САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, "ЗВЕЗДА"
Вспоминая написанные статьи, я понял, что допустил ошибку - ни разу не процитировал никого из великих (или хотя бы знаменитых). Цитата - как костыль, подпирающий инвалида, или мраморный завиток, украшающий выстроенное здание. Цитата необходима, и я исправляю свою оплошность. Итак, в статье "Журнал, критик, читатель и писатель" Юрий Тынянов писал: "... сама конструкция журнала ведь имеет свое значение; ведь весь журнальный материал может быть хорош, а сам журнал как таковой плох". Таким образом, надо рассматривать любой журнал как единое целое, как конструкцию, рассматривать композицию журнала, и именно "Звезда", издание в своем роде типичное, исключительно для этой цели удобна.
Каждая книжка журнала состоит из нескольких разделов: современная литература (стихи и проза), переводы, публикации, публицистика и критика. Публикации достаточно характерны: переписка Ахматовой с сыном (N 4, 1994), Шаламова с внучкой Германа Лопатина (N 1, 1994) плюс кое-что из наследия эмигрантов первой волны - в основном работы религиозно-философские. Все это могло появиться и где-нибудь еще, и все это свидетельствует о стремлении редакции делать журнал очень серьезный и даже элитарный. Поэтому и в критическом разделе преобладают статьи, посвященные произведениям классическим, а текущая словесность освещается изредка и как-то вяло. Тут самое время вновь опереться на цитату - того же Тынянова из той же статьи: "... основная жизнь журнала всегда в критике и полемике. <...> журнал без критики невозможен". Если согласиться с этим, то придется признать, что "Звезда" уже почти погасла. Бури и ветра, волнующие умы литобщественности, не раздувают огня. Впрочем, в подобной позиции есть свой резон: несуетное вглядывание во времена прошедшие позволяет по крайней мере в очередной раз увидеть относительность нынешних страстей и оценок.
Плохо сочетаются с такими публикациями и такой критикой детектив Патрисии Хайсмит "Встреча в поезде" (N N 10-12, 1993) и исторический роман Сомерсета Моэма "Тогда и теперь" (N N 1-2, 1994). Их присутствие в журнале легко объяснимо с коммерческой точки зрения, но не только. Наше время мало располагает к чистоте жанра и стиля. Царствует ее величество эклектика, и наличие под одной обложкой элитарных изысков и массовой литературы прекрасно характеризует современное состояние.
И все же в описанном варианте композиционный центр журнала не критика, не переводы, а проза и поэзия - в них живая кровь. Но сначала отметим фирменный тематический номер "Звезды", на сей раз посвященный Сергею Довлатову (N 3, 1994). Нет нужды писать о нем подробно - писали другие, и неоднократно. Добавить нечего, ответим лишь на вопрос: почему Довлатов? Что, он единственный крупный писатель? Конечно, нет. Ответ другой: Довлатов умер, а в России покойников любят вдвойне. Поневоле вспоминаешь Маяковского, кощунственно писавшего: бумагу - живым, внимание - живым. Но это, естественно, не имеет никакого отношения ни к Довлатову, ни к его творчеству.
При однотипном построении большинства номеров почти в каждом имеется центральное произведение. О них в основном и пойдет речь.
Михаил Чулаки. "Отшельник" (N 11, 1993). Кит Сергеевич Шармак, писатель-фантаст средней руки, принимает участие в эксперименте, проводимом НАСА. Цель эксперимента - изучить реакцию человека на полное одиночество, полную изоляцию. Чулаки ставит свой умозрительный эксперимент - над носителем среднего интеллигентского сознания, причем сознания русского. Кит Шармак довольно быстро понял свое затворничество как удачу: он - таинственный отшельник, все им сказанное приобретает необыкновенный вес, к его словам должен прислушаться весь мир. И вместо одного года Кит Сергеевич провел в комфортабельном (американцы обеспечили) скиту тридцать лет, забрасывая человечество романами и апостольскими посланиями. А что может написать средний интеллигент? - Интеллигентские благие пожелания: "Не воюйте, не имейте армий!", "Не рожайте больше одного ребенка!", ну, и тому подобное. Не имея связи с внешним миром, Шармак погрузился в мир вымышленный, упоенно размышляя, как все вокруг изменилось - по его, Шармака, слову. Вопреки собственным представлениям он уподобился не пророку, а пациенту закрытого санатория, страдающему аутизмом. А у Михаила Чулаки получилась убийственная карикатура на русского писателя - с его непомерно раздутым самомнением, мессианским комплексом и манией величия.
Повесть Александра Мелихова "Дары нищего" (N 12, 1993) - вариация на вечную, затертую, изжеванную до оскомины тему отцов и детей. Герой повести, выдающийся ученый Сабуров (довольно скучно читать о гении, постоянно рассуждающим о собственной гениальности), пытается понять своих сыновей, разобраться в их проблемах, найти истоки появившегося в семье отчуждения. Интеллектуал, способный заполнить десятки страниц изысканиями о "научных рекомендациях для управления трудовым коллективом", Сабуров в частной жизни страдает от невозможности наладить нормальные отношения с детьми. Особенность прозы Мелихова в том, что это умная проза. Иному автору (втору, по определению Сигизмунда Кржижановского) хватило бы на всю жизнь мыслей, афоризмов, идей, рассыпанных по тексту. И подобная насыщенность не снижает эмоционального градуса повести, самой по себе несколько холодноватой.
На противоположном полюсе - роман Валерия Попова "Будни гарема" (N 2, 1994). На читателя обрушивается ворох гротескных картинок, фантастических описаний, невероятных событий. Известный мастер карикатуры, Попов и в новом романе оказывается на должной высоте, хотя местами и чувствуется усталость - ну сколько, в самом деле, можно смеяться, издеваться и ходить на руках! Попов рискнул изобразить сегодняшнюю жизнь, взглянуть на нее сквозь преображающее и увеличивающее стекло художника. Результат превзошел все ожидания. Попов сумел увидеть самое, может быть, главное - двойственность российской действительности. Роман населяют оборотни, перевертыши. Комсомольская чиновница превращается в секс-диву на службе у мафии (а затем - в борца с этой мафией - и вновь в чиновницу, уже демократическую); коммунист - в православного; стукач - в борца с тоталитаризмом; диссидент - в сталиниста. Идет круговорот превращений - в погоне за деньгами, должностями, славой. И только писатель при любых режимах остается у подножия лестницы - в позе наблюдателя и грустного шута.
Повесть Евгения Федорова "Илиада Жени Васяева, год 1949" (N 4, 1994) неожиданна. Как и тысячи других, Федоров в сталинские времена был репрессирован, и впечатления тех лет - источник его прозы. Но так о пережитом в те годы не писал еще никто. Традиционный для русской литературы каторжный роман Федоров наполнил едким воздухом иронии, превратил в роман философский и, одновременно, в роман воспитания. Наивный студент-вольнодумец Женя Васяев, оказавшись в тюрьме, знакомится с разными людьми, расширяет свой кругозор, тренирует ум, а трое соузников: самовлюбленный славянофил Крымов, желчный западник Бирон и осторожный социалист Рапопорт - излагают ему свои кредо. Три монолога, три концепции развития России, три варианта ответа на известный вопрос "Кто виноват?", три совсем не добрых шаржа. Сам Федоров не отвечает на заданные вопросы, не проповедует, усмехается, глядя из далекого будущего; он ведет читателя вслед за Васяевым по лабиринту, где и само следствие - игра, основанная на сокровенном знании: сейчас не бьют. И лишь в конце повести, к концу пребывания Жени в московских тюрьмах, когда приговор уже вынесен и впереди лагерь, из-за нарисованного занавеса высовывается звериное мурло: "... показался дежурный офицер, шире распахнул дверь: в камеру волокут тяжелый куль, волокут два дюжих, ладных вертухая. Они держат тяжелую тушу под мышки, а ноги волочатся, голова вся в крови; <...> Женя офонарел, оцепенел, глядючи. <...> - Бьют!" Игра закончилась.
В искусстве "как" не менее важно, чем "что" (я думаю, более) - это трюизм, истина прописная, никому не нужная, а разборчивый читатель оценит по заслугам и неторопливую мягкую манеру Александра Мелихова, и крепко сколоченную, энергичную фразу Валерия Попова, и неудержимо несущуюся, захлебывающуюся речь Евгения Федорова. Что до других, то я бы выделил рассказы И.Меттера (N 11, 1993), приближающиеся к безыскусной чесности дневника, рассказы, в которых отдельные факты превращены в кусочки мозаики, представляющей историю страны.
Настал момент - пора закругляться, а еще ничего не сказано о стихах. А поэты в "Звезде" печатаются в большинстве своем хорошие, и даже очень. Вот Дмитрий Бобышев, подводящий итоги (N 1, 1994):
Иль средь младых насмешливых племян
живым торчать анахронизмом?
Да будь хоть киловаттом осиян,
найдут, что высмеять. А ты - за все границы
страны ли, века... Нет, еще крупней:
менять, так материк, тысячелетье...
Да можно ли совсем остаться без корней?
Их пусть и нет, а боль совсем не легче.
Вот ироничный Лев Лосев (N 1, 1994):
Смутное время. Повесть временных тел.
Васнецов опознает бойцов по разбросанным шмоткам.
Глаз, этот орган мозга, последнее, что разглядел, -
нацеленный клюв с присохшим красным ошметком.
А вот Алла Михалевич, превращающая в поэзию ботанику (N 12, 1993):
Рыльца, шпорцы, пестики, тычинки,
цветоножки, черенки и шейки,
столбики, сосочки и ворсинки,
язычки, чешуйки и ячейки.
А еще есть Елена Игнатова (N 11, 1993), Алексей Пурин (N 4, 1994), Владимир Гандельсман, Елена Елагина (N 2, 1994). Но при всем качестве и разнообразии литературного материала - и прозы, и поэзии - в "Звезде" все тексты, в общем-то, традиционны. Здесь не найдешь дерзких экспериментаторов, безумных авангардистов, наглых мастеров постмодерна (если, конечно, не считать всю современную литературу постмодернистской - просто по факту принадлежности к пост-эпохе). "Звезда" - журнал умеренный, приятный во всех отношениях. Хороший журнал. И политической публицистики не чурающийся.
"Независимая газета" от 23.11.94.
© Андрей Урицкий, 1994-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.