешнему. Я ношу любимых людей в своем сердце, могу молча разговаривать с умершими, но могилы для меня немы, они не трогают душу.

Мама всегда была человеком светлым, очень жизнерадостным, и поэтому последнее время меня просто поражало ее желание умереть. Она всем говорила об этом и просила помнить ее живой.

А мне сейчас так странно, что руки у меня не заняты, что меня никто не ждет с нетерпением, никому не нужн моя помощь. И ужасно пусто.

Мальчики горюют, но живут полной мальчишеской жизнью, и это очень правильно.

Кстати, Славчик, колокольчиков у мамы было много, а васильков еще нет.

Я напишу общее письмо на Спорди, чтобы тетя Еля могла читать его. О маме постараюсь вообще умолчать - общие фразы о даче. Мы хотим остаться здесь до конца августа.

Очень ждем тебя по дороге в Дом творчества. А ведь интересно, что мама умерла в один день со своим любимым Паустовским.

Всех вас все мы целуем. Еще раз огромное спасибо за все, за то, что вы есть и что, несмотря н расстояние, я ощущаю вас близко.

Пишите об Олечке!

Меда.

Вряд ли нужны комментарии к этому письму.

Сейчас, 24 января 1993 года, я сижу в той же комнате того же дома в Переделкине, куда приехал 25 лет назад, узнав о смерти тети Али. За окном одинокие снежинки кружат около берез, помнящих меня тогдашним. За ними дом К.И.Чуковского - тогда Корней Иванович вечерами приходил в парк, и вон в той беседке собирались люди послушать его изумительные рассказы о великих современниках. Двадцать пять лет прошло, четверть века...

Эта глава о дивном человеке, об Александре Сергеевне Платовой-Матвеевой далась мне на удивление легко - меньше суток понадобилось, чтоб напечатать ее на машинке. И хотя тетя Аля не похвалила бы меня за "мистику", уверен: она помогала мне Оттуда.

И очень хочется, чтобы и другие люди поняли бы мои слова об этом лучезарном человеке, достойном вечной благодарной памяти.

А еще мне кажется, что в наше теперешнее ожесточенное и смутное время просто полезно и благотворно иногда остановить взгляд на ком-нибудь, кому плохо, или вспомнить кого-либо, кто давал свет и радость. Есть ли иное спасение из той тьмы, в которую погружает нас злобная сила наступившей эпохи?



ЧТО БЫЛО ПОСЛЕ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОГО...

Потом была жизнь. Шла жизнь. Еще полтора года, после той телеграммы от 11 июня 1937 года, отец жил. Где - теперь мне известно. Как он жил, понять нетрудно:больше года в следственной красноярской тюрьме, менее года - в Тавричанском дальневосточном лагере. Между этими сроками был дорожный этап, вероятно - длинный и долгий.

Жили и мы. Мама - три года в отчаянных попытках хоть что-то узнать. Нам она никогда не рассказывала (во всяком случае, не помню), куда, к кому ездила и ходила. Помогала тетя Юля, родная сестра отца, жившая в Москве, рядом с той самой знаменитой теперь улицей - Матросская Тишина. Она и тогда была знаменитой, в ее приемной толкались и ждали сотни людей.

Летом 1991 года я прошел пешком весь путь от дома тети Юли, через Матросскую Тишину к 4-ой Сокольнической улице, где находится больница, куда попал сам в феврале 1946 года. Поглядел на здание тюрьмы, в которую через месяц угодили тогда еще вознесенные на вершины власти деятели, настолько бездарные и тупые, что не сумели даже удержать в своих разжиревших руках эту самую власть...

Сейчас понял, что в этой книге будто бы обижаю мать, рассказывая в основном об отце. Но все его письма, кроме двух-трех, обращены к ней и наполнены мыслями о ней. А я всегда старался не обижать ее, и когда она ушла, помогал укладывать ее тело на носилки...

Покидая Таллинн накануне дня рождения мамы, 21 января, поехал на кладбище, постоял у могилы, положил веночек, зажег свечку. Легко шуршали ветви сосен, стучал невдалеке дятел. И я вспомнил, что Нина, дочь тети Алюши, не признавала фетишизации могил, - человек должен жить в памяти и в сердцах тех, кому он дорог.



ЧТО БУДЕТ?

Это - последняя глава. Короткая.

Вопрос "Что будет?" можно отнести не только ко мне лично, но и ко всей огромной стране, превратившейся в раздираемые невероятными противоречиями отдельные несчастные,разоренные без войны (а кое-где с войнами) государства.

Я оказался за рубежом моей родины. Самое неприятное в этом положении разрыв связей, невозможность позвонить, когда захочешь, другу в Россию, сложность отправить или получить письмо.Теперь еще нависла угроза ограничения на поездки за возникшие в одночасье границы.

Мог бы еще сказать - и доказать: вопрос "Что будет?" стоит сегодня не перед одной моей бывшей страной. Весь мир должен задуматься - по верной ли дороге идет. Наполовину я человек технического, научного склада, читал и слышал немало разумных высказываний и выводов умнейших представителей лучшей части населения Земли. Они уже десятки лет предостерегают мир: ему грозят страшные, смертельные опасности. Одна из них - развал того образования. которое называлось СССР.

Но кто услышит мой слабенький голос? И кого сегодня может взволновать пусть и самая горькая судьба одного отдельно взятого человека?

Моего отца. Опять лезет мысль: люди перестали читать книги, и эту, мою, прочитают ли?

Но как бы то ни было, сегодня, 27 января 1993 года, на исходе ХХ столетия, я сумел выполнить задуманное три года назад. Высокопарность такого заявления можно если не оправдать, то хотя бы объяснить. Каждый из тех, кто берется изложить на бумаген свои мысли и чувства, подсознательно мечтает выйти на простор времени и пространства, подняться над властью обстоятельств...

Днем сегодня подморозило, я немного погулял по тихим, скользким после вчерашнего щторма аллеям. Раньше здесь ревели моторы самолетов из Внукова, сейчас за день лишь три или четыре раза раздавался их рокот. Жизнь остановилась?

Не верю. "Живое вещество", о котором так убежденно говорил В.И.Вернадский, вечно. Но это такие глубокие и сложные материи, что пытаться разъяснить их мне не под силу.

Очень хочется сделать еще одну книгу - о тех двух годах жизни отца, когда он, исчезнув для нас, существовал в той оболочке, что называют "грубым телом".

Зато верю: кроме грубого тела, есть иное. У человека есть мысль, фантазия, воображение. Над ними не властны никакие властные структуры.

Очень нужно здоровье, покой, вдохновение, чтобы взяться за новую работу. Это будет - если будет! - книга-диалог Отца с Сыном. Именно в воображении, в фантазии она почти сложилась. Надо, правда, еще много думать, искать, пытаться. Свет приходит к "ищущим", как пришел к тете Алюше Матвеевой-Платовой. Придет ли он ко мне - не знаю. Буду искать, ничего больше не могу обещать даже себе.

А хорошим, добрым, жалостливым людям говорю: хочу, чтоб все вы были живы...

Таллинн - Переделкино, апрель 1990 -январь 1993 г.



ЭПИЛОГ

Как только писатель заканчивает работу над произведением, потребовавшим затрат времени, сил, нервов, наступает обычно ощущение пустоты. Кажется, что тебе нечем заняться, чего-то не хватает. Однако когда я пять лет назад закончил книгу, основанную на письмах отца, подобное чувство не пришло. Наоборот, показалось, что освободился от тяжелого камня на сердце, выполнил свой обязательный долг.

Сегодня, 24 октября 1998 года, испытываю то же. Смущает лишь снова и снова: будет ли интересно все это твоим читателям, у них ведь свои горести, проблемы, заботы? И опять задаю себе вопрос из начала книги: стоит ли предлагать людям читать чужие письма?

Находится и утешение-оправдание: каждое письмо - вечная память об ушедших, оно сохраняет радости и горести, привязанности и вражду, смех и слезы - сохраняет приметы минувшей жизни одного человека или нескольких, близких ему. А из единиц состоит общество, складываются народы, создается история...

Но хватит сомнений и комплексов, а то они уже отдают кокетством. О другом разговор будет в финале.

Теперь, вместо обещанной самому себе фантастической книги о последних днях отца, будет несколько страниц, рожденных воображением. То есть вернусь к сочинительству, отставленному мною, как говорил, раньше.

Сочинительство - это выдумка, описание того, чего не было в жизни, но могло бы быть.

Но сначала - некоторые "теоретическое" обоснование обращения к сфере не совсем материальной, если понимать по-обывательски прямолинейно...



Гипотезы, гипотезы...

В конце сороковых годов какой-то отважный студент философского факультета Ленинградского университета стал продвигать идею о том, что мысль материальна: подготовил письменную разработку, предложил ее для обсуждения н семинаре или вроде даже на научном совете факультета. Хотя его выводы как будто вполне соответствовали основам исторического и диалектического материализма, супротив дотошного парня яро ополчились университетские светила. Пытлиивый студент с треском был изгнан из "альма матер".

История эта стала известна в общих чертах нам, лихими весьма далеким от философских проблем курсантам высшего мореходного училища от знакомых девушек из ЛГУ. Поскольку мы были тогда сугубыми материалистами, того парня в принципе одобрили и удивились, чем же он нарушил марксизмленинизм. Но, понятно, особо в это дело не вдавались, другие у нас интересы были...

А почти через сорок лет в мои руки случайно попала небольшая брошюра "Сознание - недостающее звено", выпущенная в 1984 году таинственным издательством с заковыристым названием "Бхактивенданта Бук Трас". Так же пышно именовался и основной автор - "Его Божественная милость А.Ч.Бхактивенданта Свами Прабхупада", изображенный на второй страничке сидящим в позе "лотоса" с гирляндой цветов на шее.

К тому времени я уже перестал относиться к проблемам философии равнодушно-скептически. Особенно увлекли меня тайны души и духовности. Однако и уважения к точным наукам я не утерял.Поэтому сразу обратил внимание на упомянутое в предисловии заключение биофизика Гарвардской медицинской школы Д.П.Дьюбея: "Мы можем зайти в тупик, догматически придерживаясь предположениям, что жизнь всецело может быть объяснена тем, что мы знаем о законах природы в данный момент".Дальше там приводилась беседа "Его Божественной милости", обозначаемого теперь короче "Шри Шриманд", с профессором физики Калифорнийского университета д-ром Грегори Бенфордом.

Особой дискуссии у них не получилось, "Его Божественная милость" явно подавила своим напором и говорливостью бедного физика. Все, увы, сошлось опять на боге - на Кришне. Шри Шриманд так и заявил:"Ученые нас не волнуют. Мы просто берем учение от Кришны. Нам незачем брать что-либо от ученых...В настоящее время цена вам ноль".

Конечно, я обиделся за ученую братию и потому с настороженностью прочитал трактат Шри Шриманда "О вдохновении". Неожиданно оказалось, что "Его Божественная милость"не чужд и математического подхода к жизненным явлениям: доказывая приоритет духовного над материальным, он привел весьма убедительные численные обоснования непрдуктивности попыток объяснить суть человеческого сознания чисто механистическим путем. У него получилось, что на протяжении ста лет в каждом кубическом ангстреме мозга отдельная смысловая комбинация формируется за миллиардную долю секунды, и тогда для разрешения мысленной задачи возникает "математическая ветвь", выражаемая числом - сто в сотой степени.

Скоро Шри Шриманд меня утомил и стал малолинтересен. А выводы в своем ведическом тексте "БХАКАБАД-ГИТЕ" он сделал такие:

1. Сознание понимается как фундаментальная, независимая черта действительности, а не как побочный продукт комбинаций не обладающих сознанием элементов.

2. Абсолютной, основополагающей причиной всех причин является универсальное сознательное существо, а проявления материальной энергии выражают волю этого существа.

Короче, тут опять-таки появился Бог. Иначе названный, но - Бог. И хотя по "БХАТАВАД-ГИТЕ" единство Абсолютного Существа может быть выражено математически, то есть формулами, религиозный душок здесь присутствует.

Вот почему с "Его Божественной милостью" я до конца не согласился, но к сфере сверхестественного, таинственно-непонятного прикоснулся попозже - "с другого конца", так сказать.



Вся наша заварушка с "перестройкой", как известно, почти сразу вызвала повальное увлечение экстрасенством - объявились Кашпировский,Чумак и прочие. Сходил и я на лекцию приехавшего в Таллинн ленинградского чудесника Анатолия Мартынова, который между прочим демонстрировал умение замерять энергетическое поле человека "лозой" - такой стальной рамочкойспицей, согнутой под прямым углом: держишь ее в кулаке и направляешь на грудь "пациента", - вплотную сначала, а затем медленно отходишь назад, и когда острие лозы повернется на 90 градусов, расстояние до человека и даст величину поля, имеющего, кстати, космическое происхождение. Ну, там есть целая развернутая теория, о ней распространяться не стану.

Так вот, вернувшись домой, я немедленно нашел вязальную спицу, согнул ее в пропорции 2:1, как положено, и начал замерять биополя своих близких. И получилось!

Поверить в это сразу не мог. Тогда дочь замерила мое собственное поле - оказалось почти полтора метра (норма для "обыкновенных" людей 50-60 сантиметров, а у Мартынова, по его словам, - под десять метров)Тут дочка, побывавшая на трех выступлениях ленинградского мага, сообщила, что лоза отличает по фотографиям живых людей от ушедших в мир иной.

С понятным волнением я провел срочный эксперимент: под стеклом моего письменного стола рядом вставлены четыре фото - отец, мать, я сам в пятилетнем возрасте и дочка, тоже пятилетняя (мы на этих карточках очень похожи).

И здесь все получилось: от отца и мамы лоза отвернулась, на нас - показала твердо и уверенно. "Правильно, - ничуть не удивилась дочь. - Ты еще на изображениях святых проверь, канонизированные церковью считаются живыми..." На книжной полке у меня стоит маленький образок Николы Чудотворца, его зовут еще Никола-Заступник водоплавающих, и я его всегда беру с собой в море. Стальная спица в моей руке тут же подтвердила заявление Оли.

Недели три я таскал везде лозу, замерял биополя у коллег по службе и у знакомых. Обнаглев, находил в их внутренностях нездоровые зоны - и всегда точно.А у одного бывшего капитана даже больной зуб обнаружил и заодно выяснил, что он "вампир", забирающий энергию у окружающих.

Потом остыл чуточку, захотелось разобраться в теоретических обоснованиях феномена. Прочитал книгу А.Мартынова, не шибко она мне понравилась: написано путано да к тому же автор, хотя вообще-то работал в исследовательском физическом институте, вдруг нашел у себя поэтические таланты и принялся буйно сочинять сонеты, качество которых мне "не показалось".

И еще попозже, через пару месяцев, появилась публикация в нашей местной морской газете - беседа с пришедшей в редакцию женщиной, разрабатывающей теорию "параллельного мира", который принято называть потусторонним.

Питерский кудесник в своих выводах почему-то пришел к религиозному объяснению своей гипотезы, а та незнакомая женщина построила сложнейшую и малопонятную картину устройства мира, будто списанную с плохого фантастического романа. О ее теории - и о других, про которые узнал позже, говорить не буду. А все это поведал, чтобы обосновать и оправдать прием, который использую далее - прямой разговор с отцом, ушедшим из жизни шестьдесят лет назад.



Две смерти

Впрочем, мысленно я разговаривал с отцом и раньше. Особенно в детстве, пока еще ясно помнил его голос. Но теперь, начитавшись всяких экстрасентских баек, вдруг почти поверил: папа сможет мне ответить, выйти на связь с ним реально.



Ничего, конечно, не вышло из этого. И пришлось довыдумывать ответы за отца. Потому что он упорно молчал. А я так же упорно задавал вопросы. И придумывал за него ответы.

Да, все же мне было страшновато вести все эти разговоры прямо от себя, применяя местоимения "Я", "Мне" и пр. Потому довел прием до полной искусственности. Так здесь возник полуусловный персонаж - Сын и второй, молчаливый герой - Отец.

........................

И Сын решился начать диалог с Отцом.

- Папа, когда лоза отвернулась от тебя и от маминого фото тоже, я лишь огорчился, а не отчаялся. Потому что уже был знаком с теорией из морской газеты. Загоревал, прочитав утверждение той женщины: вы Там, в своем мире, сохранили жизнь в иной форме, в других субстанциях-образах, и пребываете, ожидая очереди на возвращение в обычный мир живых существ.Но никаких контактов с нами вам не положено. Это так? Молчание.

-Молчишь...Значит, она права?

Молчание, молчание.

- И с простой железкой, с рамкой этой к вам не пробиться? А есть какой-то иной путь?

Молчание, молчание, молчание. Глухое и безнадежное.

-Холодно, холодно, холодно...Как в той детской игре, когда надо найти спрятанную вещь или додуматься до тайно загаданного. Ничего! Неверная дорога... Я буду искать верную!

Сын посидел без слов минутку.

- Ага! Тогда я буду сам выдумывать за тебя ответы. И если неверно выдумаю, ты рано или поздно подашь какой-нибудь знак.

Сын еще помолчал. Потом произнес и услышал:

-Конечно, не тот способ. Так было бы слишком просто. Между нами стоит прочная преграда, строго охраняемая. Та женщина близко подошла к пониманию истины. Но у нее какие-то биороботы следят за изоляцией двух миров...действительно, начиталась фантастики.

"Вот, - обрадовался про себя Сын. - Забрезжило. Только не надо никому рассказывать про это, а то заподозрят неладное, к психиатру пошлют".

........................

- Что тебе предъявили? - спросил Сын. - В чем обвинили? Ты же в письмах почти сразу начал доказывать и протестовать: ничего в этой проклятой Курейке построить не удастся, только перевод денег и сил.

Молчание.

- Про братьев вспомнили, про мобилизацию к Деникину?

Молчание.

- Все равно я верю: ты меня слышишь. Когда разговариваю с тобой один на один, в тишине, и рядом никого нет. Да?

Молчание.

-Да, да, да!

........................

- Я из остафьевских времен лучше всего помню то, что было не слишком высоким, - признался Сын. - Заросли лопухов, пыль на дороге - как она вставала столбом после автомобиля. А подсолнухи на нашем огороде к вечеру замирали. Днем трепетали под ветром, а к вечеру - без движения стояли. И сирень помню тоже перед нашим крыльцом, кусты. Почему так?

Молчание.

- Все молчишь...Тут же просто, надо мне ответить: "Ты был сам тогда маленького роста, вот и видел, что пониже".Верно? Но почему вечера лучше помнятся из того времени, утра вообще, кажется, не существовало? Он подождал ответа. Потом сказал и услышал:

- По утрам ты дрыхал. Соня ты был порядочный...

........................

Сын напомнил:

- Мы с тобой почему-то раньше всех перехали из Горок в Остафьево. Ехали в открытом "фордике", уже все зеленое было...месяц какой? Раннее лето, наверное. Еще я запомнил, как ты меня водил обедать в Дом отдыха, столы на веранде стояли, и к обеду подали зразы - вкус бесподобный. Пару раз за последующую жизнь вспомнился точно такой же вкус - в ресторанах. А когда переехали мама и Света?

Молчание.

- Ну, до сентября: маме ведь надо было успеть к занятиям в школе. Молчание.

- Теперь, когда я прочел твои письма, словно заново узнал тебя. Ты для меня ожил, хотя и притворяешься мертвым. Да?

Молчание.

- Но теперь твое молчание...другой тональности. Чепуха? Пусть!

Сын сжал руками голову.

- Ну, ладно...Тогда я сам буду придумывать все.Вспоминать, как с тобой потом все было. Ты только слушай, и если я неверно придумаю, знак подай...

........................

- Я все гадаю, как это с тобой было. Кое о чем по отдельным фразам твоих писем можно додумать. Например, там есть такие слова: "Эта разлука, видимо, самая длительная, самая безрассудная и самая (что страшно усугубляет тяжесть) бесперспективная". Вечная, а не длительная - вот как получилось, папа. А перспектив у тебя, наверное, не было, не могло быть. Остался бы вблизи Москвы - еще раньше загребли бы. Для выполнения "плана по головам" ты был вполне подходящей фигурой. Конечно, не слишком крупной фигурой, это тебя и спасало раньше. Но потом у них наступил период, когда набирали количество. А так - ты хоть годик-другой нам письма писал. Нехорошо говорю, да?

Молчание.

........................

- Правильно делаешь, что молчишь. Тут любые слова лишние...Но ты ведь был хороший работник, умел трудиться на совесть.Сейчас все отметают из прошлого, не желают учитывать, что люди той поры умели работать честно, несмотря ни на что. Неужели все это не зачитывалось? Убирали бы лодырей и бездельников, стране было бы выгоднее...Эх, гадости говорю, все равнолюди. И лентяи - наши люди...

- За год, что провел в красноярских "Крестах", сколько их было допросов у тебя? И как они проходили?

- Могло быть вот так?



* * *

- Где ты был, когда в город пришли деникинцы?

- Вы же знаете: учился в реальном училище.

- Что я знаю - не твое дело! твое дело - отвечать...Когда братья, Николай и Владимир, вовлекли тебя в эсеровскую организацию?

- Они меня не вовлекали.

- Ты понимаешь, что такое чистосердечное признание?

- А разве у вас осталось что-нибудь чистосердечное?

........................

- Вставай! Хилый ты очень. Хилый и упрямый.Ничего, не таких раскалывали. За что твоих братьев расстреляли?

- Расстреляли как заложников перед приходом белых.

- Опять врешь! Расстреливали только активных членов других партий. Тех, кто вел активную борьбу против советской власти. Простых членов не трогали.

- А меня чего трогаете? Я даже и не член никакой партии. Никогда не был.

- А почему ты так часто менял работу? Заметал следы? Почему завербовался в тридцать пятом году в Главсевморпуть, в Курейку?

- Потому что меня в системе совхозов затравили. Богомазов, директор "Гиганта" после Юркина, травить начал, потом его перевели в наркомат, затем - в систему Севморпути. Я решил от него подальше убраться, еще когда он у Шмидта не работал...

- Скрыться ты хотел, а не убраться...заметал следы. Но наши органы найдут любого. Каждого гада, хоть на краю света. Тебя вот нашли.

- Меня найти было не трудно.

- Ну, ладно. Обычным путем тебя не взять - понимаю. Но у тебя есть семья. Ты любишь сына?.. Ага, кулаки сжал!

- Сыну девять лет. Сын за отца не отвечает. Так товарищ Сталин сказал.

- Сталин тебе не товарищ! Зараза предательства поражает всех членов семьи. Ты слышал,что такое ЧСИР? "Члены семьи изменника родины".

- Разве мало нашей крови? Зачем вам члены семьи?

- Кровь смывает, должна смыть все! До седьмого колена!

........................

- Не вы придумали такой принцип...А если я все признаю - где гарантия, что семья останется целой, не пострадает?

- Гарантий мы не даем. Семья все равно пострадает. Но страдания бывают разные. Ты понимаешь, какой тут выбор?

- Я подумаю...Я буду думать!

- У меня нет времени, срок поджимает. Завтра жду ответа!

........................

- Отец, я не спрашиваю,какой ты дал ответ. Ради нас...Нет, не надо! Осудили тебя все же за растрату, пусть "из враждебных побуждений". А может, кто-то заступился - из проходящих по делу. Может, даже Валентина О-ва...тогда склоняю перед ней голову. Но я хочу знать, как прошли последние дни и часы твоей жизни!

Молчание.

- Два исхода возможны. Если в том сообщении Красноярского КГБ была правда, ты умер от туберкулеза. Есть письмо тридцать третьего года, я его в книгу не включил. Мама тогда уехала в дом отдыха, и ты ей писал о том, что врачи обнаружили у тебя явления склероза и еще - что задеты верхушки легких...Тогда ты пошутил на этот счет, не придавал значения. А когда в сорок шестом году я получил туберкулезный инфильтрат, вспомнил, как чекист из Подольского НКВД сообщил маме, что причиной твоей смерти стал туберкулез легких. Просто вспомнил, не пришло в голову:наследственное. Если тебя туберкулез доканал...как это могло быть?



* * *

Он лежал в лагерном изоляторе, на убогой сырой койке, которая показалась, когда его перевели сюда, райским царским ложем. Через койку от него резались в карты придуривавшиеся больными урки, сквозь грязное, закопченное окошко пробивался в середине дня свет зимнего солнца - такой отрадный еще вчера, когда тягучая грозная слабость отпустила на несколько часов и ему еще сносно дышалось, свет этот был радостен, потому что в лагерном отсеке их было набито больше двадцати, - барак делился на отсеки-стойла, и окно имелось лишь в первом, над входной дверью.

Слабость вернулась среди ночи, когда он старался прогнать мысли о доме, о жене и детях, особенно - о сыне, который через три месяца должен был отметить одиннадцатилетие, - совсем уже большой парень, милый, круглощекий, с темноватой челочкой над чистым лбом, и пахло от сына всегда теплым и чем-то щенячьим - как от щенка, которого только что заботливо вылизала собака-мама...

Он задремал на часок и не проснулся, а будто вознесся на резких, коротких качелях. Хрипел во сне сосед слева, давила гнетущая, наполненная испарениями потных и грязных тел атмосфера, и снова не хватало воздуха, спина была противно, липко потная, этот запах от собственного тела, знакомый уже больше года, перекрывал стоящую вокруг вонь.

Он закинул голову, пытаясь вздохнуть, открыл рот, и пришла мысль: вот как это бывает, вот как ему суждено уйти навечно в мир иной. Высокопарность этого оборота - "в мир иной" - на минуту отвлекла его и вызвала даже мимолетную улыбку, но сразу же он подумал о другом: как они будут без меня?

А утром пришел на обход врач, тоже из зэков - тощий, пришибленный, глубоко равнодушный к своим пациентам, весь как бы наполненный постоянным страхом. Врач опасливо обошел койку трех урок (они с привычной наглостью усмехнулись), присел на край его постели, молча задрал мокрую от пота рубаху отца, приложил к его горячей груди ледяную, казалось, трубочку стетоскопа, постучал по груди костлявым, тоже холодным пальцем.

Отец взглянул на врача, тот отвел глаза, но отец успел отметить в них сожаление, намек на сожаление.Стояшая поодаль медсестра глядела в окно. Она была из вольнонаемных, поэтому держалась уверенней и спокойнее. Сестра находилась в солидном, предпенсионном возрасте, привыкла к болезням и смертям, и от того была еще более равнодушной ко всему, что здесь происходило.

В дверях врач тихо сказал сестре: "Кислорода бы ему...хоть так облегчить..." Отец расслышал эти шепотные слова и ответ медсестры сквозь короткий смешок: "Еще - усиленное питание - яйца, мед, бифштексы..."

Врач втянул голову в плечи и быстро, почти бегом вышел.

Бифштексы...Отец любил жареное мясо, прямо со сковородки, чтоб оно скворчало и чтоб побольше было пережареного лука, а когда он ел мясо, Сын сидел рядом и с восторгом - на Отца он всегда смотрел с восторгом глядел, как отец есть.

Не будет никаких бифштексов, сказал себе Отец, ничего уже не будет. Скорей бы...Тут он сообразил: это большой грех - торопить смерть, хотя в бога не верил, и его мать,бабушка сына, все сокрушалась по этому

поводу, а он, уже взрослый, семейный, не спорил с матерью, отвечал ей одно и то же: "Мама, я сам попрошу бога, когда будет плохо, когда придет время поверить в него..."А внука его мать тайком все же крестила в церкви.

Пришло время.подумал он. Самое время.

Но он не успел позвать бога на помощь, потому что откуда-то изнутри, как будто даже и не из груди,хлынуло, заполняя все его существо, что-то горячее и соленое, и он не успел даже сообразить, что это кровь, - горячее и соленое перекрыло, остановило дыхание...

Я еще жив, успел подумать Отец, вот вижу свет окошка, а там небо и солнце, и восемь тысяч километров до дома, до родных, до Сына...что они сейчас, в эту минуту, делают,где они...вместе?

........................

А сын в эти минуты был на катке у Дома отдыха, на пруду, и ему светили огни со столбов на берегу,он вдыхал морозный воздух, лихо выбрасывал ноги и широко махал руками, радуясь, что вот как отлично научился на коньках, папа будет доволен, когда вернетеся...И сестра его танцевала фокстрот "Рио-Рита" в их небольшой комнатке, - пришли ребята ее класса, как часто приходили, а мать была, конечно,в школе, ее опять выбрали председателем месткома, заседал местком...



* * *

- Где они...вместе? - беззвучно закричал Отец. - Не могу без воздуха!

Он широко открыл глаза, но ничего не видел, красная пелена из-под черепа закрыла видимость, и сквозь нее пробивался, набирая силу и яркость, невероятный, непонятный, серебряный свет...

Его похоронили в общей могиле в тот же день, сделали аккуратную запись в толстой книге лагерного изолятора (эту запись прочитал через полгода какой-то ответственный дежурный - по запросу из Красноярска, куда хотели перевести отца для пересуда, и еще - через 51 год прочитал кто-то другой, выписал на основе той чудом сохранившейся книги справку - снова по запросу из Красноярска.

И девять дней после, когда койку Отца освоил другой горемыка, так же радуясь слабому солнцу в окошке, и все те же зэки-придурки бесконечно резались в карты и нагло ухмылялись в лицо пришибленному доктору, девять дней незримая и невидимая никому, растворенная в окружающем пространстве,присутстввовала здесь душа Отца - в больничном бараке Тавричанского лагеря,строение N32, - душа, пребывающая в глухой, непрерывной тоске от понимания невозможности вернуться в реальный мир тех, кто остался жить, страдать, терпеть боль и находить все-таки в своем существовани тупую, призрачную надежду, эти люди уже совсем не трогали душу Отца, и родных он не то что бы забыл - и Сына тоже! - они перешли за черту, за непреодолимую преграду - ни видеть, ни ощущать их скоро он не будет вовсе, но тоска этой невозможности не оставляла духовную субстанцию, которая была, существовала, хотя понятия "была"и "жила" тут не подходят, но иначе человеческими словами этого не выразить, невиданный свет, вспыхнувший перед внутренним взором Отца в последний момент, как-то сузился, ушел вдаль, в конец длинного, темного туннеля, и манил к себе,звал и обещал что-то невыразимо приятное, новое, неизведанное...

........................

- А второй исход, вторую твою возможную смерть, - подумал Сын, - я даже и не стану представлять. Вспышка, удар, толчок - и тот же свет...

- Ты заслужил, папа, светлую жизнь...Нет, не жизнь, но как это назвать? Где ты сейчас, Отец?



Таллинн, октябрь 1998 года



Оглавление



© Ростислав Титов, 1999-2024.
© Сетевая Словесность, 1999-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]