[Оглавление]





"РОМАН"  В  КОНЦЕ  ВЕКА


Звонок прозвенел, приговор подписан и обжалованию не подлежит. По журнально-газетным городам и весям замелькали цитаты из написанной Мандельштамом в 1922 году пророческой статьи "Конец романа". Дабы не отстать от других, отметимся и мы. Итак, в 1922 г. Мандельштам писал о "связи, которая существует между судьбой романа и положением в данное время вопроса о судьбе личности в истории"; исходя из катастрофического опыта первых двух десятилетий двадцатого века, Мандельштам предсказывал гибель "биографии как формы личного существования" и, следовательно, гибель романа, который в традиционном понимании есть ни что иное, как "композиционно замкнутое протяженное и законченное в себе повествование о судьбе одного лица или целой группы лиц". Казалось бы, время опровергло Мандельштама: личность выжила, выжил и роман. Казалось бы - но это не так. Лишь сейчас, 70 лет спустя, ясно, что Мандельштам был прав. Американец Фрэнсис Фукуяма провозгласил: история кончилась. Вслед за ним то же самое повторяют и многие другие (например, Вячеслав Курицын в статье "Искусство смерти", опубликованной 9 июля 1992 года в "Независимой газете"). Но если кончилась история, то кончилась и личность, а если нет личности, нет и романа. (Здесь мы не будем рассматривать, насколько истинно утверждение о конце истории, главное, что такое мнение существует.)

Поскольку романа нет, то возникает закономерный вопрос - а что же явилось ему на смену? Но прежде чем исполнить вариации на изрядно замызганную тему "смотрите, кто пришел" - поговорим о постмодернизме. Иногда кажется, что постмодернизм - нечто фантомное и ускользающее. Каждый, кто пишет о Нем, имеет в виду что-то свое: для одних это целое мировоззрение, для других - всего лишь игра с различными литературными стилями. Нельзя не согласиться с Олегом Дарком, написавшем в предисловии к "Змеесосу" Егора Радова: "Никто, правда, в точности, кажется, не знает, что же это такое". И если так, то давайте забудем о постмодернизме, отмахнемся от него, как от назойливой мухи, и посмотрим не предвзято на некоторые тексты, представленные читателям под псевдонимом "роман". Одно из наиболее ярких и впечатляющих произведений такого рода - "Тридцатая любовь Марины" Владимира Сорокина. Этот роман (для удобства будем говорить так) в России еще, к сожалению, не опубликован, и поэтому есть смысл припомнить его содержание. В центре повествования - судьба Марины, неудавшейся музыкантши, диссидентки и лесбиянки. Мы узнаём, как еще в детстве Марина была изнасилована пьяным отцом, как в семнадцать лет познала тайны лесбийской любви и с тех пор сменила двадцать девять любовниц, чьи фотографии бережно хранила вместе с Библией и портретом некоего диссидента, в которого Марина тайно и безнадежно влюблена. В кризисный для себя момент, разочаровавшись в любви и не найдя поддержки ни у друзей, ни в церкви, Марина знакомится с секретарем парткома завода, и этот парторг - надо же такому случиться! - как две капли воды похож на героя Марининого платонического романа в молодости (хотя он и не назван, ясно, что речь идет о Солженицыне). Под влиянием минутного настроения Марина приглашает нового знакомого к себе домой и исповедуется, а рано утром, еще толком не проснувшись, отдается ему и впервые в жизни испытывает - под звуки гимна Советского Союза! - оргазм с мужчиной - оргазм, невероятный по силе и продолжительности. Преображенная, Марина порывает со своим прошлым и идет работать на завод, а затем еще и переселяется в общежитие, окончательно влившись в здоровый советский коллектив.

На первый взгляд перед нами очередной шедевр соц-арта, тем более, что заканчивается роман откровенно издевательской имитацией газетной статьи начала 80-х (время действия романа). Иронически обыгрывая штампы советской пропаганды, представлявшей диссидентов людьми морально опустошенными, развратниками и неудачниками, ненавидящими свой народ (так называемых простых людей Марина презрительно именует пролами - по Оруэллу), Сорокин одновременно не щадит и самих инакомыслящих - не случайно так резко сближены функционер КПСС и диссидент N 1, не случайно для Марины одинаково святы и почитаемы либерал Сахаров и националист Шиманов. При всем этом роман Сорокина не вписывается в рамки просто пародии, он слишком сложен и многослоен. Сорокин использует (и пародирует) не только социалистический реализм, но и различные литературные схемы, не имеющие к последнему никакого отношения: тут и роман воспитания (главы о детстве и юности Марины), и роман с движущимся героем (Марина - свой человек во всех социальных группах общества, и психологический роман, что наиболее интересно. В характере Марины соединены разнообразные свойства и качества: стремление к идеалу, безудержное распутство, глубина чувств, истеричность, чутье художника, злоба, доброта. Марина не только диссидентка и лесбиянка, она почти клептоманка, немножко садистка, чуть-чуть проститутка, алкоголичка, наркоманка, ну и т.д. Широк человек - до исчезновения. Марины нет - она растекается по плоскости, теряет очертания, растворяется. Точно также нет и романа, за маской скрывается пустота, полный вакуум, который, как известно, есть иное состояние материи. "Тридцатая любовь Марины" - пародия на всю литературу, разрушение литературы, тотальный минус.

Все вышесказанное можно было бы отнести, конечно, к особенностям мировоззрения Сорокина, одной из наиболее экзотических фигур в современной отечественной словесности, если бы не появились, как грибы после легкого осеннего дождика, романы, несущие на себе ту же печать отрицания, что и "Тридцатая любовь Марины". Например, "Палисандрия" Саши Соколова - текст для поклонников его первых двух романов неожиданный и даже шокирующий. Здесь все особенности стиля автора "Школы для дураков" сохранены, читатель по-прежнему может восхищаться виртуозной словесной игрой, изысканными аллитерациями и прочими литературными красотами, но "Палисандрия" почти полностью лишена особой пленительной лиричности, делавшей прозу Соколова столь неотразимо привлекательной. Да и какая может быть лиричность в похождениях кремлевского сироты, будущего диктатора, гения всех времен и народов Палисандра Дальберга в мире литературной пародии! - ибо пародия - вот стержень, на котором держится здание романа. Пародируется "Лолита" - если набоковский Гумберт одержим страстью к нимфетке, то сексуальный гигант Дальберг любит только старушек - и всех сразу; пародируется де Сад - объект преступных вожделений мадам Мажорет Модерати, в лапы к которой попал постаревший изгнанник Палисандр - все те же беспомощные старики и старушки - похоже, что старость для Соколова - травестийная метафора юности, да и вообще, время в "Палисандрии" ведет себя крайне прихотливо: то ли течет в обратном порядке, из конца в начало, то ли стоит на месте, то ли движется по кругу; пародируются многочисленные сочинения в жанре "тайны кремлевского двора" - чего стоит, к примеру, покушение Палисандра на Брежнева, когда вместо живого человека неудавшемуся тираноборцу подсунули восковую куклу (кстати, нет ли здесь намека на известный рассказ Тынянова?), или история любви Ленина и Фанни Каплан (а многомудрые Вайль и Генис вообразили, что Соколов "переписывает историю" - так, "чтобы было красиво" - давно, видно, не читали творений Тополя и Незнанского, этих эмигрантских юлианов семеновых). Кого еще пародирует Соколов? - ну, скажем, Василия Васильевича Розанова: "Жизнедеятельность всякого Микеланджело, любого Миклухо-Маклая, Пржевальского или Кобылина-Сухово обязана протекать на фоне свершений его эпохи.

(Орудуя мухобойкой, истребованной у каптенармуса.)"

Или кого-нибудь другого - предоставим любителям скрытых цитат и аллюзий возможность открыть роман и потрудиться, а сами пристально вглядимся в Палисандра Дальберга. Персонаж это в высшей степени примечательный. Начнем с того, что, несмотря на многостраничные рассуждения, Палисандр не совершает ни одного действия по собственному желанию, он всегда подчинен обстоятельствам, подчинен автору - Соколов не может, вслед за Пушкиным и Толстым упрекнуть своего героя в своеволии. При этом сюжет подчеркнуто алогичен, поступки Дальберга бессмысленны, он подобен свихнувшейся марионетке. В полном соответствии со странной природой романного времени находится и возраст Палисандра: из юноши, почти мальчика, он, минуя зрелость, превращается в старца, но иногда создается впечатление, что он живет вечно, пребывая одновременно в нескольких временных точках. В довершении ко всему сказанному, Палисандр - гермафродит. Таким образом, он лишен воли, возраста, пола, его нет. Перед нами призрачный псевдогерой псевдоромана. Как и Сорокин, Соколов играет в роман, играет в бисер. Занятие, несомненно, достойное, но кардинально отличное от традиционного художественного творчества.

Список таких якобы-романов можно продолжить. Это и "Рос и я" Михаила Берга, где куски из "Войны и мира", из "Анны Карениной", из все той же "Лолиты" и даже из более раннего романа самого Берга "Вечный жид" используются как кирпичи для строительства нового дома, но, поставленные в определенное место, теряют свои настоящие очертания и пропорции, приобретая откровенно пародийный вид; это и "Змеесос" Егора Радова, являющийся, говоря языком самого романа, пародией пародий пародий, при чтении которой иногда может закружиться голова, как будто смотришь в распахнувшуюся под ногами бездну или, запрокинув лицо вверх, видишь ночное бесконечное небо.

Каждый из этих текстов заслуживает подробного разбора, серьезного комментария, и когда-нибудь, наверное, будут написаны многочисленные исследования, им посвященные, но для нас сейчас это не имеет ни малейшего значения. Важно другое: Сорокин и Соколов, Берг и Радов создают особое литературное пространство, где использованные ими тексты и схемы, идеи и образы отрицают сами себя. На месте традиционного романа появилось нечто иное: "роман после романа" (или, если угодно, построман, постмодернистский роман - термин возвращается, как возвращается улетевшая было муха - впрочем, я считаю, что "роман после романа" есть частный случай романа постмодернистского, чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить "Имя розы" Умберто Эко с любым из упомянутых нами текстов).

Констатировав существование "романа после романа", попробуем определить его основные черты, суммируя все вышесказанное:

1) "роман после романа" пародиен по отношению к традиционному роману, более того - он пародиен по отношению ко всей предшествовавшей ему литературе, ко всей предшествовавшей культуре;

2) герой "романа после романа" - псевдогерой, лишенный личностных черт, он - житель мира без истории, литературный фантом, призрак;

3) "роман после романа" - явление чисто отрицательное (здесь "отрицательное" - категория не оценочная), он разрушает литературу и предлагает построить из обломков новое величественное здание - без верха и низа, без стен и крыши - новый прекрасный мир - королевство кривых зеркал.

Меньше всего мне бы хотелось быть понятым превратно, поэтому совершенно искренне заявляю: я люблю этот странный "роман после романа", я восхищаюсь им и считаю его едва ли не единственным живым и развивающимся явлением в современной русской прозе, но все же, как иногда хочется простоты и ясности! Однако, подозреваю, что они утрачены, и если не навсегда, то очень надолго.

И последнее: предлагаю гипотезу - и пусть меня опровергнут - история не кончилась. Кончилась история европейская (или даже западноевропейская). Время от времени кончается любая история, любая культура, и тогда появляется "постмодернизм" (в качестве примера назову роман Дун Юэ "Новые приключения царя обезьян", написанный в Китае в XVII веке - там есть и пародия, и использование различных стилей, и много других, характерных для постмодернизма, черт). И если кончилась история Европы, то продолжается история Африки и Латинской Америки, а для жителя Урюпинска - Акапулько и Мельбурн - всего лишь надписи на географической карте, красивая телевизионная картинка, и в глубине души он не убежден, что там не живут люди с песьими головами.


"Гуманитарный фонд" N 39 (142) 1992 г.



Некоторые рецензии и статьи
1992-2000 гг.




© Андрей Урицкий, 1992-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]