ПОЭЗИЯ СЕЙЧАС. ВАРИАНТ
Начнем с цитаты, с одной из тех чешуйчатокрылых цитат, что бойко перепрыгивая со страницы на страницу, из журнала в газету и из газеты в журнал, давно ведут жизнь самостоятельную. Они надоедливы, но зачастую необходимы. Итак: в 1922 году, в статье "Литературная Москва" Осип Эмильевич Мандельштам, предлагая "откинуть совершенно несостоятельного и невразумительного Крученых", тут же отмечал его "безусловно патетическое и напряженное отношение к поэзии". Сам того не желая, Мандельштам случайно определил вероятный критерий, с помощью которого можно отличать поэзию от рифмованного подобия, поэта от ловкого имитатора. "Патетическое и напряженное отношение" иногда оказывается вполне достаточным содержанием стиха и единственным, что невозможно подделать. Такая жесткая подлинность переживаний - главное свойство литературных текстов Александра Бренера, того самого Бренера, который в течение нескольких лет будоражил Москву рискованными акциями, потом перебрался в Европу и в начале 1997 года, нарисовав знак доллара на картине Малевича "Супрематизм", угодил на 6 месяцев в голландскую тюрьму Эйхорн. Как и положено, в темнице Бренер написал книгу - "Обоссанный пистолет".
Книга состоит из прозаических фрагментов и стихов, объединенных установкой на прямое высказывание. Прямое высказывание, перерастающее в исповедь, притворившуюся теоретическими работами ультралевого толка, связанными с убеждениями и мнениями Александра Бренера. А Бренер видит целью искусства революционное преобразование общества и человека, уничтожение капитализма и построение новой утопии. При этом он понимает неосуществимость своего идеала, но стремится к нему всеми силами. И поэзия по Бренеру есть действие, она должна врываться в мир, как пущенный из пращи булыжник, сокрушая перегородки и трансформируя человеческие души.
Естественно, на воображаемом международном рынке идей цена подобного радикализма - десять центов. Это всё давно отработано, пережевано, переварено и выблевано. Но Бренер не мыслитель, он просто человек, вдруг увидевший, что из мира ушла любовь, что искусство превратилось в товар, а художник в торговца, что социальная машина отвратительна, а человек ничтожен. Оказавшись один на один с враждебной действительностью, Бренер кричит от ужаса и бессилия, и выбирает путь сопротивления, путь Толстого и Ганди, в его случае овеществившийся в серии агрессивных акций, плавно перетекающих в средней тяжести хулиганство. Если же присмотреться к деятельности и писаниям Александра Бренера повнимательнее, то можно обнаружить, что их содержание, их сокровенный смысл не столько в призывах к изменению социума и критике человеческого существа, сколько в опасной игре с небытием, с распахнувшейся за углом бездной. Это игра в поддавки, игра без правил. Провоцируя окружающих, Бренер, сам того может быть и не осознавая, ожидает от них адекватной реакции. Оказавшись в тюрьме, он объявил голодовку и, твердя магическое заклинание - "Свобода или смерть" - писал свою книгу, где сердцевина мира, к которой устремлен Бренер, последовательно отождествляется с любовью, Богом, смертью. Честный радикализм чаще всего направлен и против самого неукротимого борца.
Наиболее полно и последовательно всё вышесказанное отражено в весьма впечатляющей поэме "Бог, смерть и геморрой", и впечатляет она не поэтическими красотами (их нет), а предельной искренностью и предельным внутренним напряжением. В этой поэме Бренер достигает полной словесной ясности и четкости, абсолютной чистоты линии и открытости звука. Он представляет в ней себя как есть, без фиговых листочков и литературного кокетства: сорокалетнего инфантильного экстремиста, беспомощного, страдающего, мечущегося, измученного физически и морально. А в финале поэмы изображено состояние человека, прошедшего точку смерти и, возможно, возродившегося к иной жизни: "Мне стало страшно так,/ Как бывает страшно/ Только взрослым,/ Несчастным людям,/ Когда внезапно,/ Среди ночи,/ Проснувшись,/ Человек начинает вдруг/ Сознавать./ Сознавать что?// Сознавать, что вот только/ Сейчас, в эту ночную/ Минуту,/ Когда кругом тишина/ И нет никого рядом,/ Он, человек,/ Проснулся не только/ От виденного сна,/ Но и ото всей/ Своей жизни.// <...> И я снова встал/ На колени перед/ Койкой/ И помолился.// Я сказал: "Господи,/ Помоги мне,/ Моей жене,/ Моему сыну/ И моим родителям./ Господи, помоги/ Всем, заключенным/ В этой тюрьме/ И в других тюрьмах./ Всем страдающим/ И несчастным/ Помоги".// Потом я лёг в постель."
Замечательным свойством стихов Александра Бренера является их нелитературность. В ситуации, когда упражнения в версификации слишком часто подменяют поэзию, тексты, держащиеся исключительно на энергии обнаженного пафоса, выглядят предпочтительнее. Нелитературность в сочетании с противостоянием усредненной, анемичной, безликой стихопродукции несколько неожиданно сближает Бренера с поэтами-минималистами. Эта близость особенно неожиданна, если учесть, что Бренер, несмотря на весь свой революционный порыв, автор абсолютно традиционный, ибо нет ничего традиционнее роли поэта-пророка, поэта-демиурга, роли, от которой минималисты сознательно отказались. Поэт-минималист - не обитатель заоблачных высот, а ваш сосед, случайный попутчик, обычный прохожий; он не вещает, не поет, а говорит, и говорит не особым, возвышенным, поэтическим языком - искусство минималиста это искусство найти живые слова и внятно и точно произнести их в единственно возможном порядке. "Главное иметь нахальство знать, что это стихи." - писал Ян Сатуновский. Минималисты обнаружили, что поэзия разлита в воздухе повседневной речи, и надо только уметь слышать. "Погоди// я посмотрю// как идут/облака// как идут дела" (Всеволод Некрасов).
Парадокс заключается в том, что стихи эти как раз в силу "простоты" своей, внешней заурядности оказались настолько необычны, настолько новы, что и сегодня, когда со времени написания первых текстов Яна Сатуновского, Игоря Холина, Всеволода Некрасова и других прошло более 40 лет, минимализм многим представляется явлением несерьезным, маргинальным, случайным. Потому и публикациями минималисты не избалованы. Так, у Леонида Виноградова, еще в конце 50-х входившего в ленинградскую "филологическую школу", первая книга, "Чистые стихи" (30 страниц. 200 экземпляров), вышла в прошлом году. В отличие от москвичей-лианозовцев, Виноградов не расстается с классическим стихосложением, и хотя его "визитной карточкой" было в свое время веселое двустишие 1958 года "Мы - фанатики. Мы - фонетики./ Не боимся мы кибернетики.", более характерными представляются другие тексты:
Небо наклонилось.
Льёт, как из ведра.
А с утра ленилось,
капало с утра.
Небо обмелело.
Твердь уже видна.
И всплывает слева
звëздочка со дна.
Стихи Леонида Виноградова, чаще всего четырех- и восьмистишия, тяготеют к отточенной афористичности, в центре каждого из них - одна ярко выраженная мысль, одна эмоция, одна картинка. Но избранная форма диктует поиск иных выразительных средств, нарастает игра словами, стих заостряется, мягкую, нежную лирику сменяет гротеск. Неизменными остаются точность словесного употребления и выверенная речевая интонация, без чего минимализм невозможен:
Все мозги вокруг пожухли.
Ну, не жук ли я, не жук ли?
Все, все, все? Вокруг? Неужли?
Уж не уж ли я? Не уж ли?
Среди стихотворений Леонида Виноградова есть одно, которое можно поставить эпиграфом к любым сочинениям подобного рода:
На небесной книжной полке,
в недоступной вышине
гениальные обмолвки
попадаются одне.
Стихи начинаются с неясного шума, с двух-трех фраз, прилетевших из ниоткуда, с того самого знаменитого словесного сора. Дальше что-то прекрасное и необыкновенное должно вырасти, но минималист останавливается, он подбирает случайный камешек и шлифует его, обрабатывает наждаком, полирует и превращает в сияющий на солнце артефакт. В результате такой работы появились, например, тексты, вошедшие в книги Татьяны Михайловской и Руслана Элинина ("То есть" и "Эпиграфы" соответственно), изданные вместе, под одной обложкой - каждая страница разделена пополам, и справа помещено стихотворение Михайловской, слева - Элинина. Стихам предшествует небольшое предисловие Михайловской, содержащее следующее, многое объясняющее рассуждение: "Я называю этот метод осколочной техникой, а сами тексты осколками. В противовес мозаике, из фрагментов которой складывается целое, осколки не складываются ни во что и по ним трудно угадать, каким было утраченное целое. И не нужно угадывать. <...> Осколки самоценны..." Осколок - стихотворение, редуцированное до нескольких строк; слово почти вернулось в музыку, но задержалось на пороге, осталось намеком, отзвуком, эхом. Татьяна Михайловская: "Да, я прочла твое письмо./ Я все читаю."; "Сад камней/ за пазухой"; "Раздался выстрел за стеной,/ а я решила:/ музыка такая." Руслан Элинин: "Дальше/ пытаться/ выразить в словах"; "Мы с тобой/ еще знакомы"; "Сколько любовей/ обрубил/ дверцей такси". Это и есть сегодняшняя лирика - как промелькнувшая чуть в стороне тень.
Завершая эти предельно субъективные заметки, следует добавить, что названные авторы во многом различны, что диковатое дитя отечественной словесности Александр Бренер не имеет ничего общего с изысканной Татьяной Михайловской, что минимализм Руслана Элинина это не минимализм лианозовцев - но все они принадлежат к реальной литературе, к литературе существующей сейчас и именно сейчас, сегодня вызывающей сопереживание, сочувствие, отклик. И вспоминаются попытки указать поэзии, какой она должна быть - такой, этакой, с рифмами, с ножками или с хвостом... Она же никому ничего не должна, как и сама жизнь, поэзия не подчиняется приказам и директивам.
"НГ - Кулиса" от 26.02.99.
"Обоссанный пистолет" - лучшая книга Александра Бренера; три последующие, созданные в соавторстве с австрийской художницей Барбарой Шурц, не производят столь сильного и цельного впечатления, в них меньше непосредственного чувства, больше идеологической заданности. Кроме того, "обоссанный пистолет" написан ясным и чистым русским языком, позже Бренер начал позволять себе небрежничать, выражаться на каком-то европейско-английском: "художник, продуцирующий имиджи", "пространство консумации" и т.п. Проживание в благословенном городе Вене, вне родной языковой среды ему на пользу не пошло.
Должен, однако, признать, что новые сочинения Бренера заставили меня иначе взглянуть на его леворадикальную риторику, взглянуть под другим углом. Нет, эта риторика не кажется мне более оригинальной, я не преисполнился ненавистью к буржуазному обществу или международной художественной тусовке, объектам постоянной критики Бренера, объектам постоянного поношения и презрения, - но понял, что за руганью и левацкими разглагольствованиями стоит реальная проблема: исчезновение человека. Или, если угодно, кризис человека. Сегодняшний обитатель массового общества, человек потребляющий есть конечный результат развития "среднего", "заурядного" человека, описанного Ортегой-и-Гассетом. Жизнь его разворачивается в горизонтальной плоскости и лишена вертикали. Западный человек уже устал сам от себя, от собственного благополучия, от бесцельного существования. Бренер видит спасение (сугубо личностное) в сопротивлении власти, власти как вечной субстанции, каковое сопротивление должно привести к прорыву в пространство абсолютной, утопической свободы.
Другой писатель, отвергающий западную неолиберальную действительность - русский израильтянин Наум Вайман. Его книгу "Щель обетованья" я рецензировал, и рецензию можно прочесть ниже, здесь же отмечу лишь, что, в отличие от Бренера, Вайман критикует Запад справа, для него человек становится человеком, когда с оружием в руках защищает себя и свою землю. Гражданин Израиля, Вайман отвергает так называемый "миротворческий процесс" и призывает к войне с арабами во имя сохранения нации и государства. Расслабленный, добродушный, миролюбивый и толерантный европейский обыватель ему ненавистен.
Для современного Запада вопрос о сущности человека стоит чрезвычайно остро. В качестве примера возьмем фильм американца Джима Джармуша "Пес-призрак: путь самурая". Герой, чернокожий киллер-профессионал, виртуозный и неуловимый убийца живет согласно Бусидо - средневековому трактату о правилах поведения самурая. Он восстанавливает в себе дух древнего мира, встраивает себя в строгие рамки, он выглядит странным пришельцем из прошлого, единственным взрослым человеком среди инфантильных мафиози, не знающих, как должны жить люди. В финале этот стреляющий Дон Кихот погибает, жертвует собой, как это подобает самураю и человеку. (Тут уместно было бы сослаться на идеи Александра Кожева, но я знаю о них, можно сказать, понаслышке и поэтому ограничусь упоминанием имени философа.)
Так обстоят дела на Западе. (Характерно, что и Бренер, и Вайман живут вне России.) Не то у нас. Глупо ожидать активного обсуждения проблем общества потребления в стране, где чуть ли не половина населения живет за чертой бедности. И смешно читать об особой русской духовности, противоположной материалистическим Америкам - Европам. Вот появится у россиянина возможность заработать и потратить заработанное - он еще покажет миру, как надо потреблять! Тем не менее, появляются и в отечественной словесности соответственные тексты. Человеку как таковому посвятил свой недавний роман "Оправдание" Дмитрий Быков. Роман неудачный, слабый, художественно несостоятельный и попросту неумный, но сейчас мне важно другое - Быков расставил координаты и вписал в них человека. По Быкову, простая жизнь в единении с природой равна вырождению и дебилизации, жизнь без правил и законов превращает человека в медузу, правила и законы не могут быть навязаны извне, а должны быть восприняты душой и приняты добровольно. (То есть Быков, как я понимаю, хотел сказать нечто подобное, но заплутал в трех виртуалтьных соснах, наворотил горы ерунды и, в конечном итоге, запутался и заболтался. Быкову в пору было, как чукче из анекдота, горестно воскликнуть: "Нисего, нисего не полусяется!" и отправить рукопись под нож, а не в печать.)
Впрочем, все эти рассуждения о массовом человеке и массовом обществе требуют существенных корректив после 11 сентября 2001 года. Религиозные фанатики и идейные убийцы в мире существуют испокон веку, смерть - она всегда рядом, но впервые за последние 100 лет оказалось, что больше нет спокойного и тихого, надежно защищенного места на Земле, что неуязвимая дотоле Америка - уязвима, что нарушено основное условие успешного потребления - безопасность. Терпимость и расслабленность сменяются яростью и жестокостью. Отовсюду несутся призывы проявить волю к возмездию, волю к мести, волю к убийству. Вопреки распространенному мнению западный (массовый) человек - не беззащитен, не беспомощен, не лишен стимула к борьбе, он столь же одержим, жесток и беспощаден, как и человек восточный (южный, северный, любой). И, кажется, уже впору проявлять волю к сопротивлению ксенофобии, нетерпимости, антилиберализму. Принципиальный пацифизм - это глупость, Соединенные Штаты не могли не нанести удара по Афганистану, кто-то должен был ответить за нью-йоркскую трагедию, но не меньшая глупость считать, что с терроризмом можно бороться путем ковровых (да и точечных тоже) бомбардировок.
При этом массовое общество принципиально не изменилось. Оно лишь становится жестче, в нем начинает сужаться пространство свободы. Война диктует свои законы, а война продлится долго, может быть, очень долго. Грядет моральное перевооружение, грядет глобальный консерватизм. А это значит, что грядет и противостояние консерватизму.
Некоторые рецензии и статьи
1992-2000 гг.
© Андрей Урицкий, 1999-2024.
© Сетевая Словесность, 2002-2024.