ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА "ОГРОМНОЕ КОЛИЧЕСТВО" (2004, 2005)
Природа обаяла меня своими одеждами и дыханием, как только я выехал из своего королевства. Я вновь скакал в обличии кентавра в университет, в это место прогрессивных голов. Я раздувал ноздри подобно коню или буйволу, переходил с рыси на галоп, сбил пару женщин и семеро мужчин по дороге. Так я стремился к блаженству познания. А природа продолжала очаровывать мой взор: капучиновые небеса, кудри дерев с растущими на них изюмами, зной багряной землицы, мостик радуги, в радости распахнувшей свою радужную пасть, сказочная пушистость зверей - всё подбадривало и устремляло меня к их познанию. И только стальные драндулеты, громыхающие по неровному асфальту, заставляли мою разгорячённую, взволнованную красотой природы кровь успокаиваться, и я переходил на рысь.
Около здания ВГПУ я уже гарцевал. Вдруг, уже у самого порога здания, моё копытце задней левой ноги наткнулось на что-то железное, маленькое и, непременно, танцующее. И, как сразу же выяснилось, говорящее. Оно танцевало и говорило:
- Добрый кентавр! Знаешь ли ты, на что наткнулось твоё слепое копытце?
- На что? На что наткнулось моё слепое копытце?
- Ты даже не догадываешься, на что наткнулось твоё слепое копытце?
- Да на что же!? - не удержалось наткнувшееся слепое копытце.
- На танцующий ключ, - танцевал ключ.
Я впал в недоумение: как он может говорить? И плясать? Это же и вправду пляшущий ключ. Его же дело - открывать. А не ломать голову добрым кентаврам.
- А что ты умеешь открывать? К чему ты?
- Как к чему? К головам. Я открываю головы, - пел, танцуя передо мной, ключ.
- Ты и мою голову вскрыл? - поинтересовался я у него.
- Нет! И ещё раз: нет! Твою голову мне не вскрыть. Я могу вскрывать только людские головы! Любое такое мифическое существо, как ты, может взять меня с собой, и с моей помощью открывать хоть тысячу человеческих голов.
- Зачем это?
- Затем, чтоб знать, что там у них внутри. Ведь это страшно интересно. Или интересно страшнО. Смотря какая башка.
- Ну, что ж. Ты бы мне пригодился.
- Вот и возьми меня!
- Хорошо!
И сию секунду ключик подскочил и полетел прямо в мои ждущие ладошки (ведь, когда он подскочил, я, быстро проговорив заклинание, превратился обратно в человека).
- А ещё я так обворожительно танцую! - продолжал петь, созерцая мой подбородок сквозь прутья моих пальцев, заключённый в кулаке ключ. - Ты человек!? Гадкий, лживый человек!? - запел по-другому мой ключ. - Мною могут распоряжаться кто угодно, но только не люди! Когда мною распоряжаются люди - это выглядит весьма катастрофично! Это не приводит ни к чему хорошему...
- Ничего уже не поделать! Теперь ты в моих руках. Было бы преступлением против человеческой натуры не воспользоваться тобою. Повинуйся мне, а иначе я предам тебя ржавчине и повешаю навеки вечные на гвоздь.
- Хорошо, мой господин! Ваша воля. Я буду служить вам. Но можно мне хотя бы будет танцевать?
- Конечно можно, - улыбнулся я.
В университет я зашёл с мыслию: "Вот, где ты проведёшь остаток своёй юности" и с желанием вскрыть голову какой-нибудь даме. Даме посимпатичней. Не пришлось долго выискивать - дама образовалась пред моими очами сразу же, как я вошёл в университет. И гримаса у дамы была весьма располагающая к вскрытию: такая задумчивая, с плавающими глазками, прикушенным язычком, и ноздри у неё явно поменялись местами. Я немедля достал ключ и подошёл к даме, последняя не обратила никакого внимания на подкрадывающегося и облизывающегося человека с ключом. Подушечкой указательного (в данном случае, распознавательно-ощупывающего) пальца я ощупал-распознал в макушке дамы замочную скважину, аккуратно вставил в неё ключ и повернул раз эдак восемь, для надёжности и от радости первого вскрытия. Черепная коробка вмиг распахнулась, и все её мысленные внутренности сияли предо мной как на ладони, или даже на двух ладонях, потому что этих богатств было очень много. Так много, что я прочёл только половину - и этого хватило с избытком. А узнал и постарался художественно обработать я вот что:
"Я такая шла в какое-то куда-то с этим плюгавеньким, любящим топлёное молочко молодым вполне человеком. И этот вполне человек, со свойственными ему ехидностью и неглубоким познанием женской натуры, спросил у меня:
- Как поживает ваш хвост?
А я такая, эмансипированная, но, по иронии судьбы, страстная и пылкая дама, отвечаю неохотно, и в то же время охотно и даже желанно:
- Это вы о муже?
- Какой к чёрту муж, дамочка! Вы что, извините за следующую фразу, упали с Луны! Вы что, простите меня, с Луны упали! Я с вами, учтите, говорю открыто: вы падший луноход?
- Я не луноход! Я женщина! - обомлела я. И сразу же сняла с себя бусы. Такие гневливые дураки, как он, этот гневливый дурак!, любят отбирать у женщин бусы.
- То-то же, - прохрипел сорвавший голос плюгавенький любитель топлёного молочка, топлёноемолокосос, любитель гневливого дурачка, плюгавенькое молочко вполне человека, человекосос вполне гневливого дурачка, любящий плюгавенько сосать гневливое молочко топлёного дурочка вполне человека и при этом гневливо человечить по-дурацки и сосать плюгавость!
- Отвечайте на вопросы, женщина!
И я, разумеется, ответила, потому что я, разумеется, женщина...а не луноход.
- Я не поняла вопроса, - ответила я и выпучила грудь, выпятив глаза.
- Я спрашивал: как поживает ваш хвост? Неужели это так сложно! Неужели он у вас не поживает!
- Какой хвост! Вы, не побоюсь следующих слов, ёбнулись откуда выше, чем я! Вы - мой ангел? - я эротично прикусила полгубы...ему. Но этот ангел вырвался из моих зубов, оставив в них половину своёй никчёмной губы.
- Отвечайте! Или я грязно хрюкну! - угрожал он. - А я, к вашему сведению, хрюкаю как Иван Павлович. А Иван Павлович - грязная свинья, к вашему сведению!
- О нет! Только не хрюкайте!
- Хрю!
- Нет, прошу вас!
- Хрю!
- Умоляю! Заклинаю!
- Хрю! Хрю! Хрю-хрю!
- О, да вы смотрю хрюкнулись!
- Хрю-хрю вам! Грязно-грязно хрю!
- О каком хвосте вы спрашивали...- я, естественно, заплакала, ведь я, естественно, женщина, а не луноход.
- О вашем! Вашем хвосте!
- Нет у меня никакого хвоста! С рожденья! - заорала я, чуть не проглотив умело хрюкающего собеседника. И этот собеседник кинул свой взгляд на мой зад:
- Ой и вправду! У вас нет ни грамма хвоста. Извините меня...Простите...Долго я ещё обязан перед вами извиняться! - рявкнул он.
- Недолго. До первого поцелуя.
- Тогда получите его, - прильнул он ко мне.
- Нарожна ты мне нужен, полугубок.
- Но я же ваш ангел. Я упал на вас с неба. На вашу сексуальную голову. Я запутался в ваших обворожительных волосах и разукрасил их лиловой спермой с перепугу.
- Хорошо. Я - ваша!
И мы заключились в объятиях. И удалились в свои хоромы для длительных и основательных занятий любовью! Как бы было хорошо! Почему в моей жизни подобного никогда не происходит. А так бы хотелось встретить такого ангела. И что делает этот с ключом..."
Я в поту и страшном недоумении вынул ключ из головы сей дамы и быстро спрятался в прикреплённый к стене стеклянный шкафчик с пожарным шлангом. Дама постояла с полминуты, взглянула на потолок и пошла себе дальше, не опуская головы и не отводя взгляда от потолка. Хоть она и ушла, а взгляд её всё-таки остался на потолке.
"Боже, - думал я. - Сколько несообразностей в голове моего сверстника. Сколько бестолковых хлопот! Если здесь каждый держит в голове такие мысли, и у каждого я буду их читать, то я, ей-Богу, хрюкнусь. И я не хочу, и не буду читать мысли моих однокурсников. На меня обрушится уйма непереносимого, я перестану общаться с ними. Вряд ли ведь я когда-либо смогу общаться с этой дамой. Нет, я поступлю мудрее, человечнее - я буду изучать однокурсников и всех окружающих меня новых людей постепенно, поэтапно, попериодно, обычным человеческим способом. Так всё же сразу нельзя. Запрещено! Танцующий ключик прав. Конечно, интимности всякой души интересны душе всякого. Но, вот вопрос, полезны ли? И вот ответ - не полезны. Определённо..."
- Определённо, - поддакнул ключ из моих ладошек.
- Мне нужно как-то избавиться от тебя, танцующий ключ, - сказал я ему. Тот начал исполнять танец живота.
- У тебя нет живота. Мне надо избавиться от тебя...
- Я хочу есть, - пожаловался угрюмо и в то же время трогательно пожарный шланг, в жилище коего я находился.
- А ты кушаешь танцующие ключи? - спросил я у него.
- Я только их и ем. А остальное не ем, - прожурчал он.
- Держи. Он твой. Приятного аппетита!
Шланг жадно засосал с моих ладоней танцующий танец живота ключ и поблагодарил.
В это время в здании раздался звонок и я, чтобы не вызвать гнев у преподающих мудрецов, второпях выскочил из шкафчика и в тех же торопях побежал на лекцию. Дамский взгляд на потолке к этому времени уже рассосался.
Я собирался ко сну очень прилежно, много ухаживал за собою, пил микстуры; читал Ломоносова; хотел уснуть, конечно, красиво: с крепким здоровьем, чистой душой и ясной головой. Но вдруг, ещё в ванной, меня настигло смутное и неприятное предчувствие, и легло оно, помню, как и порча, пирогом под сердце. И отходя ко сну, почувствовал не что иное, как собачий вой. Вой был немыслим в моей колыбели, я не понимал, как так может быть - я лёг идеально. Откуда этот загадочный вой собаки. И именно, что я его почувствовал, именно, что - он как бы пробежал по моим внутренностям, во мне пробежал и зазывал за собою все мои чувства и чувствования. Всё, что я мог бы испытать: радость, страх, горе, умиление и самое высшее из чувств - любовь - вдруг всё это устремилось за проклятым воем. Все чувства мои вёл за собой этот вой, а те бежали, как преданные, как ему преданные, а не мне. Лицо моё зашевелилось и направилось куда-то вглубь самого себя и волосы напряглись как струны, и зазвучали волоса мои так сладостно и так снотворно, что я сразу же, без чувств, без собственных чувств, заснул. Только и мелькнула мысль, что вой этот собачий очень похож на волчий, но я точно знал, откуда-то знал, что это вой собачий, а не волчий. И перед самым сном, когда я ещё цеплялся за краешек сознания, мне представилась картина: волк воет на луну. Я сам её представил, эту картину, и тут же заключил, что вой волка на луну очень похож на обращение человека к Богу, очень уж похож. И после оной мысли сразу же уснул.
И было мне послано такое видение. Передо мной была разостлана какая-то чёрная карта с какими-то линиями и жирными точками. "Что за маршрут? Что за станции?" - недоумевал я. - "Что это за карта?". И О! и О, что было дальше: в самой жирной точке, которая при этом ещё и постоянно кружилась, всё отчётливей и отчётливей приобретая форму воронки! и в этой жирной самой воронке вспыхнула красным пламенем собака! Огромная собака! Хотя она была на карте, но я сразу понял, что собака эта огромна - и я вдруг чётко увидел эту собаку, несущуюся из невиданного снежного вихря, её пурпурная шерсть, раздуваемая и развеваемая ветром, сжигала всё на своём пути. Собака летела стрелою, разбрызгивая из пасти слюну, летела слюнявой огненной стрелою. И лаем подзадоривала себя, лай поднимал собаку чуть ли не до верхушек больших угрюмых деревьев. И как было темно на небе, какой мрак царил всюду - будто сам демон закрыл своим чёрным крылом так ненавистную ему земную юдоль. И только эта тварь неслась, уничтожая и громыхая, вперёд. Но куда неслась пурпурная тварь? К кому?
И вновь предо мною возникла противная (уже кровоточащая!) карта. Я уже видел по какому пути двигалось собачье отродье. Оно двигалось в малюсенькую точку, точку, над которой было написано моё имя. Никак рукой дьявола было выведено моё имя! Я хотел было уже скомкать карту, но не обнаружил собственных рук. И так же неожиданно, как и не обнаружил своих рук, я проснулся. Я узрел тишину и потолок собственного дома. Чувства уже были при мне, я почувствовал неописуемый страх и тот час, тот час (как на духу говорю!) побежал вешаться, стреляться - что угодно, лишь бы...Но я и наяву не чувствую рук. Они лежат неподвижно! Их, как и нет. Как же я наложу на себя руки, если их у меня нет? Ах, да они же просто отекли...И когда в моих руках вновь проснулась и заиграла кровь, а это произошло в две минуты, я уже не думал о самоубийстве, ибо этих двух минут мне хватило, чтобы уговорить себя отказаться от смертного греха. Я решил для себя за эти две минуты, что буду готовиться ко встрече с этим животным. Настолько подействовал на меня сон. Да я даже и не подумал, что это сон, это, несомненно, видение. Причём ни один сон не начинался наяву. А в эту ночь, здесь, у меня в колыбели, был вой и музыка моих волос. Какова прелюдия! Я намертво решил для себя, что виденное мною - это послание от Добрых Сил, сочувствующих мне. Добрые Силы мне никогда не будут помогать, я это знаю, они могут мне лишь сочувствовать. Но и этого достаточно. И этого хватит. Они предупредили меня, что ко мне несётся сатанинский зверь, и мне как-то надо подготовиться. Но как? Купить пистолет? Хорошо, пистолет я куплю, на всякий случай. Но разве можно посланника тьмы убить пистолетом, хоть даже и во всякий случай? Но я всё равно куплю пистолет, всё равно...Но надо защитить и свой дух. А как защитить свой слабый дух? Где мне достать священные латы, в который я облачил бы свой хлиплый дух? Свой малодушный дух?
Но на оной мысли мои ночные бдения и закончились. Я вдруг уснул. И спал без сна. Мне ничего не снилось, ничего, а может быть, что-то и снилось, но я ничего не помню, а значит и не важно это. Важно другое - как мне быть? Как мне жить? Как мне встречать таинственного злого гостя? Только об этом и думаю. И изменница из башки вылетели.
35.
Скрипя, едет телега. Я на телеге. Изрублен сомнениями, с тоской на голове. Тревожусь и размышляю о "сейчас" и "раньше", о "теперь" и "позже", о революциях и казнях, о народах и родах, о небесах и наполеонах и о начале веков.
Еду и сотрясаюсь. Ною и засыпаю. А затем лихорадит, вновь отпускает и тянет в логово страшных сомнений. Много поумирало. Нет надежды и веры. Весь я взбит и размешан в соломе неотвязчивых мыслей. Еду к яме глубокой, яме несносной, забавной. Изранен сомнениями весь, и с тоскою на голове. Еду выручать господ, провинившихся, угодивших в яму, расчудесных дряхлых господ.
А надо мною порхают грифоны, пугают во мне моего дитятю. Уж ночь поспела, налилась. Никакого пристанища. Одни колдобины да деревья, иссохшие, безжизненные, без несметного множества зелёных язычков, язычков-листьев, которые бы вылизали моё каево сердце, замёрзшее, безжизненное. Одни колдобины да деревья. А лошадь давно устала, а лошадь давно упала, давно умерла и зарыта - на кладбище лошадином. Везёт телегу мой раб. Дурак дураком, но везёт. Богооставленный угорь.
Рушатся миры на том берегу, женщин там нет. И там нет давно воды. Там - рушатся миры.
На моей соломе голая бесстыдница. Тоже выходка изощрённой свободы. Батюшки! У неё оспа! Выкинул я бесстыдницу. Я - зачинатель республики плутов и голодающих! И колесо покатилось вдаль. "Колесо! Колесо! Колесо!". Афродита, уйди! Я - сын тысячелетия, жонглирую вспышками логоса, посыпаю пеплом голову, танцую на вертеле. Заступники заступитесь!
В яму - БУХ!
Лечу, не чуя. С миром умираю. Запучеглазился.
Не скрипит телега, не брюзжит солома, не воет метель, я померк. И свет ни заря. Я встаю. Иду к водопою - и жадно пью. Пью, как в первый раз, как из груди, как младенец. И хорошо мне. Я устал, я уснул. Пренасыщенный и опустошенный, изнемогший от поездки. Матушка, вон, кормит.
Пот льётся.
Молоко жизни.
Сон.
"О, ищите меня, скошенного и распухшего, в камышах, смиренномудрые старцы!"
Как печально всё на свете! Как бедственно!
Я в огне и тушу его своими горючими слезами, дурак! Ни на что не годен, ни на что не ладен, ни на что не проворен! Развара! Сонливый скот и озябший клён! Весь в пене, в пене ругани весь. Без пальцев, на которые можно было бы надеть по перстню златому да сапфировому, да и смарагдовому. Неспособный ученик и гад! Тишь-тихоня! Мямля-размямля! Курица Ко-ко-ко, не несущая яиц. А все-то как востры!
Как все чудны и ярки! Ни одного поганого, - я только один поганый. Откуда и вылез такой?! Откуда изблёван-то! Пришёл я, милый, нестерпимо милый, к людям, к нестерпимо тоже милым, пришёл я, растёкся голубыми глазами у их ног, в рдяной цвет облёкся, любовь напоказ выставил, согрешил-согрешил! А сейчас - лбом в пол, и жужжалица во груди, и худо как, и как худо, весь бедовый, до нитки весь, напроказничал, не угодил, смех и грех - смех с их стороны, а грех - с моей. И хворь надо мной как саван, как целлофановый пакет, вздымается от вздохов моих глубоких и мученических и снова на меня опускается, покуда я вновь не вздохну - да так глубоко и мученически, что даже светило небесное льнёт к устам моим...
Бежал я за телегою да и не добежал! А они кричали, они советовали (а они хорошо умеют советовать): "Не беги ты за снотворной, не беги ты за этой высокохрустальной птахой, не твоему разварному духу мчаться за ней". А я им отвечал, шапку теряя и запрокидываясь, и захлёбываясь, и ногам потерявши счёт: "Да что же вы, не видите, что телега это, а не птичка, что из дерева она, а не из хрусталя. А если...а если с другого бока посмотреть, то и не птица, и не телега, а совсем уж, вылитый цветочный горшок!" - отвечал я им, и истинно отвечал я им, ни одной лживой буквы не произнёс, всё как зеркало отразил им, как мерцало Господне. Но они пыхтели и смеялись, и Она недоумённо хохотала: "Цветочный горшок!"
- И даже без цветка!? - озирались они - Пустой?!
-Да-да, пустой, без цветка, без бутона, без стебля, без корня, без зерна, без земли - пустой как ничто и никто! Я так говорю!
А они уж рычать, дружно стаей рычать, наступать, советовать, а советуют они истово, очень хорошо и добротно закидывают советы в меня, как дрова в печь, устремлено подсчитывая, загадывая, греясь моим горем! А во мне горит огонь, и трубы-то нет, как у всех, чтоб дым-то выпустить, нет трубы, и вытяжки нет - а люди греются, насмехаются, грызутся, грызутся, грызутся насмешники. А лоб мой кровью весь омыт уже и обожжён.
Расчесать бы сердце, вспомнить о любимой, да, боюсь, сколупну корочку, да и оттуда как похлещет кровь. Не надо, не надо, лба хватит, чтобо утешиться, два кровяных потока не приведут меня в вертоград для убогих, надо было затаиться ото всех, ведь я - жирный мальчик для них, я сожрал все их услады, я напророчил им беды, я плакал при них, и они секли меня, забрав себе в голову, что это наказание для меня, и я - недоношенный...но кем? Кем?
Злая вьюга душевная кидает меня из угла в угол. Изба бревенчатая брёвна скоро потеряет от моих содроганий и метаний, хворь кидается на меня, как коршун на одинокую ладью с трупом. Час прошёл, как я вернулся от бесноватого люда в свою избу, ко своим родным, а где они? Они в своих раздумьях и на рабочих местах...Они убиют меня, когда придут с рабочих мест. Матушко матушкой подумает, а батюшка - убьёт! Измудохает батюшка под мысли матушки. Я буду комарихой, распластанной на полу, с ногами, как у паука, но скрюченными, нависшими над головой-пианино, а крылья будут вырваны, а жопа будет порвана. А что я сотворил...Смех рассказывать, вой поднимать. Привёл меня в избу наш староста, на поклонение, на заточение, на заклание: "Здесь отныне умирать будешь, смрад-отрок!".
- А за что меня, а за что меня?
- За ой сам не знаешь? Вот придёт твоё батюшко-матушко да измудохает тебя косами острыми, смрад-отрок, зарубят, а после и скажут, смрад-отрок, за что тебя так, токо ты спящ будешь, нет не спящ - мёртв, мёртв, как совести твоей сон будешь.
И ушёл. А за что? А за что не сказал. А я думаю вот за что.
По утру отправился я за мармеладом - уж больно люблю мармелад! Ничего со мной не поделаешь. Из-за мармелада все беды мои. А про телегу я уж вам говорил: как проехала она на красную горку и я побёг за ней и дальше вы знаете, что сказал я им. Но этого мало, этого, разумеется, мало, чтобы поносной смертью умереть во родной избе. И я им стал пророчить. Незнамо откуда лились в меня знание и мудрость сии, но выходили они точно что из меня. И люди ловили ухом слова мои и даже ухом не повели, когда я начал с того, что я - ничтожество, и следует выслушать такое ничтожество, как я, во спасение ихнее, и они жадно и важно слушали, забыв о цветочном горшке и телеге. А я продолжал, и слова мои вскоре начали раздражать их и беса в них живущего гневить. Запричитали, загорлопанили, руками замахали на меня и визгом и бранью в миг обесславили речи мои, сказали, что кузов духовный мой полон щебня да навоза, и что, мол, я вывалил всё это на них, и мол, я вероотступник и нелюдь, что я ни на что не ладен, и они давно уже заострили на меня зуб свой. Они поведали, что давно наблюдают за мною, что давно уж видят неспособность и недоношенность мою, давно уж это видят, и знают, что я дурак и тихоня, недостаточно ловкий в миру и порой несу неслыханный, несказанный бред, и всё, главное, не к месту несу его, именно что на место не кладу мой бред. Досада взяла меня, я расплакался, у них на глазах. Как я был неосмотрителен, как я был растревожен и полурот в тот момент. А они, узрев мою слабость, преобразились окончательно, вздыбились надо мною как кони вольные да дикие и давай бить копытами своими по голове моей. Кем только не был я обзываем! Уши мои почернели да упали с головы, в прах превратившись. Весь я окислился и вперился в грязь: я - грязь, смрад.
Высекли меня у позорного столба с яростию неописуемой. А староста после порки привязал к вые моей цепь и сказал, что отныне я буду умирать во родной избе, и поволок туда, где смертушка мне была обещана. И теперь, окровавленный весь, я жду породителей своих и молюсь за их здоровье, за их тихую старость у могилки сыновьей. И сколько узнал я сегодня про себя! Я так низок, я так гнил в корне своём, я так слаб и вонюч. Они говорили: "Лучше бы ты был силён да вонюч, нежели слаб да вонюч". И то правда. Я был бы тогда одним из них и, наверняка, сказал бы то же самое какому-нибудь нерадивому безумцу. "Лучше бы ты был силён да вонюч, нежели слаб да вонюч". Как всё паскудно и печально! Какой бедственный день!
Но вот стук! Но вот стук! Я - замер. Стук - тоже. Ну же. Входите, мои родители. Убейте окаянного вашего мальца, измудохайте его, как было сказано старостой. Я, как и подобает такому несмышлёному безумцу, заревел, уж во второй раз. Упал на колени перед дверью и заревел, в последний раз. А ноги-то сами по себе засучили по полу, задрожали, пошли в какой-то свой, невиданный, загробный пляс. А я-то сам на коленях, и ноги-то, предножье-то, волокут меня не пойми куда и вижу уж, как кошка чёрная, мохнатая бежит из чулана. По спине уж моей бежит, кошка. Царапает спину, а хвостом волочащимся утирает кровь, выступающую из моей спины.
- Кошка - кошка! - и кидаюсь назад и головой прямо в пол. И входят матушка с батюшкой. Я плачу в кровавой тревоге, не успевший смириться с болью. Я громко плачу. Они подходят, утирают кровь и слёзы
- Что случилось, Деметр? Земля уж больше не держит тебя? - спрашивают они.
- Давайте, вонзайте в меня свои косы, я буду молиться и за вас и буду петь.
- Утри слёзы. Мы не будем ничего с тобой делать. Мы же любим тебя. Ты же сын наш. Человек одинок во всём белом свете, если у него нет родителей. А у тебя есть родители. Ты не плач. Как бы не шумела людская пучина, наш спасительный остров всегда примет тебя (если, конечно, тебя выбросила пучина на наш остров, как сейчас) таким, какой ты есть.
- Правда? - изумился я. - А это всё из-за девушки. Я повлёкся за ней, - задыхаясь начал объяснять я, - она бросила меня, так как сама по себе цветочный горшок, а если поглядеть с другой стороны, то и телега, а я - недоношенный, но кем, вами?, но это всё равно...Я стал пророком, но это никому не понравилось и вот я, разочаровавшись в любви этой телеги и людской любви, жду смертушки с мыслью, что от вас она на меня прибудет.
- Знаем-знаем. Всё знаем, - говорит батюшка.- Иди-ка ты покушай.
- Да отоспись, - добавляет матушка.
- А я думал, вы убьёте меня, - утирал я лицо от остатков слёз.
- Ну разве мы могли бы...
- И как я мог, и как я-то мог предположить...
И взяв кошку на руки, отправляюсь на лежанку, жевать мармелад и что-нибудь читать, затаив обиду на мир сей суровый и сварливый. И даю себе зарок, что до смерти полюблю спать. И буду ненавидящим прохожих фонарём, буду светить и много чего говорить. И я совсем не путаник. У меня нет болезней вечных, я весь как руда, как золотая руда, как прииски, как происки, как лоно природы. И покуда я по родительской милости ещё жив, буду повторять: как всё бедственно на этом свете! Как несносно всё! Как...Но что энто? Мне привиделось? Вот я лежу с оцарапанной спиною, уж час, как привёл меня староста смертушки дожидаться. Я ударился об пол, и родители мне привиделись. Но вот стук! Настоящий стук! Я - замер.
Да вот может быть и есть это самое оно, да и то, к чему все так неустанно бежали, размахивая кровеносными ручищами. Да это и есть оно! Оно трещит как кошель непонятного скряги! Оно жужжит как клубок нездоровой старухи! Оно грохочет как чрево весёлого пса!
И оно не трепещется, а просто лишь ширится как словно бы будто бы пламя костра. Костра пионерского, шипящего, смрадного, но скоро заглохшего б струйкой душистою! Ох, будет нарядная землюшка розова, будто бы некто купил всех здесь нас!
P.S. (Так и есть). Все умрём от купли-продажи. Всех нас купят! Всех нас купят деньгами. Деньгами да денюжками! Всех, всех купят! Купят, купят, как кур! Ничего не умеем; купят, как кур, ибо, ибо Запад всех купит, как кур нас всех Запад приобретёт, и позор нам, и позор нам, курам!
© Дмитрий Туркин, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.