[Оглавление]




ЩЕЛЬ


У меня почти нет зависимостей, разве что неизлечимая тяга к чтению книг и потребность в постоянном общении. Но самой сильной всегда была зависимость от погоды. Я страдаю от дождя или холода, как чистоплотные люди от нечаянно подхваченных вшей.

Февраль в том году был особенно мерзкий. Даже в кружке с кефиром мне мерещился ноздреватый снег пополам с черной водой. И во сне я видела грязный снег. Наяву он часто сменялся морозом. Становилось легче дышать, но не легче жить.

Нам пора было везти фольклорный ансамбль на областной конкурс "Русская зима". Нам -это мне, Галке и водителю взятой напрокат "газели". Конкурсанты впихнулись в "газель" и наполнили её запахами пресловутого снега и нафталина от своих русских народных костюмов, добытых из неведомых источников (где можно достать народные костюмы в городе, не имеющем театров?). Звонкие голоса певцов действовали на мои больные нервы. Каждые полчаса надо было успокаиваться большим глотком из бутылки. В бутылке плескался целебный состав: красное вино, сок алоэ и мед. Из-за первого ингредиента Галке казалось, что я в постоянном подпитии. Галка употребляла алкоголь очень редко, и только "водовку", как на местном диалекте называлась водка. Мои прихлебывания из бутылки Галка стойко терпела - как и положено воспитанной молодой женщине. Водитель, тем более, не обращал внимания. Он наблюдал дорогу - коричневую, размытую, которая вела...



"В щель эту дорогу!" - думала я, рассматривая то прекрасный профиль белокурого водителя слева, то будничный Галкин профиль справа. В ту самую щель, из-за которой данное неприятное слово вошло в мой лексикон.

Дорога неровная, от подскакиваний "газели" у меня кололо в низу живота. Господи, сущий на небесах или в недрах, объясни, за что мне эта кара? Я не грабила лесом, не стреляла несчастных по темницам, и развратничала я процентов на семьдесят меньше, чем любая замужняя мадам моих лет. За что моя щель поражена режущей и колющей болью?

- начали распеваться конкурсанты. Десятеро из них были женского пола, и только один неровный, но очень дерзкий альт принадлежал отроку лет тринадцати. Взглянув на отрока, я подумала, что через пару лет смогла бы увенчать свой лавровый венок листком, сорванным с его невинности. Но тотчас вспомнила о своей проблеме, и отпила большой глоток из бутылки...

- Расслабляемся? - спросил водитель, повернув ко мне свой лик на одну восьмую (могу ошибиться в дробях, с детства I’m bad in maths).

- Это лекарство, - трагическим голосом ответила я.

Ни капельки лжи. Это в самом деле было лекарство, ничуть не менее народное, чем песни моих конкурсантов.

Трагедии и горести очень нравятся наивным юношам, а белокурый водитель был отнесен мною как раз в категорию "сельская простота".

У него были синие-пресиние глаза, правильные черты лица, красивые руки. Я немедленно решила залить свою боль его красотой. Безусловно, решение порочной и бесчувственной женщины. Дурное поведение диктовалось страшным состоянием щели, ничем иначе. Треснутый сосуд проливает все свое содержимое. И моя душа утекала по каплям через проклятую прореху.

- Правда? А от чего?

- А тебе скажи, - ответила я, подбросив в горький коньяк своего голоса немного сладких специй, - следи за дорогой, пожалуйста.

Конечно, на обратном пути белокурый попросил у меня номер телефона и спросил, можно ли со мной "встречаться". Словечко из лексикона моих родителей было забавно и щекотало внутри приятным ожиданием. А пока я вошла в пустую квартиру, приласкала своего черного щенка и встала под горячий душ.

Ванна противопоказана. Запрещен крепкий алкоголь. Нельзя также переохлаждаться, а я, назло запретам и высшим силам, ходила всю зиму в очень короткой юбке и очень высоких ботфортах.

Мне хотелось быть обостренно сексуальной, злой, нервной. Состояние эмоциональной неудовлетворенности - главный допинг писателя. А я знала, что не хочу быть в этой жизни никем, только писателем.

Может быть, щель нарочно втянула в себя плохую энергетику, чтобы постоянно портить мне настроение и создавать нужный для творчества эмоциональный фон?



В кафе было шумно, вонюче, полутемно и очень скучно. За столом слева выпивала группа местных экстремистски настроенных парней. Они вежливо поздоровались со мной. Мне дважды довелось вытирать им кровавые сопли и прижигать йодом раны после драки с рэперами - того же возраста, что их недруги - от шестнадцати до восемнадцати. На моего белокурого спутника экстремисты покосились нелюбезно. Ненависть группировки к "нерусским" была очень избирательна. Они признавали своей меня, не совсем русскую, но сразу невзлюбили чисто нордической внешности белокурого, так как он приехал, оказывается, из Дагестана.

Правый стол поздоровался, наоборот, с белокурым. Там сидели грустные, мало еще выпившие шлюшки-малолетки. Я подумала, что белокурый, вероятно, перепробовал всех их. Мне стало жалко шлюшек. Во-первых, на столе у них стояла лишь одинокая бутылка белого дешевого вина - ни на салаты, ни тем более, на горячее, средств у девочек не было. А во-вторых, белокурый был смертельно скучен. Романтичный, как провинциальная барышня семидесятых годов, он не понимал ни юмора, ни английского языка, ни компьютерного сленга. И интеллект у него был не выше, чем у воспитанника интерната для детей с замедленным психическим развитием.

Голубовато-серая тоска потрогала мой лоб, как бы измеряя температуру. Она подсказывала мне, что в постели с новым поклонником будет очень уныло.

- Что кушать будем? - спросила крепкая мужеподобная официантка.

- Значит, так, - на все кафе объявил Алексей (пора уж звать его по имени), - два салата оливье, картошка жареная и бифштекс - две порции!

- Я мяса не ем! - объявила я, не пытаясь воспитывать юношу на предмет того, что надо бы предложить меню даме. Меню в кафе вообще не было, а я уж никак не дама. Кто я, считающая себя умнее мелких шлюшек, благороднее экстремистов и во всех отношениях лучше Алексея, не знаю.

Я просто ракушка, выброшенная из далекого теплого моря на борт старого гниющего корабля. На корабле веселятся пираты, томятся пленники и пляшут гулящие девки. А ракушка валяется в стороне, и никаких у нее нет эмоций. В ней образовалась щель, которая медленно сохнет и губит ракушку.

- Почему не ешь мяса? - удивился мой спутник.

- Потому что я - вегетарианка.

Он несколько раз переспросил: "Как? Как? Вегетарианка?". Посетители кафе обернулись. Мне начинала действовать на нервы сельская простота.

- Заказывай напитки. Человек ждет, - кивком головы я показала на официантку.

По ее усмешечке мне подумалось, что и с нею мой белокурый переспал. Почему-то он производил впечатление человека неразборчивого, способного есть с любого стола и отлить под любым забором.

Но если бы не было таких людей, а все вокруг сияли бы душевной красотой, добром и целомудрием, писателям нечего было бы делать. Невозможно представить роман или даже рассказ без отрицательных героев, злобных интриг или просто житейских дрязг.

- "Русский размер" пол - литра и воды полторашку.

- Я водку не буду, - снова перебила я.

Не хватало мне еще водкой раздразнить свою болезнь и свою агрессию - неразлучного друга водки. Чтобы я тут стала дразнить скинхедов, крыть матом девок-малолеток и громогласно посылать простодушного Алексея к дьяволу.



Скучно в этом мире, господа, возопил классик, живший благополучно за счет своих добрых друзей, отдыхавший летом в Италии и созерцавший зимой архитектуру Петербурга. Мне бы его Италию и его скуку взамен той тягучей черноватой пустоты, которая висела в этом кафе. Газированный слабоалкогольный допинг не помогал. Алексей и пришедший к нам за столик его шепелявый друг с железными зубами пили водку и впечатляли меня рассказами о чем-то. Я смотрела то налево, то направо. Но все в кафе - экстремисты, шлюшки, официантка тонули в тоске. Они чувствовали ее как слезоточивый газ, враз накрывший смрадную полутьму. Люди, какого черта вы сидите здесь, хотелось крикнуть мне. Ведь вам же здесь тошно и мерзостно еще больше, чем мне, потому что вы этого не осознаете - как плод в утробе мамаши-алкоголички корчится от отвращения, а откуда оно приходит, не понимает.

Потом Алексей провожал меня до дома. Размахивая руками, на всю улицу выкрикивая: "Алён, ты такая офигенная девушка!". А между занесенными снегом бревенчатыми домами висел страшный мороз, снег скрежетал под ногами, как осколки стекла, все блестело, двоилось в глазах и казалось страшной картинкой из антиутопического фильма о ядерной зиме.

Я думала, что назло самой себе обязана продолжить этот роман. Обозленность и раздражение - негативные чувства, но лучше хоть что-то вместо серой сонной апатии.

В апатии не напишешь ничего достойного. Вообще ничего не напишешь.



Через пару дней я накатала в один присест две первых главы своего романа. Они легли на вордовский лист легко и чисто, ни одно слово не было подчеркнуто красными волнистыми придирками, кроме нецензурных, само собой. Все это благодаря Алексею, думала я почти с гордостью, адресованной не белокурому, а себе, конечно же. Я переступила через его нелепые выкрики (спокойно разговаривать Алексей не умел), через подарки, которые он мне приносил (пакет, непременно с изображением котенка или кроличка, внутри - бутылка вина, шоколадка, один апельсин и один персик). Я спокойно перенесла его автобиографию, изложенную в два часа ночи, на полу моей гостиной. Рассказ тронул бы любое сентиментальное сердце. Алексея бросила девушка, с которой он прожил два года и успел сделать ей ребенка. Я знала эту девушку (шалава из многодетной неблагополучной семьи), и цинично думала - о, сельский юноша, это общий ребенок всей сексуально активной молодежи городка... А до предательства девушка полгода преданно ухаживала за Алексеем, упавшим с третьего этажа стройки, где он в то время трудился, и повредившим позвоночник.

Все было понятно. Девушка примитивно хотела замуж, убежать из своей пьяной семьи, где на четырех дочек приходилось двое джинсов и три лифчика, окрутила лоха, а потом поменяла его на что-то более денежное.

После этого рассказа я повела Алексея в спальню и бесстрастно совершила с ним немудрящий зоологический акт. Акт был утомителен и скучен. Я испытывала колющую боль и сверлящую скуку.

У малого был неслабой величины агрегат, который еле-еле пришел в состояние "четверть шестого". Все элементарно. Травмы позвоночника не проходят бесследно.

Алексей сидел в свете ночника, красивый как Аполлон, повторял ошалело, что так классно у него никогда не было. Потом он предложил мне выйти за него замуж.

Я засмеялась беззвучно, потом сказала, что мне завтра рано вставать. А выставив его за дверь (в прихожей были поцелуи и снова неуместно громкие выкрики), я включила в гостиной компьютер, вскрыла банку ананасов и позвонила в такси.

- Вы можете привезти мне вина? Красное полусладкое, цена в пределах двухсот рублей.

До шести утра продолжалось творческое безумие. Я пила вино из кофейной кружки, заедала ананасом и стучала по клавишам. Потом я уснула на пару часов, прижав к сердцу сонного щенка, который всю ночь недоуменно жался к моим ногам.



Необыкновенная легкость в голове возникает после ночи с вином и будущим романом. Страшный немартовский мороз не чувствовался, недосыпание - тем более. Я радовалась скрипу снега, и даже боль в животе не мешала. Мне все равно, что я скоро умру. Я успею написать роман, и значит, физическая смерть мне уже безразлична. Написанные слова - это клонированные мысли. Навечно оставшиеся мысли - бессмертие, более похожее на реальность, чем рожденные дети, построенные дома и посаженные деревья. Потому что дети умирают, дома пожирает огонь, деревья срубают для строительства домов следующие поколения мечтающих о бессмертии.

Галка уже нервничала на морозе. Порученный нам отделом культуры конкурс снеговиков провести не удастся. На таком морозе снег не клеится, рассыпается...

-Что делать? Что делать? Вот уже идет Женя...

Женя, молодящаяся девушка сорока трех лет, считающая себя большим и важным начальством, бежала к нам и гневно кричала. Праздник Масленицы - важное мероприятие. Мы хотим сорвать его своей безответственностью?!

- Мы не умеем включать небесные батареи, - ответила я.

По дороге на работу я успела проглотить банку девятиградусной шипучки. Она приятно легла на ночное вино, и мне было весело смотреть на психующую Женю и расстроенную Галку.

- Тем более, у нас готов запасной вариант.

- Какой?

- Конкурс рисунков, который мы проведем в помещении. По трем номинациям: "Самый веселый снеговик", "Самый модный снеговик" и "Самый необычный снеговик".

Про себя я добавила еще: "Самый эротичный снеговик" и "Самый контркультурный снеговик". Но стало жалко Женю. Она искренне чуть не плакала. Она хотела угодить районному начальству. Она хотела выслужиться на посту, который занимала всего месяц.

- Сейчас, повесим объявление, и народ пойдет вместо лепки рисовать.

Какой к хренам народ, когда на улице воскресенье, десять утра и тридцатиградусный мороз. Мне было тепло от романа, который жил во мне, и от осознания того, что я свободнее их всех. Меня не ждет дома муж, как Галку, я не боюсь высокого начальства, как Женя, на мне не виснут дети, как на участниках конкурса рисунков.

Я даже болью своей не связана. Я приду домой, глотну пару таблеток анальгина, и ты замолчишь, паскудная щель.

Снеговики были нарисованы. Призы розданы. Женя продолжала скакать с микрофоном по главной площади, где другие чокнутые жители Страны Свободы лазили голыми до пояса на столбы за подвешенными призовыми сапогами. А я шла домой, и улыбалась до тех пор, пока не зазвонил в кармане шубейки телефон.

- Алло. Здравствуй. Это я, - сказал голос из прошлой жизни.

- Здравствуй, Саня, - ответила я, - с днем рождения тебя.

- Ты... помнишь?

- Конечно, помню. Извини, я не позвонила сама. Я думала, ты до сих пор в больнице.

- Я давно вышел оттуда. У меня же не было обострения. Меня кладут просто для профилактики, я не буйный псих...

Он хотел рассказать что-то, и назвал меня, как раньше - Бесценная. А делать этого не следовало. Я уронила телефон в снег, не от слабости, а от злости, у меня потекли слезы, моментально леденеющие. Исчезла эйфория, выплеснулась из живота обрадовавшаяся гадина боль.



До девяти лет я не задумывалась о том, для чего мне дана природой эта щель. В девять лет у меня на теле пророс рыжий пух, а щель стала исторгать липучую белую слизь. Было очень противно - с этого момента возникло мое отвращение к нижнему этажу человеческой жизни. Кажется, давно выросла, получила образование, выспалась тыщу раз со всякими-разными, стоит ли брезговать детскими проявлениями гормонального развития?

То, что сейчас - сухое, мертвое и начиненное изнутри раскаленными иголками - конечно, хуже.



Мы пришли в кафе - Я, Галка, очкастая Нина, увядающая Анжела, одни, без мужчин - отмечать 8 марта. Российский день глумления над феминизмом. За столиками кафе сидели только человеческие самки. Молоденькие, с едва наметившимися зародышами грудей, расцветшие, у которых молочные железы дерзко распирали одежки, зрелые, чьи прелести уже плохо заметны среди валиков жира и старые, потряхивающие пустыми складками вялой кожи. Все блестели пайетками, люрексом и золотыми цепочками. У всех на башке колыхались волосяные сооружения - за триста, за пятьсот и за тысячу двести рублей, все зависит от длины шевелюры и самомнения парикмахера.

Ни одного мужика.

Впрочем, толкались в этой толпе распаленных одиноких самок два нетрезвых подростка, да появился лысый толстый дядька. Подростки, испугавшись изобилия агрессивных женских тел, сбежали. А дядька был атакован целой стаей возрастных дам - они взяли его в круг, выплясывали вокруг него псевдовосточные танцы и зазывали взглядами и колыханиями тел: трахни меня! Именно меня, пожалуйста!

Ужасный праздник, думала я, ковыряя вилкой свой капустный салат. Буйство голодных щелей. Воздух насыщен женскими феромонами до такой степени, что сейчас воспламенится. Из молекул кислорода будут самозарождаться человеческие эмбрионы. И все - женского пола...

Праздник достиг апогея, когда несвежая тетенька лет пятидесяти с хвостиком стала нападать в танце на молодую шлюховатую блондинку. Сначала все это имело вид шутки. Просто веселый танец. Просто дамы выпили. Но потом на тетеньке расстегнулась блузка, в прореху вывесился кусок белого рыхлого пуза и сиська в старомодном лифчике. Не замечая этого, тетенька, лохматая, красная и потная, хватала блондинку то за живот, то ниже. Народ вокруг не знал, смеяться или плеваться.

- Сколько в женщинах лесбийского, - сказала я Галке, - до поры до времени это сидит внутри, а по пьяной лавочке выплескивается...

- Эта женщина - директор пансионата для инвалидов, - сказала Галка насмешливо-брезгливым голосом, - а девчонка медсестрой там работает. Надо ж так допиться!

К этому моменту блондинистая медсестра, видимо, более трезвая, сбежала, и взгляд ее партнерши обратился на меня. Наверное, в полумраке кафе она уже не различала лиц. Или она верила мантре "все блондинки - тупые шлюхи".

" Моей щели не хватало только пьяной старой тетки", - сказала я себе и вернулась за свой столик.

От тошноты, вызванной изобилием женского мяса, срочно нужно было отведать мужичатины. Я позвонила Белокурому. Он радостно проорал в трубку: сейчас приеду!

... И мы поехали на такси к нему.



Алексей жил вдвоем с братом. Точнее, с братом и сожительницей брата. Сожительница была беременна на пятом месяце. И она приходилась родной сестрой изменщице, покинувшей Алексея.

Эта странная семья обитала в большом добротном частном доме. Двор дома тонул в снегу. На калитке висело отпечатанное на компьютере объявление: "Продается".

- А почему продается? - спросила я.

Алексей, тащивший десяток купленных нами банок с разнообразным пойлом, пробормотал что-то о желании вернуться в Дагестан. И тут же, без всякой связи с предыдущей репликой, стал выкрикивать, как здорово мы с ним заживем в этом доме.

В прихожей крепко пахло старой овчиной, березовыми вениками и мышами. Под ногами гремели ведра и какие-то инструменты. Разглядеть интерьер было невозможно - лампочка- сорокасвечовка заросла грязью.

В доме оказалось огромное количество комнат, комнатушек, закутков и чуланчиков. В одном из них мы обнаружили Алексеева брата и его возлюбленную. Девушка лежала на широкой кровати с леопардовым покрывалом, на ней был эротичный короткий халатик, а волосы падали волнами на плечи. Брат Алексея, совсем непохожий на него невысокий брюнет, красил девушке ногти на ногах алым лаком.

- Ну ни фига себе вы извращаетесь! - заголосил Алексей. - Алён, ты посмотри на психов!

Психов я насмотрелась в своей жизни предостаточно, поэтому с большим удовольствием посмотрела на русскую печку, расписанную вручную братом Алексея. Роспись напомнила мне обладателя голоса из прошлого. Обладатель красивого голоса рисовал гораздо более симпатично, правда все больше архитектуру и городские пейзажи. А на печке был намалеван пылающий огонь и летящие ввысь голуби - картина в стиле "арт-наив".

Я поняла, чего мне хочется. Напиться и уйти в свои мысли. Белокурый Алексей нужен мне был в роли собутыльника, и только - ни о какой близости думать не хотелось.



К концу месяца стало понятно, что жить с постоянной болью внутри невозможно. Мать пугала меня всевозможными неизлечимыми хворями и невозможностью иметь детей. Я уже не знала, нужны ли мне дети. Кажется, единственное, о чем я мечтала в ту весну - это залезть в темную теплую нору, свернуться в комок и заснуть навсегда.

Но хвори, грозящие мне, по словам мамы, не предоставляли возможности тихо и сладко сдохнуть. Они сулили химиотерапии, рвоту, облысение и многочисленные ковыряния моих внутренностей острым металлом.

Я сдалась и поехала в областной город к врачам.

Областной город был еще более мокр, сер и тяжел, чем мой крошечный городок. И больница казалась концлагерем, работным домом, спецпсихиатричкой - чем угодно, только не местом, где тебя пожалеют и вылечат. Врачиха была под стать погоде и зданию. Старая, сморщенная, кислая, злобная.

"Что она увидит своими семидесятилетними глазками?" - подумала я. - "Что она помнит из курса медицины, который изучала полвека назад?"

Мне было жалко уплаченных денег и еще больше жалко себя.

- Ужасная эрозия. Кошмарная, отвратительная, - воскликнула старуха. - Мне кажется, это и не эрозия уже... Вам нужно обращаться в кабинет по патологии шейки матки. А лучше бы эксцизию сделать.

Вот и все. Бабушка видела отлично, а еще лучше загребала денежки за свое хорошее зрение. Эрозию такой величины увидел бы даже слесарь-сантехник, думаю. Назначение лечения, видимо, не входило в сумму, полученную опытным врачом.

- Значит, надо сделать эксцизию, - решительно сказала моя мама, - ничего в этом нет страшного. Поедем в областную онкологию и сделаем.

- А почему в онкологию? - испуганно спросила я.

Может, старуха-врач тайком от меня нашептала моей маме, что дела мои совсем хреновы, и скоро наступит кирдык. В России ведь не принято говорить правду больному. Правду сообщают его родственникам, чтобы помучить их морально. Больного мучают физически - перед наступающим game-over его подвергают многочисленным вивисекциям в онкологии.

Мама стала объяснять мне, что все тяжелые заболевания лучше лечатся в онкологии, и притом - там ведь бесплатно.

За возможность побыть подопытным кроликом, гуманная медицина не берет денег.

Я слушала мамины объяснения, смотрела на снег с дождем и думала, что как раз в этом сквере мы однажды крупно поссорились с художником, любившим рисовать архитектуру. Он бежал за мной по скверу и кричал, не стесняясь народа: "Стой же, стой, ненормальная! Прости меня!"

Тогда был солнечный день. Тогда надо мной не висела онкология, а над ним - психиатрический диспансер.



Я очень ответственный и хороший работник. Где бы я не трудилась, мои действия всегда дисциплинированны, аккуратны. Во мне вообще много перфекционизма.

Целый день я тружусь, как муравей. Я разбираю кучи журналов. Выписываю из них названия важных статей на карточки. Карточки складываю в ящички - это называется методическая картотека.

Еще я печатаю на компьютере красивые листочки и развешиваю их на стендах. Вокруг стоит тишина, в здании - только я и старик-радиотехник, который обучает юношество умирающему искусству радиосообщений. До обеда юношества нет, оно сидит где-то за партами. И наше здание тихо, как усыпальница. Только мои шаги отдаются под высокими потолками. Здание было построено в 1905 году. Чего оно только не терпело за эти годы, теперь терпит меня.

Мне ведь становится скучно быть перфекционной и сильной. Я расставляю на длинном столе баночки с гуашью и готовлюсь рисовать красочное объявление, которое вывешу на городской доске объявлений. "Космическая викторина! Интересные вопросы и отличные призы. Ждем всех желающих 12 апреля в 14.00."

Сначала я создаю фон. Черное небо. Когда небо подсохнет, я разбросаю по нему белые звезды и яркие планеты. Непременно Сатурн с кольцом и голубую Землю с зелеными прожилками.

Внутри колет и противно пощипывает. Боль необходимо заглушить, и я иду в магазин напротив, покупаю банку разрешенного мне слабого спиртного. Рисую и пью. Пью и не думаю о щели, через которую уже видно черное небо, совершенно без звезд. Я не верю, что в следующей жизни нас ждут звезды.

Звонит телефон.

- Алёна? Это Володя.

Никогда не виденный мною Володя, виртуальный собеседник, неведомое существо из недр Интернета, сообщает, что прочел вчера мой роман.

Я дописала роман до середины. Вывесила его в Интернет. И сразу же стерла из своей реальности Белокурого - как ненужный текст, переполненный тавтологиями, безвкусицами и клише.

Белокурый Алексей никогда не прочитал бы даже пары предложений из моего романа. А Володя прочитал. Более того, он плакал, когда читал. Он очень похож на мою главную героиню, признался Володя. Он прошел такой же тяжелый путь: суицидов, неврастении, алкоголя и одиночества.

Я преисполнена гордости, счастья и сладкой грусти. Мой первый читатель. Я пью из банки, рисую звезды и тоже плачу, не от боли, нет, я пью за Володю, за своих героев, за этот мир, в котором есть все-таки несколько звезд.



Доктор в онкологии - молодой, высокий, некрасивый, брутальный. То есть, совсем не моего типа мужчина. Я люблю юных, красивых, хрупких, нервных, немножко сумасшедших. Доктор, однако, имеет положительную черту. Он говорит быстро, грубовато. Истеричкам с канцерофобией надо приказывать. Они не прислушаются к обычному врачебному брезгливому сюсюканью.

А я на грани банального бабского рева. Доктор говорит, что эксцизию надо делать прямо сейчас.

- Без обезболивания? - спрашиваю я.

- Какое обезболивание, сумасшедшая? Мы никому его не делаем!

- Нет, - я надеваю обувь, очень вызывающие черные туфли с черными перьями. - Я не могу без обезболивания.

На самом деле я очень стойка к физическим страданиям. Мне до лампочки зубные врачи, внутривенные инъекции - хоть в локтевую вену, хоть в кисть, в пятнадцать лет я сама вскрыла себе нарыв на пальце бритвенным лезвием, я могу не жрать три дня подряд, а еще у меня были в детстве менингит и астма. Я ничего не боюсь в этом мире. Но я испытываю отвращение и ужас к манипуляциям внутри самого мерзкого отверстия тела. Не знаю, откуда это. Я никогда не смотрела на себя в зеркало "там", как советуют продвинутые психоаналитики. Мне противен каждый мужчина, который пытается предлагать мне оральные ласки.

Я имею право иметь комплексы и чего-то бояться в жизни, потому что я пока еще психически нормальна.

- Я отказалась, - сообщила я матери в коридоре.

Доктор опередил мои объяснения. Он выглянул из кабинета и сказал матери, что у меня очень не в порядке нервы. А щель в еще большей опасности - пару дней, и там все "зацветет".

- Давайте так, - перебила я доктора, - я схожу в магазин, куплю чекушку водки, выпью и приду к вам. Если вам жалко, блин, наркоза.

- Купите ей в аптеке что-нибудь седативное, - сказал доктор моей маме, - дайте сразу штуки три и приводите сюда. Я ей сделаю обезболивающий укол в шейку матки.



От таблеток мне стало хорошо и радостно, и я даже посмеивалась с доктором и ассистирующей ему медсестрой, пока они разводили между моих ног синеватый дым и запахи горелого мяса.

- Какая же ты дурная девка, - приговаривал доктор, - красивая, умная, а дурная! Еще неделю бы протянула, и была бы химиотерапия.

- Как будто я согласилась бы на нее! Рак не вылечивается, людям давно следует понять это. Не цепляться за участь подопытных животных, а гордо и красиво убить себя, например, отравиться большим количеством таблеток.

- Вот дура-то!

В процессе работы у них вдруг возникла какая-то заминка. Они зашептались между собой нервно. Загремели какими-то лотками и инструментами. Мне было все равно. Я смотрела в серый потолок и думала, что после этой экзекуции я никогда больше не буду прежней собой. Я буду вечно противна сама себе этим запахом горелого мяса. Еще я подумала, что молодой доктор - извращенец. А кем еще может быть мужчина, с утра до вечера созерцающий гнилую дряхлую женскую плоть? Я ведь - самая молодая из его пациенток. В коридоре сидят одни бабки восьмидесяти лет и больше. Бабки цепляются за жизнь. Лысыми от химии, изрезанными и стерилизованными, они хотят жить, жить!

Еще мне пришло в голову, что мой страх и отвращение к щели может быть вызвано насилием в раннем возрасте. А что? От моего папашки всего можно ожидать. Он всегда был сексуально озабоченным (что передалось мне). Кажется даже, я смутно помню что-то такое... или приснилось...

- Все, готово, - сообщил доктор, - только надо смазывать шейку каждый день йодом. Ты сможешь найти там у себя врача или акушерку?

- Нет, - ответила я, - я не общаюсь с тамошними врачами и акушерками по причине острой личной неприязни.

- Почему?

- Потому что мой единственный ребенок родился мертвым по их "врачебной ошибке".

- Все-таки, найди кого-нибудь, - сказал доктор, - это необходимо. Через месяц приедешь ко мне, и вот тебе моя визитка - если что, звони в любое время.

Покачал напоследок головой и повторил: "Красивая девка, но дурная!"

Выходя, я посмотрелась в зеркало на стене. У меня были пьяные глаза с расширенными безумно зрачками. Волосы растрепаны, на щеках и шее - красные пятна, как брызги вина.

"Что нашел доктор красивого, разве что у меня какая-то необыкновенно красивая щель? Гнилая и в крови, бе-еее!"



Мама все организовала. Она достала у знакомой акушерки гинекологическое зеркало и сама смазывала мне каждый день шейку. Шейка страшно кровоточила. Я теряла в день не знаю, сколько крови - может, по пол-литра.

Было радостно и легко. Я чувствовала себя, как приговоренный к смерти, которого отпустили на три дня нагуляться перед гильотиной. Пила алкоголь, писала имейлы всем знакомым и малознакомым парням, и всем обещала "дать, как только выздоровею после операции".

По кровотечениям было понятно, что не выздоровею я никогда.

В своей эйфории я почти не спала. Ночами сидела за компьютером и писала, писала. Роман вырисовывался так же быстро, нервно и злобно, как вначале.

На работе я много двигалась. Оформляла какие-то путевки, покупала какие-то призы, общалась с немыслимым количеством людей. Домой ко мне часто приходили гости - девчонки гораздо моложе меня, которых я считала приятельницами. У чернявой Аришки отец пил, брат таскал домой шлюх. У конопатой Риммы отец пил так, что ему мерещились белочки и льющаяся из стены вода. Он со всей силы шмякал об пол толстой палкой и победно восклицал: "Убил!" Римма и ее мать сидели в спальне, приперев дверь шкафом, и подсчитывали убитых отцом белочек.

Поэтому Римма и Аришка любили меня и мою квартиру. Подозреваю, что мою квартиру они любили больше, ведь им разрешалось почти все: сварить себе какао, взять из холодильника, что захочется, примерять мои наряды и курить на балконе.

Я предложила моим "подружкам" устроить "День Здоровья".

Они с восторгом согласились. С пяти часов я накрыла стол: жареная картошка, баклажаны, курица, всякие любимые подростками сушеные солености. Девочки пришли с тортом, но без бутылки. Бутылку им не продали.

Я включила им на компе альтернативную музыку и отправилась в магазин.

Вид у меня был ослепительный и одуряющий. Черная шелковая блузка, черные кружевные брюки, насквозь прозрачные, в ушах метались сережки, собранные из множества цепочек, и такой же браслет был на левом запястье. При этом - белые волосы, постриженные клочьями, и белая как бумага рожа с черными кругами под глазами. Бланш-нуар, черно-белое, классика жанра. Муж моей сестры, встреченный в магазине, увидел, что я, вся бланш-нуар, покупаю водку. Ему было безумно интересно, куда это я собралась, зачем водка. Наверное, он подумал, что я собираюсь пить с каким-нибудь воздыхателем. Про моих воздыхателей, равно, как и про состояние моего здоровья сестра с мужем знали очень поверхностно. Типа - у нее всегда есть какой-то член, и она сделала какую-то операцию.

Наверное, и не стоит загружать мозги родных и близких своими проблемами. Им даны мозги для их собственных любовных переживаний и болезней.

Я вернулась с водкой, а Римма и Аришка уже танцевали альтернативные танцы - полулежа на полу. Вероятно, они строили из себя каких-то звезд зарубежной эстрады. Я вспомнила, что, когда нам с сестрой было от пятнадцати до девятнадцати, мы тоже корчили из себя pop-stars, записывали свои голоса на магнитофон и танцевали дикие танцы. Возрастная закономерность.



После третьей стопки мои девицы охмелели и стали жадно пожирать все, что видели на столе. Я выпила еще пару стопок - за свое здоровье, смешной тост. За окном сгустился инфернальный мрак. В моем городе экономят электричество и выключают фонари после семи вечера. Местное правительство считает, что добропорядочным людям некуда ходить позже семи.

- А пойдем на дискотеку! - стали уговаривать меня девки.

Я вяло отказывалась. С одной стороны, местная дискотека - убогое и пошлое развлечение для малолеток. Даже мои подружки будут выглядеть там старушенциями (а я - живым трупом). С другой стороны, что мне терять? Чьим мнением о моем моральном облике дорожить?

Я сменила в туалете прокладку - уже третья за вечер насквозь, и это девятый день подряд. Потом выгуляла щенка, а девушки тем временем культурно помыли посуду и вызвали такси.



На западе онкологических больных и ВИЧ-инфицированных активно обрабатывают психологи, психотерапевты и психоаналитики. Людей уговаривают смело смотреть в глаза смерти.

У нас все гуманнее. Больному предоставляют разбираться с собой самому. Без промывания мозгов и издевательства над нервами. Сдыхай, как природа тебе предназначила.

Советую всем, кто ходит под руку с костлявой дамой. Идите в ночь, в пьяную толпу. Там не страшно. Там смешно, там ваши печали растворятся в свете дискотечных огоньков.

Я не столько танцевала, сколько сновала в толпе. Вдрызг пьяные юные создания смотрели на меня изумленно. Каждый медленный танец я танцевала с новым кавалером, и среди них не было ни одного старше восемнадцати. Римма и Аришка пользовались куда меньшей популярностью. Они купили яблочного пива (себе) и коктейль со вкусом ром-колы (мне).

- Дай попробовать? - тихо сказали сзади.

Это был Никита. Высокий красивый мальчик, влюбленный в меня бессловесно и мучительно с тринадцати лет. В его семнадцать я стала его первой женщиной - в темном лесу среди поваленных деревьев, под холодным розовым рассветным небом мы слепились у березы на пару минут. Я забыла эти минуты, а Никита тщательно хранил их - в той коллекции, где у всех нормальных людей, наверное, лежат экспонаты "Первый поцелуй", "Первое свидание" и тому подобное. Моя память складывает совсем другое "Большая обида", "Страшное разочарование", "Кошмарный скандал". Рассветно-березовые страсти я не ценю.

- Алёна, - сказал Никита, - ты такая красивая. Какими судьбами здесь?

- Случайно зашли, - ответила я.

В дискотечном грохоте плохо слышно, поэтому Никита взял меня за руку и увел на улицу. Мы ни о чем не договаривались. Просто юноша был пьян, а я - еще пьянее, наши пьяные сознания сговорились и вызвали такси.

Мы вошли в мою квартиру и прямо в прихожей, в пальто и шапках, стали целоваться с сумасшедшей страстью.

- Я тебя люблю, я так давно тебя люблю, - повторял он шепотом.

А что такого, все можно, сказала себе очень пьяная я. Он студент. Совершеннолетний.

"А то, что ты истекаешь кровью, дура бухая, ты забыла?" - постучал мне в лоб разум.

Вот так устроена жизнь. Когда ты здорова, тебе наплевать на признания в любви юных, красивых, искренних. Поверила в искренность и красоту, а оказывается - поздно, тебе уже ставят прогулы на том свете.

Конечно, я не прогнала Никиту. Я не могла подчиниться подлой щели, вытягивающей из меня жизнь. Я сказала Никите: так и так, операция, кровь. Но пойдем, полежим, пообнимаемся, в конце концов, еще древние римляне умели делать любовь вне репродуктивных зон.



Глубокой ночью позвонил Олещук. В нижнем правом углу монитора светилось 3.22.

Щенок соскочил с моих колен и побежал за мной к телефону.

- Алён, прости, что разбудил, - пробормотал в трубку Олещук. - Мне ужасно хреново, и некому рассказать, кроме тебя...

Мой единственный друг мужского пола был в депрессии и запое по поводу ухода жены. Жена ушла к успешному мужчине - красивому, начальственному и здоровому. Олещук был некрасивый, с непонятным частным бизнесом, больной алкоголизмом и неврастенией. То, что он был очень умен, закончил в свое время вуз с красным дипломом, прочел кучу книг и писал стихи, являлось отягчающим обстоятельством.

- Я все равно не сплю.

- У тебя какой-нибудь бойфренд?

- Какой на хрен бойфренд? Зачем ты говоришь это говно, позлить меня? Ты знаешь, что я кровлю, как зарезанная корова...

- Прости, прости... Почему ты не позвонишь врачу? Не должно так долго и сильно кровить.

- Ладно, не надо мне твоих консультаций. Чего ты звонил? Ты не пьяный.

- Я не могу больше водку жрать. Сил нет.

- Это хорошо.

- Что ж хорошего, и водку пить не могу, и настроение - хоть в петлю лезь.

- Послушай, Олещук, ты реально маешься дурью. Баба твоя ушла, и что с того? Она не в первый раз уходит. Ты остался в огромной квартире, у тебя есть работа, ты здоровый, как бык. Приведи другую бабу, трахни ее, сними на видео и пошли видео своей Оле.

На другом конце трубки раздается невеселый мужской смех.

- А ты хорошо знаешь человеческую психологию, белобрысая.

- Я вообще много что хорошо знаю на этом свете.



Через день я позвонила Олещуку в три ночи.

- Хочешь, приезжай, - странно размятым голосом сказал он, - я пью виски. Johnny Walker. Подарочная бутыль-качалка.

- Я не хочу виски. Я хочу просто поболтать.

- Давай поболтаем. Как ты относишься к правилу золотого сечения?

- Нормально отношусь. Если человек от природы обладает чувством золотого сечения, он все умеет делать красиво: рисовать, одеваться, петь, и тэ пэ.

- Странно, а вот я плохо рисую. Хотя красивое чувствую.

- Ты хреново одеваешься.

- Потому что мне некуда одеваться хорошо. Днем я торчу на лесопилке со своими работягами, вечером пью один в пустой квартире.

- Послушай, Олещук, ты идиот. Ты пьешь из-за бабы, которую даже не любил. Да хоть бы и любил. Смысл жизни не может быть в каком-то человеке, будь то ребенок, баба, мужик...

- А ты знаешь, в чем смысл жизни?

- Конечно, знаю, блин. Смысл жизни - в самой жизни. Ты родился один, без Оли. Твой организм задуман функционировать без какой бы то ни было Оли, Юли, Даши или Клавы. Меня всегда бесили выдумки о несчастной любви. Это истерическое самовнушение - я не могу без нее жить... Люди выживали в концлагерях не только без Оль, а и без жрачки.

- Вот ты знаешь, в чем смысл жизни, почему же ты всегда такая нервная, недовольная, несчастная?

- Именно потому, что я знаю, и не могу переключить свои мысли на слюнявые страдания по какому-нибудь Саше-Мише-Грише.



Засияло солнышко, пошел пар от обнажившейся земли. Жители города носились, как наскипидаренные, делали "субботники". То есть выгребали из дворов и скверов банки, бутылки, тряпки, пакеты с разлагающимися пищевыми отходами, которые сам же набросали за зиму.

Дворик нашего старинного здания был чист. Мы с Галкой убрали несколько случайно попавших сюда бутылок и решили покрасить бордюрчики вокруг газонов. Развели краску, ярко-синюю, как небо в конце апреля. Насколько все-таки сильна моя зависимость от погоды, подумала я. Только солнце вышло, и я уже счастлива. Так приятно пахнет землей с газона! Даже голова кружится.

Галка брызгала мне водой в лицо, а старик-радиотехник совал под нос пузырек с нашатырем, одолженный, как оказалось, в детском саду напротив.

- Ты так внезапно упала... мы ужасно испугались! От чего это?

- Как от чего? Я кровь теряю две недели подряд, - зло ответила я.

Галка испугалась. Она винила во всем себя - зачем она придумала эту покраску...

- Но я не думала, что у тебя до сих пор...

Я села в такси и уехала домой. Никто не виноват в том, что медленно сдыхаю. Так задумано, и даже не кем-то свыше. Я думаю, что моя болезнь и будущая смерть задуманы мной самою. Где-то внутри. Не нравится мне этот мир. Не то, чтобы в нем скучно, как говорил Николай Васильич. В нем, может, и весело, но не по-моему весело. Не веселит меня то, что приятно большинству нормальных людей. Я безразлична к расцветающим на грядках овощам и ягодам. Меня не возбуждает романтическое пожирание дорогой еды в ресторане в компании красивого самца. Подарок в виде букета роз для меня - свидетельство отсутствия у человека воображения. Я испытываю тоску и отвращение при виде благообразной семьи, созерцающей реалити-шоу в уютной гостиной.

Может, и есть на этом свете люди, похожие на меня, но они очень далеко, и мне никогда не воссоединиться с ними.

Мама позвонила доктору. Доктор приказал немедленно ехать к нему. Он предполагал подобное, потому что еще во время операции кровь хлынула слишком сильно. Доктору ведь пришлось снимать слой гнилого мяса почти в два сантиметра толщиной.

- Но почему ты ходила так долго с кровотечением, и не звонила мне?! Посмотри, на кого ты похожа! Бледная как стенка!

Он ввел мне какую-то губку из натурального материала. Губка остановит кровь и сама рассосется внутри.

- Звоните, если за сутки кровотечение не прекратится.

Кровотечение прекратилось. Внутри абсолютно не болело. Солнце светило каждый день, май обещал быть жарким.



Кажется, на этом надо бы поставить точку. Воспрянуть духом, начать жизнь заново, сколько еще речевых штампов придумано на эту тему.

Но со мной так просто не бывает. Я из тех людей, что сознательно притягивают несчастья, потому что думают о них.

Забыла перечислить выше - в списке вещей, которые я не люблю, находится "счастье". Я не знаю, что это такое. Поскольку основная масса людей полагает счастьем именно ресторанную идиллию с нравящимся самцом (вариант - самкой), розы и семейное единение у телевизора, счастье кажется мне очень противным понятием.

Впрочем, некоторую эйфорию я испытывала. Когда писала роман, и когда надевала легкие весенние тряпки. Хотелось носить что-то очень вызывающее. И мой гардероб состоял из черного а-ля готического либо (под настроение) дико-розового.

На животе у меня была повязана зеленая шерстяная нитка-амулет, долженствующая прогнать хворь навеки.

Я занималась йогой, писала роман, читала современную литературу. Очень много школьниц и студенток ходили ко мне вечерами - я занималась с ними английским языком.

Еще я переписывалась с Володей (мой первый читатель), Мишкой (мой бывший любовник, моложе меня на двенадцать лет), пожилым голландцем, который звал меня к себе - покурить травы и посмотреть Антверпен.

Мир вокруг меня был многолюден, насыщен событиями, весело шумел, но все эти шумы и движения не касались меня. Они протекали мимо, а я так и сидела одна на своем камне, как хренова Торвальдсенова Русалочка, высматривающая не принца, а кораблекрушение, в котором принц тонет - экшн интереснее сантиментов.

Настало время ехать к доктору, чтобы он вынес приговор - выздоровела я или нет.

- Отличное состояние шейки. Все зажило великолепно, - радостно сказал доктор. - Если честно, я не ожидал. Вот тут, Аленушка, пришло заключение - он помахал какими-то бумажками, не давая их мне в руки.

- Я посылал твой материал на биопсию. Там были клетки. Поэтому я пишу тебе не эрозию, а дисплазию третьей степени и ставлю тебя на учет в нашем диспансере...

- Какие клетки? Какой учет? - закричала я.

В следующие несколько минут у меня была беззвучная истерика. Грубоватый невозмутимый доктор испугался. Вроде бы, я не билась по полу и вообще молчала. Но почему-то он прижал меня лицом к своему халату, стал гладить по голове и уговаривать:

- У тебя ничего нет. Я убил все эти клетки. Ты здорова, слышишь? В анализе нет микробов, нет инфекций. Дисплазия возникла как реакция на стресс после смерти ребенка...

Я вышла из онкодиспансера, пошатываясь.

Слева от этого дворца смертников находился сосновый лес. Я шла по лесу, трогала стволы деревьев и путалась ногами в рыжей прошлогодней хвое. Сквозь хвою уже пробилась молодая зеленая травка. Зрение фиксировало мелочи: трава, смола на сосновой коре, облака, похожие на куски расщипанной ваты в вызывающе синем небе. Делать в лесу мне было совершенно нечего, следовало спуститься вниз к дороге, сесть на автобус и ехать домой. А я бродила между сосен и была, наверное, очень похожа на героиновую наркоманку в состоянии "прихода" - когда человек весь в своих ощущениях, и ничего вокруг ему уже не нужно.

В таком виде я все-таки села в автобус и встретила там свою сестру, возвращавшуюся с областного семинара. Мы сели рядом, я стала рассказывать, и заревела, и сестра испуганно прижала меня к себе и гладила по голове, как доктор. Прикосновений я не чувствовала. Мозги, наверное, запрограммировали абсолютное равнодушие. Так у меня уже было - в первые три дня после родов, когда вокруг ревели и выли бабы, тоже потерявшие детей (гуманная медицина собрала всех таковых в отдельную палату, дабы вид счастливых мадонн с младенцами не обезумил их).

А я рассказывала им анекдоты и молотила все, что можно съесть - шоколадки, котлеты, бананы, фасоль.

"Как ты можешь есть? Как ты можешь смеяться?" - спрашивали они.

Могу. У меня отсутствует инстинкт самосохранения.



Я ходила босиком из-за свежеокрашенных ногтей на ногах. Щенок бегал за мной и радостно рычал, впиваясь зубками то в мои штанины, то в пятки. Я проговаривала вслух французские глаголы в Future Simple. Щенок классно грассировал - лучше меня.

На полке зазвонил телефон. Это был мой бывший-пребывший бойфренд, точнее - отец моего ребенка.

Без всякой ссоры или обиды мы не общались более полугода. Это, кстати, часто бывает между супругами, потерявшими ребенка. Психологи как-нибудь объяснили бы это. А мне было неприятно даже думать о Димасике.

- Привет! - сказал он весело. - А я тут стою у твоего подъезда. Можно зайти?

- Заходи! - столь же милым тоном ответила я.

Он затопал по лестнице, я открыла и с порога мы обнялись на удивление самим себе и особенно щенку.

- Осторожно ты, блин! - крикнула я, - у меня ногти сырые!

Он посмотрел на мои ногти, разрисованные голубыми васильками по белому полю. И засунул руку мне за ворот.

Его действия всегда были естественны и грубоваты. Без сантиментов. За что я и пустила его так надолго в свою биографию. Мужчина не должен долго рефлексировать, иначе психика его истончается под воздействием несвойственных мужскому полу эмоций и получается Белокурый Алексей - вскрикивающая возбужденно импотентная личность.

- Презервативы есть? - спросила я.

Димасик расстроено ответил - нету...

Ничего! У меня всегда валяются в недрах шкафа две-три штуки. Жизнь изобилует случайностями.

Я была рада, что Димасик пришел. Потому что ни с кем другим, кроме него, не хотела бы возрождать к жизни свою щель. Димасик для меня - свой в доску, больше, чем муж, роднее, чем брат (если бы у меня имелся брат). Я не стесняюсь зайти с ним в один туалет. Именно поэтому нам никогда не стоит жить вместе.

И еще - его мысли никогда не вторгаются в мои. Я не думаю об этом существе, мне неинтересно, где он, что с ним, что он чувствует. Странно, но это так.

Поскольку моя щель еще капризнее, чем мое сознание, Димасик был воспринят ею как нельзя лучше. Было perfect и wonderful, как говорят в американских фильмах о любви - там обычно герой и героиня лежат после действа на широченном траходроме, у него стекает по виску брутальная капелька пота, она, целомудренно укрывшись одеялом, но художественно выставив допустимый кусочек сиськи, гладит его по лицу. Играет музыка Эннио Морриконе, ковер на полу темно-красный (символ страсти), на потолке играют тени (символ романтических мечтаний).

У меня ковер рыжий, кровать мы не успели застелить и резвились поверх покрывала, весь сеанс между мною и юным существом (Димасик моложе меня на пятнадцать лет) длится 3-5 минут. Мы получаем разрядку одновременно и немедленно после нее засыпаем.

В момент сладкого сна зазвонил телефон - прямо над ложем любви.

- Алло! - довольно сердито спросила я.

Трубка в ответ засопела, как купающийся бегемот.

- Алло, говорите!

Трубка вновь засопела. Это было непохоже на технические помехи. Там сопело что-то живое.

- Будете говорить, нет? Тогда идите на...

Я повесила трубку. Димасик положил свою кудрявую голову мне на плечо.

- Кто это был?

- Какой-то задрот мается дурью.

Задрот перезвонил через минуту. Снова в трубке сопели и чуть-чуть причмокивали.

Я поняла смысл игры. Сопящий - влюбленный в меня малолетка. Подать голос он боится - в своем маленьком городке я знаю все мужские голоса моложе двадцати пяти. А перестать звонить не может. Гормоны распирают ширинку и звонко стучат в сосудах мозга, сердца и живота.

- Тебе что, делать не фиг?

Влюбленный посопел утвердительно.

- Мать твою за ногу! Ты в меня влюбился?

Грустное сопение.

- А я тебя знаю?

Короткое испуганное сопение.

- Слушай, мне влом с тобой играться. Я тут с парнем в кровати лежу.

Нанеся моральную рану невидимому поклоннику, я повесила трубку. Ровно через двадцать секунд прозвенел звонок.

- Блин, он в рог просит? Дай мне трубку! - сказал Димасик. И произнес столь изощренную и артистически завитую в несколько гирлянд матерную фразу, что я долго каталась по подушкам в приступе смеха.

- Димка, на фиг! Тебе надо организовать курсы "Высокое искусство материться".

Телефон прозвонил в четвертый раз.

- Ладно, давай пообщаемся, - сказала я. - Ты студент? Нет? Школьник?

Сопение подтвердило, что школьник. Таким же образом я узнала, что мой неведомый поклонник учится в 11 классе с литерой Г.

- А я думаю, он все брешет, - заявил Димасик. - Я думаю, это тот приезжий, который художник.

- Ему двадцать четыре года, на фиг ему заниматься такой дурью?

- Ты же рассказывала, что у него с башней не в порядке.

- Сейчас весна, он, скорее всего, проходит курс лечения в психушке. Там нет телефонов.

- Откуда ты знаешь, может у него там на чердаке хакерская контора, и он оттуда звонит и письма пишет?

Мне было смешно. Хотелось дурачиться и прыгать. С визитом Димасика и со звонком Сопящего Мальчика ко мне вернулись юность и желание двигаться, создавать, шуметь, хулиганить.

Долой рационализм! Я хочу жить в веселом безумии!

Всю ночь я не спала. Возбужденно била пальцами по клавиатуре. Когда затекала спина, я шла в спальню, к Димасику. Будила его, щекотала, тормошила и побуждала к новому контакту. Три-пять минут. Одновременный оргазм. Переплетенные пальцы. Полчаса сна. Компьютер гудел и ждал меня. Он знал, что я проснусь и приду - ведь я должна сегодняшней ночью дописать роман.



Май расшвырял по садам и огородам благоухающие охапки белых и розовых аллергенов. От какого-то blossom я всегда чихаю. Может, от яблони. Может, от сливы. Или вообще от незаметных цветочков смородины.

Жители моего городка - генетические огородники. Их предки пришли сюда в одиннадцатом веке не в туристических целях. Они тащились сюда с благодатной Украины для того, чтобы вырубить леса, выкорчевать пни, расковырять примитивными орудиями твердый нечернозем и посадить капусту, репу, ячмень и овес. Они жили землей, и потомки их всегда будут нести в своей крови геном земледельца.

Мои предки по отцовской линии бродили с луком и колчаном за плечами в темных эрзянских лесах. А материнская родня по восходящей линии выслеживала горных оленей под злым памирским солнцем. Есть у меня и русская кровь, процентов сорок-пятьдесят. Но какая это кровь, боже мой, если ладони и ступни у меня маленькие, если орловский барин почему-то выстроил для моего прадеда каменный дом под железной крышей, если прадед не имел понятия ковыряться в земле, а был назначен пресловутым барином (сто пудов, своим морганатическим отцом!) на должность приказчика?

Мои природные инстинкты - поваляться по-барски на диване, поболтать по-французски и по-аглицки сама с собой (за неимением других собеседников). А если уж слезть с этого дивана, так для того, чтобы выслеживать, искать, заманивать, убивать.

Согбенные над грядками спины и выпяченные к небу задницы чужды мне.

-Мне тоже, - сказала Галка, - я люблю только цветочки сажать. Хочешь еще чаю?

- Хочу.

Каждый день в два часа ровно мы с Галкой пьем чай. Работа у нас и так "не бей лежачего", но если приходят посетители - армянская ответственная мама, желающая записать ребенка в развивающий кружок, пьющая бабушка с сизым носом, норовящая устроиться к нам уборщицей, мы хором кричим:

- У нас обед!

Приходила к нам пить чай очкастая Нина из другого отдела. Она пыталась заводить интеллектуальные разговоры. О призвании, которое должно быть в основе другой работы. О творчестве, которое должно быть направлено на разумное-доброе-вечное. Иногда даже о любви к малой родине.

Галка не смела спорить с Ниной, пока не спорила я.

- Призвание? - начинала кричать над чашкой чая я. - Какое, твою мать, призвание? Мой отец бросил нас на мать, когда мне было семнадцать, а сестре четырнадцать. Мать не могла снимать мне квартиру в Москве. Пришлось учиться там, где подешевле. Призвание она захотела!

- В самом деле, Нина! - бросалась в бой Галка. - Я закончила школу в девяностые. Жрать нечего, талоны, папа безработный, мама получает зарплату раз в три месяца. Какой там вуз по призванию? Поступали, куда бюджет позволял...

Нина была умная бестия. Возбудив нас до температуры сорок, она говорила:

- Девки, а как же хреново у меня с сексом...

Я видела ее манипуляции, знала, что сразу за легкой и приятной беседой о сексе она непременно попросит у доброй Галки в долг.

Люди давно не тайна для меня. Мой друг из пятнадцатого века Франсуа писал: "Я знаю все, но только не себя". А я и себя знаю.

Я уже знаю, что меня и Галку одновременно одолела новая беда - булимия, перемежающаяся анорексией. Мы по полдня не работаем, ходим по магазинам и магазинчикам и ищем, что бы нам сожрать с чаем. Такое малокалорийное, но чтобы не выло в желудке от голода. Такое дешевое, но чтобы без химических добавок. Мы обжираемся этими малокалорийными блюдами до рвоты. Рвота уносит наше чувство вины, но не уносит проблем, которые его вызывают...



Аня ходила ко мне заниматься английским. Ей было тогда 16 лет. Льняные волосы, голубые глаза, богатые родители. Инсулинозависимый сахарный диабет. Четыре раза лежала в коме в областном центре.

- Мне даже рожать будет можно, - весело говорила Аня, - только надо состоять на учете у хорошего врача. Контролировать сахар. И сделать кесарево, само собой.

Саша вместе со мной занималась йогой. Она была едва ли не ростом с высокую Аню, несмотря на свои тринадцать. У нее инсулинозависимый сахарный диабет с восьми лет. Саша колола себе инсулин шприц-ручкой перед каждым сеансом йоги. И уверяла, что йога снижает сахар в крови.

- Я пью коктейли и пиво. А что такого? - говорила Саша. - Мама разрешает. И врач разрешает. Просто добавь инсулина, говорит он, и ничего страшного.

Я слушала этих девчонок и думала цинично - и мама, и врач понимают, что Ане не дожить до того возраста, когда можно рожать, а Саше - до тех пор, когда ей легально продадут алкоголь в магазине. А еще я думала грустно - вот у кого проблемы. А у тебя разве проблемы? Радуйся анорексии и учетной карточке в онкологии. Радуйся, что видишь май, и что влюбленные малолетки сопят в твой телефон.

Когда ты научишься радоваться?!!!



Я иду со своим черным щенком. Щенок весело машет хвостом, потому что идет без поводка. В зеленые луга, в дикие поля, туда, где много солнца и нет людей.

Мы минуем огородную зону и гордо шествуем мимо выпяченных к небу задниц земледельцев. Пространства, заросшие диким бурьяном, чертополохом в рост Шварценеггера и лопухами диаметром со спутниковую тарелку. Когда-то здесь была цивилизация. О ней напоминают гигантские сооружения в виде инопланетных радаров. Радары ржавые, шелушащиеся. Я знаю, что лет десять назад эти устройства служили для обработки или упаковки льна. Теперь они медленно разлагаются под солнцем и дождем. К ним можно возить туристов. "Прямо перед вами монументальная группа "Гибель СССР". Автор неизвестен".

На самом верху ржавой композиции, на высоте десяти или даже пятнадцати метров над землей нарисован мелом циклопический фаллос. Кто был смельчак, который забрался на самый верх шаткого сооружения и нарисовал символ свободного мышления постсоветского народа? Ба, да там еще и надпись! Три магические буквы. Чтоб никто не перепутал, что именно нарисовано на монументе...

Нет предела героизму наших людей, думаю я, глядя на рисунок и надпись. И раздеваюсь, подставляя солнцу свою очень белую, а на плечах обильно веснушчатую кожу.

Инсоляция мне запрещена брутальным доктором из онкоцентра. Но умеренные солнечные ванны с восьми до двенадцати дня допустимы. Сейчас десять утра. Меня никто не увидит под ржавыми обелисками - ни праздные поселяне, ни строгий доктор. Я стелю коврик и застываю под солнцем в своей любимой Сарвангасане. Ноги прямо вверх. Руки поддерживают лопатки. Кровь приливает к голове, активизирует мыслительный процесс, а главное - щитовидную железу. Щитовидка омолаживается. Мне всегда будет 27 лет.

А зачем мне всегда быть молодой, спрашивают активизированные от прилива крови мозги? Я не хочу в этой жизни: карьеры, денег, дачи на Лазурном берегу. Я не хочу сниматься в кино, даже если все режиссеры Голливуда приедут просить этой чести. Я не хочу никакого автомобиля - я ненавижу автомобили, в них воняет химией, они укачивают меня..

Сарвангасана положительно влияет на здоровье половых органов. Моей щели необходимо оздоровляться. Зачем? Я не хочу, чтобы под моим балконом пели серенады. Я не хочу, чтобы кто-то спал в моей постели всю ночь. Я презираю чистую любовь и насмешливо отношусь к случайным связям.

Зачем тогда тебе здоровье, солнце, приливы крови?

Я смотрю в небо и вижу, как оно медленно раскалывается надвое, как в нем открывается огромная огненная щель. Она нисколько непохожа на мое больное естество. Она сочится алым соком жизни, вибрирует и посмеивается надо мной.

- Эй, ты! Чего ржешь? - кричу я, сменив Сарвангасану на позу "Человека Леонардо да Винчи". Мои руки раскинуты смело навстречу огненной щели. Она должна, наверное, свидетельствовать о моем сумасшествии. Но я знаю, что это провокации неба или, может, глубин ада.

- Я здоровее всех вас вместе взятых! - кричу я неизвестно кому. - Клетки убиты! Анорексия лечится йогой! Я проживу до девяносто пяти лет, напишу девяносто пять книг и пошлю к черту девяносто пять любовников! Пошла ты в щель, чёртова щель!



Не помню, как исчезло непонятное видение. Я очнулась от того, что мой черный щенок лизнул меня в щеку. Но еще несколько минут лежала в полусне и слушала голос, говорящий откуда-то издалека:

- Ты родишь сына с голубыми глазами. Твой сын достигнет больших высот, и ты будешь очень гордиться им. Он принесет тебе счастье.

- Ты уже говорил мне это, - злобно ответила я, - два года назад во сне, я помню! А я родила мертвую девочку! Если ты бог, то надо отвечать за свои слова.

- Я тебе не про того ребенка говорил. А про следующего.

Я помотала головой, чтобы очнуться. Села на коврике и быстро одеваясь, говорила щенку:

- Пошли домой, Ася. Здесь как-то нечисто. Как, блин, у Гоголя - заколдованное место. Голоса, сны, видения...

Щенок Ася согласно помахал ушками и рванул вперед - в заросли лебеды и тысячелистника.

- И ведь никакого дурмана здесь не растет, чтобы такое мерещилось!

Может быть, где-то в параллельном потоке жизни мое alter ego беседовало с цыганкой- гадалкой, или с философом-гуру, или со спасителем-мессией. Не знаю. Я не верю в сверхъестественное.

Я вообще пока не решила, во что верю в этом мире.



Октябрь 2010




© Елена Тюгаева, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2011-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]