[Оглавление]





МОСКВА,  "ОКТЯБРЬ",  1997,  NN 1-5

Повторный визит


Литературная жизнь вращается вокруг "толстых" журналов - нравится нам это или нет (мне - не очень). Лишь тексты, опубликованные в "толстых" журналах, привлекают внимание - и нужно быть Владимиром Сорокиным, чтобы вырваться из круга унылой закономерности. Можно твердить о ненормальности и несправедливости, но игнорировать факты нельзя: "толстые" журналы по-прежнему остаются организаторами, популяризаторами, центрами и коллективными пропагандистами. И тянется сказка про белого бычка: "Новый мир", "Знамя", "Москва", "Новый мир", "Звезда" и "Чей-то там современник"... Сегодня мы в очередной раз поговорим о журнале "Октябрь".

Первые номера журнала за текущий год выстроены таким образом, что в центре каждого большой, длинный роман, а всё остальное: рассказы, стихи, заметки - лишь дополняет главную прозу, сопровождает ее, родимую, а она сама уж должна сверкать бриллиантом в драгоценной оправе. Поэтому мы и начнем с романов.

Олег Павлов, "Дело Матюшина" (№№1, 2). Перед нами история Василия Матюшина, родившегося и выросшего в семье, лишенной любви и тепла, где все - отец, мать, брат и он сам - существовали в безвоздушном пространстве взаимного ожесточения. "Казалось, все они погибают. Их не пускают дышать, жить". Это - начало романа, зерно, из которого прорастает судьба. Основное действие происходит в армии; в армию Матюшин идет с радостью, он счастлив вырваться из семейного круга, но оказывается опять в ловушке. Вот как объясняет Матюшину правила солдатской жизни случайный попутчик-узбек: "...если даже кружку воды попросят принести, отказывайся, по-доброму ничего людям не делай. Который упал, того не поднимай, пусть валяется, тебя зато меньше уже трогать будут. <...> Главное - не бояться смерти никогда, боли не бояться, но хотеть жить". Т.е. - не верь, не бойся, не проси. Армию Павлов описывает как филиал ГУЛАГа и явственно ориентируется на лагерную прозу; призыв Шаламова - быть не Орфеем, спустившимся в ад, а поднявшимся из ада Плутоном - воспринят Павловым со всей страстью, и он подробно изображает выжженные солнцем азиатские степи, тесные казармы, смрадные кухни и в полуобмороке блуждающего Матюшина. Армия постепенно уничтожает в молодом солдате человеческое начало, и в нем прорастает звериное зло, замещая всё его существо; в конце концов, Матюшин совершает убийство - чтобы самому остаться в живых.

Вероятно, своим романом Олег Павлов хотел сказать последнюю правду о жизни и смерти, предъявить читателю обнаженный кусок реальности. Вероятно, так - но получилось иначе. Письмо Павлова напоминает звучание расстроенного пианино. Сильные, выразительные фразы ("не существовал в его жизни и брат, отслоившись от души его без всякой боли") чередуются с каким-то нарочито косноязычным бормотанием ("Побывки его были редкими, были разве что ночевки"). Павлов иногда как будто специально отказывается писать внятно, но если косноязычие все-таки является оборотной стороной некой особой нутряной силы, то гораздо более странное и неприятное впечатление производят обильно рассыпанные в тексте уменьшительно-ласкательные словечки. У Павлова не вокзал, а вокзальчик, не кресло, а креслице, и даже не мгновенье, а мгновеньице. Голос срывается в фальцет, струна противно дребезжит. Мир превращается в маленький, игрушечный мирок.

Впрочем, где-то во второй половине романа тон выравнивается, но одновременно исчезает первоначальная мощь, повествование бессильно провисает, пробуксовывает на месте - чтобы в финале неожиданно взорваться несостоявшимся катарсисом - ибо какой катарсис может быть в аду? Олег Павлов не справился с обрушившимся на него словесным потоком, не сумел загнать его в строгие берега, и текст остался бесформенным и аморфным.

Роман Алексея Варламова "Затонувший ковчег" (№№3, 4) обладает одним неоспоримым достоинством - читать его не скучно, фабула закручена в тугую спираль, и даже многочисленные нелепости и натяжки проскакивают, особо не раздражая. В центре романа - борьба за душу и тело "святой отроковицы" Маши, завладеть которой пытаются как сектанты из старообрядческого скита Бухара, так и скопцы из "Церкви Последнего Завета" - но Маша, оберегаемая душой своей покойной мамы, избегает всех опасностей и напастей. По ходу дела мы узнаем целый ряд занимательных историй: историю фальшивого старца Вассиана, историю учителя Ильи Петровича, безнадежно влюбленного в Машу, историю главаря скопцов Бориса Филипповича Люппо, когда-то кастрированного отцом изнасилованной им тринадцатилетней девочки, истории скульптора Колдаева и академика Рогова - и все они переплетены в неразрывный узел. Смысловой центр романа - разоблачение сектантства как главной российской беды; при этом текст можно легко истолковать символически, и тогда Маша - это сама Россия, прекрасная, беззащитная и непобедимая.

К сожалению, напряженная фабула является единственным достоинством "Затонувшего ковчега". Текст написан языком по преимуществу газетным, затертым ("Илья Петрович <...> изнемогал от груза своих мыслей и ощущений"), нередки и стилистические жемчужины вроде следующей: "Раздобревшая Катерина нахмурилась". Все персонажи позаимствованы Варламовым из тех или иных произведений русской литературы: и правдоискатель Илья, и продавший свой талант Колдаев, и демонический Люппо, все они уже были, были, были и пережили десятки воплощений; и все громкие слова, сказанные в романе о судьбе России уже были сказаны раньше, и ни одной не замызганной мысли найти в тексте Варламова невозможно. Торжествует вполне определенная вторичность, а за ней скрывается второсортность.

Третий большой роман - "Парк забытых евреев" Григория Кановича (№№4, 5). Творчество Кановича уникально, он один из последних писателей империи - еврейский литератор из Литвы, пишущий на русском языке. Империя умерла, и впредь такого не будет, и не будет еще и потому, что нет больше еврейского народа ни в Литве, ни в России. Роман Кановича - это реквием по ушедшим евреям Восточной Европы. Портной Ицхак Малкин, парикмахер Натан Гутионтов, дантист Моше Гершензон, флейтист Гирш Оленев-Померанц - ежедневно собираются в Бернардинском саду Вильнюса, в "парке забытых Богом евреев", чтобы пить "самый сладкий и самый горький напиток на свете - воспоминания", потому что "... прошлое <...> единственный признак, отличающий разумное существо от животного". А у этих стариков только прошлое и есть. Был - целый мир, где "паслись ленивые коровы с печальными вдовьими глазами", где ангелы сидели на крыше синагоги, где Господь Бог восседал в недосягаемой голубизне "на золотом престоле в окружении ангелов и серафимов", и мир этот был бессмертен, как миф, - и его не стало. А осталась лишь березовая роща, в которой расстреляли братьев Ицхака Малкина и сестер его жены Эстер, да пекарня, устроенная после войны новыми советскими властями в здании синагоги. И еще воспоминания. И смерть. "... страшно вымолвить, но смерть придавала жизни какой-то смысл. У самой же жизни его не было, хотя им казалось, что они, пусть и на короткое время, до очередного разочарования, его нашли". Это - печальные мысли старости, итог прожитых лет. Выводы Кановича тяжелы и безнадежны: исчез целый народ, а почти никто этого не заметил. Лишь выросли на пустых местах памятники и музеи. Есть повод утверждать, что "порядка в мире не прибавится, пока водится такой зверь, как человек".

Завершает наш обзор романов взгляд на текст Ильи Фаликова "Трилистник жесткой воды" (№5). Роман Фаликова состоит из трех частей: часть первая - гротескно-сатирическое описание жизни и творчества двух советских литераторов, маститого Сергея Михайловича Ткачева и малоизвестного Николая Дмитриевича Езерского; часть вторая - скучная история чиновника средней руки Евгения Князева, сына Езерского, обрывающаяся в 1986 году; третья часть, фантасмагорическая, посвящена судьбе Князева после 1986, его превращению в бомжа и его смерти. Две первые части написаны вяловато, плоско, напоминают нечто давно читанное, даже удачные сюжетные ходы и симпатичные детали и эпизоды работают вхолостую, пролетают мимо цели. Но третья часть по-настоящему интересна, в ней все начинает двигаться, дышать, шестеренки со скрипом цепляются друг за друга, сквозит ветерок, мелькают терпкие приметы сегодняшнего дня, и третья часть несколько примиряет с романом и превращает его в историю возникновения и гибели специфической советской интеллигенции.

Думаю, совершенно ясно, что ставка на "большую прозу" как несущий элемент журнальной конструкции себя не оправдывает: слишком многое зависит от качества одного конкретного текста, слишком велика вероятность провала, но даже тогда находятся маленькие читательские радости. В нашем конкретном случае, это в первую очередь замечательные "Письма из Британии" Дениса Хотова, нижегородского историка и литератора, скончавшегося в 1995 г. (№1) В течение месяца пребывая по приглашению тамошних ученых в Уэльсе, он ежедневно сочинял по письму. Получилась веселая, яркая, свободная проза, сочетающая непосредственные наблюдения с интеллектуально-литературными отклонениями во все стороны. "Ландшафт юго-западной Англии уныл, однообразен, но (тем самым?) романтичен и контекстуален Диккенсу и Агате Кристи. Трогательные овечки с выкрашенными задницами. Серое небо, так талантливо ретушированное, что кажется объемным, кажется небом. Сельские коттеджи, похожие на располневшие зенитные установки". (Цитата взята наугад.) Посмертную публикацию подготовил адресат посланий Кирилл Кобрин.

Заметен и "маленький роман" (а не большой, дьявольская, как сказано, разница!) Марии Голованивской "Противоречие по сути (Contradicto in adjecto)" (№2) - возвращается из Европы в Россию немолодой ученый-ихтиолог, дремлет в кресле самолета и вспоминает приключившуюся с ним несколько лет назад внезапную безумную любовь. Сама любовная история впечатляет не особо, но вокруг крутятся эпизоды и эпизодики из биографии ихтиолога, мелькают какие-то люди, звучат голоса других пассажиров, и сквозь мозаику проступает время, прошедшее и непреходящее.

Обязательно следует отметить и "берлинскую повесть" Игоря Клеха "Крокодилы не видят снов" (№3), пронизанную тонкими силовыми нитями, связывающими людей друг с другом и разделяющими их. В этой повести всё построено на неуловимых нюансах взаимоотношений мужчин и женщин, взрослых и детей, русских и немцев, людей и животных, и что, может быть, еще более важно: повесть написана точными словами, а только точное слово может вызвать сопереживание. "Сердце зажатой в руке маленькой птицы бьется в ладони так, словно там нет птицы, одно сердце".

Продолжая вчитываться в конкретные журнальные тексты, я всё более убеждаюсь, что главная проза каждого номера отступает в тень, а на свету оказываются частности, детали, и именно они образуют облик журнала. Здесь и постоянные "Записки литературного человека" Вячеслава Курицына, и микрорецензии Б.Филевского, и, например, спокойный и трогательный рассказ Сергея Антонова "Костыль Татьяныч", и некоторые стихи:

Истлеет, конечно, но что-то и останется. Наверняка останется.


"Независимая газета" от 11.07.97.




© Андрей Урицкий, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]