[Оглавление]




ЛЮБОВЬ  ИЛИ  СЕКС?
Отношения между полами в постсоветской прозе и литературная традиция


Текст статьи основывается на докладе в рамках научной конференции "Любовь, протест и пропаганда. Культура интимности в Советском Союзе и постсоветской России. 50 - 90-е годы" (Констанц, 12 - 13 ноября 2004 г.).
Публикация первой редакции в журнале "Slavic Almanac" Vol 15 No 1 2009.


Изгнание из Рая: Любовь после Сталина

Катерина Кларк (Clark 1981, 246-247), рассматривая литературный процесс первых постсталинских декад, говорит о характерном для этого периода ощущении утраты невинности 1 . Имеется в виду символическая невинность мира, которая в эпоху расцвета соцреализма была закреплена в системе идеализированных образов и моделей восприятия действительности. Однако, одновременно можно говорить и о сексуальном аспекте этого метафорического грехопадения, спровоцировавшего отход от утопической концепции отношений между полами, вписанной в соцреалистический канон и гарантировавшей героям успешное растворение их любовного чувства в общем потоке желания, направленного в конечном итоге на Отца народов (ср. Guski 2002, 324) 2 . Таким образом, сексуальное или любовное желание в литературе сталинского периода не может оставаться неудовлетворённым: даже если герой по каким-то причинам вынужден отказаться от своей возлюбленной, эта жертва только укрепляет его гармоничное единение с системой и персонифицирующим её Сталиным (ср. Clark 1981, 183) 3 . Осуществлённая любовь к женщине - всего лишь промежуточная и не строго обязательная ступень на пути к мистическому слиянию с Вождём. Усомниться в успехе этого слияния невозможно, как невозможно подвергнуть сомнению мужскую силу Сталина.

Любовная концепция сталинизма патриархальна сразу в двойном смысле. Во-первых, в мифологии соцреализма показательный герой и соответственно основной субъект любви - всегда мужчина. Во-вторых, этот герой в свою очередь наравне с женщиной сам является объектом безграничной любви Сталина, которая способна подарить всему человечеству единственно возможный настоящий экстаз. Вследствие этого любовная интрига между мужчиной и женщиной лишается своего драматизма, изначально указывая на неизбежность счастливого финала. Влюблённые в мире соцреализма существуют как бы в идеальном пространстве гарантированного удовлетворения, которое практически не зависит от исхода их отношений. Их положение сравнимо с ситуацией Адама и Евы в Раю, когда направленная друг на друга сексуальность ещё не распознаётся как проблема или условие индивидуального счастья, которое существует отдельно от тела, как свойство пространства, находящегося под покровительством Бога-отца. Конец господства соцреалистической доктрины таким образом маркирует момент изгнания из символического Рая, предоставляя мужчину и женщину самим себе и оставляя их наедине со своими отношениями, имплицирующими целый спектр проблем и противоречий, которые уже не могут быть нейтрализованы растворением в идеологизированном универсуме.



Любовь "как в жизни": Бытовая проза

Процесс "эмансипации" любовного дискурса начинается в 1960-70-х гг. с зарождением жанра "бытовой прозы", этаблировавшей в советской литературе повседневную жизнь как самодостаточную тему. Любовь (а также ей имманентная сексуальность) была в свою очередь осознана как один из центральных элементов повседневности, что позволяло фокусировать на ней внимание в значительно большей степени, чем в предшествующие декады. Духу времени отвечала потребность писать "как в жизни", то есть подчёркивать натуралистичность любовной истории, её оторванность от над-персональной системы координат.

Примечательно, что новые тенденции в изображении межполовых отношений, преодолевающие патриархальную модель сталинизма, по времени совпадают с усилением позиций женской прозы, представленной в 1960-70-х такими именами, как Ирина Грекова, Майя Ганина, Лилия Беляева, Галина Щербакова. Женские любовные переживания в эту эпоху часто занимают центральное место, в том числе и у авторов-мужчин, что, однако, не делает из женщин автоматически субъектов отношений. Скорее, можно говорить о переключении внимания литераторов с (мужского) субъекта на (женский) объект, что в целом характерно для европейской литературы этого периода и на Западе может быть отнесено к влиянию феминизма (ср. Lindhoff 2003, 29) 4 .

Для советской бытовой литературы типичным является помещение любви в контекст брачных отношений (ср. Shneidman 1989, 35-37). Если это молодое, только ещё просыпающееся чувство (как часто в произведениях у Щербаковой), то оно непременно направлено на будущий брак. Если же герои уже состоят в браке, то проблематизируется их отчуждённость друг от друга, недостаток чувств, который приходится компенсировать либо адюльтером, либо воспоминаниями о бывшем, потерянном когда-то возлюбленном (или возлюбленной). Часто рассматривается конфликт между чувствами и долгом, который персонифицирует семья как "ячейка общества". Таким образом любовь в бытовой прозе - это не только психологическая, но и этическая проблема. Социальная заданность и механическая бесстрастность общественных структур выявляются в качестве основных врагов любви и следовательно человеческого счастья, которое без осуществления любовного влечения представляется невозможным.



Обсценный дискурс

Параллельно с развитием бытовой прозы тема взаимоотношений полов выходит на передний план также в неофициальной, альтернативной русской прозе у таких писателей, как Эдуард Лимонов, Юз Алешковский, Василий Аксёнов, Юрий Мамлеев и других. Однако здесь авторы ставят перед собой совершенно другие задачи, чем воссоздание "реальной" картины межполовых отношений. Откровенное изображение сексуальных практик служит здесь не столько усилению натуралистичности повествования, сколько маркирует так называемый "bad writing" - письмо, отклоняющееся от общепринятых этических и эстетических стандартов (ср. Simmons 1993, 111-112) 5 . Сексуальность перестаёт быть элементом отношений "двоих" и приобретает черты карнавальности за счёт свободной перестановки партнёров. Сфера интимного парадоксальным образом становится публичной и объединяет целые группы и компании, затягивая в свой водоворот практически весь мир. Не случайно в прозе Эдуарда Лимонова сексуальные контакты часто происходят в общественных местах (например, на детской площадке или на нью-йоркской улице) и выбор партнёра не ограничивается противоположным полом. Однако по сути обсценная проза аутоэротична, так как шокирующие сексуальные похождения героя иллюстрируют прежде всего его независимость от господствующих табу и являются фактически одним из вариантов его отношений с самим же собой. Так что, если пользоваться терминами психоанализа, эксгибиционизм в данном случае неотделим от нарциссизма.

Эта традиция провокативного "мужского" письма продолжается также и в современной литературе. Достаточно вспомнить хотя бы Виктора Ерофеева или Игоря Яркевича, использующих эксплицитную сексуальность как метод трансгрессивного освоения действительности и транспортирующих таким образом идеи, часто не имеющие прямого отношения к дискурсу полов и межполовых отношений.



Перестройка: Письмо без табу

В постсоветской литературе, однако, наметились и оформились также и совсем другие тенденции в изображении любви и сексуальности, не вписывающиеся ни в советскую, ни в "обсценную" традицию, но в то же время опирающиеся на них в поиске новых художественных концептов. Прежде чем обратиться к отдельным авторам, я бы хотела коротко охарактеризовать тот идейный и мировоззренческий перелом, на фоне которого мог образоваться новый подход к теме полов после Перестройки.

Снятие официального табу на изображение сексуальности в искусстве и массовой культуре привело к дискурсивному взрыву, компенсирующему прежние умолчания в отношении вопросов пола. При этом субверсивная функция, которую секс выполнял прежде в альтернативной, подпольной литературе, была потеряна вместе с запретами, в связи с чем оказался под вопросом и эстетический смысл откровенных эротических сцен в рамках произведения искусства. Иллюзия построения более разумного и благополучного общества путём заполнения неких информационных "пробелов" постепенно исчезала. Наметившееся сознание "порнографизации" культуры вызывало скорее чувство тревоги и отчуждения, чем прорыва к новым горизонтам. Свободная, то есть освободившаяся от искусственных дискурсивных ограничений половая любовь сама вдруг обнаружила имманентные ей репрессивные механизмы. Природа сексуальности стала осознаваться как двойственная и даже парадоксальная: с одной стороны, с ней связывалась позитивно коннотированная реализация собственных желаний, с другой - автоматическое следование "животному" инстинкту, ограничивающее интеллектуальную и духовную свободу личности. Конфликт между сексом и моралью, обозначенный ещё в прозе 60-70-х, сменился конфликтом между сексом и интеллектом. Из морально-этической проблемы секс превратился в экзистенциальную, что окончательно легитимировало выход половой тематики за рамки прежней бытовой литературы.

В то время, как средства массовой информации и многочисленные пособия по технике секса пытались научить (пост)советскую публику "радостям секса" (как назывался тогда один из нон-фикциональных бестселлеров), художественная литература взялась за исследование теневых сторон сексуальности, которые представляют угрозу как для индивидуума, так и для его окружения.



Светлана Василенко: Рождение смерти

В повести Светланы Василенко Ген смерти, которая формально ещё придерживается круга тем, принятых в бытовой прозе (аборт, замужество, разлука, женские судьбы), вместе с тем уже предпринимается попытка глобального осмысления реальности через телесность. Двойственная природа сексуальности - созидательная и одновременно деструктивная - тематизируется самим местом действия: больничной палатой, где лежат направленные на аборт женщины. Из их бесед становится ясно, что аборт является таким же неизбежным элементом их отношений с мужчинами, как и сексуальная близость с последующим зачатием. Причём чёткой границы между удовольствием и расплатой за него не существует: мучения начинаются ещё задолго до того, как женщины переступают порог больницы. Например, Полина так устала от болезненной ревности мужа, что воспринимает его обострённые чувства к ней, которые уже стоили ей жестоких побоев, только как источник морального и физического страдания. Другая пациентка рассказывает о своём романе с женатым грузином, состоящем из мучительных чередований страстных свиданий и периодов одиночества. Однако, вопреки проскальзывающим в женской беседе обвинениям в адрес "мужиков", виноватыми в их страданиях оказываются не столько использовавшие и толкнувшие их (прямо или косвенно) на аборт мужчины, сколько сама природа сексуального чувства, лишающего женщину собственной воли и ставящего её в зависимость от мужчины, а затем и от собственной физиологии.

Вопрос о том, какое начало лежит в основе любви - духовное или физическое - центральный в повести и прямо перекликается с вопросом о материальных и метафизических истоках бытия. Одна из главных героинь, Наталья, биолог по образованию, чья история дана нам в ретроспективе, посвящает себя науке для того, чтобы, вооружившись необходимыми знаниями, повлиять на природу и исправить её ошибку, сделав человека бессмертным. Среди других попавших в больницу женщин она исключение, так как не придаёт своим отношениям с мужем, с которым мыслит себя в благополучном, вялотекущем союзе, большого значения. "Любовь - это болезнь такая. Без любви оно лучше" (Василенко 2000, 315), - говорит она соседкам по палате.

Однако случайная беременность сигнализирует внезапное вторжение физиологии в её рационально-интеллектуальный мир, что Наталья интерпретирует как наказание природы за своё научное высокомерие. Она открывает в себе отвращение к жизни, которая, как ей теперь представляется, регулируется "системой инстинктов", превратившейся в человечестве в "слепую, тупую, чёрную силу", "мешающую разуму". Это отвращение обращается в Наталье против себя самой, когда она распознаёт его как один из симптомов своей беременности, наряду с раздражительностью и тошнотой, и с ужасом констатирует зависимость своих суждений от физиологических процессов. Более того: научный пыл Натальи с этой перспективы выглядит как обсессия живого существа, отчаянно хватающегося за свою жизнь, то есть он также напрямую связан с ненавистным ей инстинктом выживания. Итак, разграничить сферу духа и тела, возвышенное и низменное не удаётся. Точно так же обречена на провал и попытка отделить жизнь от смерти. Ген смерти, который Наталья пытается обнаружить и уничтожить в своих научных изысканиях, оказывается интегрированным в саму жизнь. Недаром гибель отца от взрыва на полигоне, с которой начинается ретроспективный экскурс в её биографию, символично совпадает по времени с моментом кокетства матери с солдатом на проходной военного городка.

Разделение на телесное и возвышенное оказывается условным также и в случае с центральной антагонисткой Натальи Тамарой, ожидающей в больнице очередной аборт и принадлежащей по всей видимости к низшему социальному слою. В ней Наталья видит прежде всего одержимую инстинктами самку, и Тамара, на первый взгляд, подтверждает это впечатление, провозглашая на всю палату: "Люблю мужиков, и мужики меня любят! Ох, как они меня любят!" (Василенко 2000, 304) Однако подробный рассказ Тамары о своей судьбе раскрывает её как одухотворённую личность, сохранившую на протяжении всей жизни преданность своей юношеской любви - топос, распространённый в советской прозе 60-70-х - и отдающей своё тело мужчинам из милосердия к человеческому страданию. В финале повести мы наблюдаем, как воображаемый поезд привозит Тамару в рай, что косвенно намекает на летальный исход последнего аборта и одновременно окончательно выводит повествование из бытовой сферы в метафизическую.



Людмила Петрушевская: Мазохизм без садиста

Если для Василенко женская жертвенность ещё представляет собой некий духовный идеал, способный если не преодолеть, то, по крайней мере, облагородить биологическую детерминированность существования, то в прозе Людмилы Петрушевской жертвенная любовь сама по себе предстаёт как результат инстинктивного поведения. Героини Петрушевской не имеют выбора: чтобы получить удовлетворение от любви (в том числе и физическое), они должны полностью отдать себя во власть мужчины. Вот как описывает свой первый сексуальный опыт Алёна из повести Время ночь: "Он лез в кровавое месиво, в лоскутья, как насосом качал мою кровь, солома подо мной была мокрая, я пищала вроде резиновой игрушки с дырочкой в боку, я думала, что он всё попробовал за одну ночь, о чём читал и слышал в общежитии от других, но это мне было всё равно, я его любила и жалела как своего сыночка и боялась, что он уйдёт". (Петрушевская 1993, 261) И затем: "наслаждение - вот как это называется". (Петрушевская 1993, 261) Интересно, что мазохистскому поведению женщины у Петрушевской не соответствует мужчина-садист. Жестокость, которую он причиняет женщине - будь то физическая боль при дефлорации или ранящее её равнодушие после адюльтера - не доставляет ему, как кажется, никакого удовольствия, и является всего лишь побочным эффектом отношений. Таким образом женская "жертвенность" у Петрушевской часто остаётся невостребованной, и любовь превращается в одиссею нарциссического самоуничижения, как, к примеру, в коротком рассказе Бессмертная любовь, который начинается в тот момент, когда "служебный роман" между героями с точки зрения мужчины кажется уже исчерпанным. Логической точкой должен стать его отъезд к месту другого назначения, но во время сборов Лена неожиданно в порыве отчаянной самоотдачи опускается на колени перед своим возлюбленным на глазах у других сотрудников. Этот жест символического жертвоприношения, однако, не производит на него должного впечатления и не может остановить ход событий: отныне, как сообщает рассказчица, "Лена вынуждена была ходить на работу в то место, в котором зияла пустота вместо Иванова". (Петрушевская 1993, 50) Но и эта пустота продолжает магически притягивать героиню, чьи чувства и мысли во время разлуки навязчиво вращаются вокруг бывшего возлюбленного, что в конце концов приводит к безнадёжному бегству от семьи и умопомешательству.

Обезличенное имя, данное Петрушевской своему герою - Иванов - и отказ от описания как его внешности, так и эмоций, суггерируют мысль о том, что Лена с самого начала влюблена в пустое место. Объект её страсти случаен и безличен. Именно поэтому маниакальная сконцетрированность на нём выглядит такой иррациональной и пугающей. Regine Nohéjl в своей статье о телесности и сексуальности в постсоветской женской литературе говорит о полной произвольности и взаимозаменяемости сексуальных объектов, характерной для всей прозы Петрушевской (Nohéjl 1996, 201) 6 .

Таким образом, традиционные женские "добродетели" - самоотдача, верность, жертвенность - подвергаются у Петрушевской деконструкции и лишаются своей духовной составляющей, обнаруживая инстинктивную подоплёку. Любовь превращается в своего рода безусловный рефлекс, регулирующий отношения индивидуума с окружающим миром. Так, заглавная героиня рассказа История Клариссы, до десятого класса замкнутая в себе и не проявлявшая интереса к происходящему вокруг, в первый раз реализует проснувшуюся в ней "чувствительность к своему положению в мире" (Петрушевская 1993, 33), дав однокласснику пощёчину за слово, показавшееся ей задевающим её женскую честь. Этой пощёчиной - по сути рефлекторным жестом - и начинается история её взаимоотношений с мужским полом, которые однако, как замечает рассказчица, принимают отныне прямо противоположное направление. А именно: Кларисса становится зависимой от мужчин и "плывёт по течению" (ср. Петрушевская 1993, 34) 7 , так же рефлекторно следуя роли жертвы, как однажды пыталась ей противостоять.



Игорь Шарапов: Любовь как текст

Несмотря на то, что пристальное внимание к сфере межполовых отношений в постперестроечной литературе остаётся в основном прерогативой женского письма, существуют также интересные тенденции в мужской литературе, демонстрирующие оригинальный подход к проблематике любви и секса. Среди авторов-мужчин, посвятивших себя этой теме, хочу выделить Игоря Шарапова, известного с середины 1980-х гг. в петербургском Самиздате. После Перестройки его произведения публиковались в журналах и альманахах. В 1998 г. вышел отдельной книгой роман Молодым супругам, развивающий авторскую концепцию отношений полов.

Уже само название романа Молодым супругам отсылает к советскому сексуальному (или, вернее, антисексуальному) дискурсу и сочетает в себе намёк на сентиментальное и одновременно дидактическое освещение темы. В дальнейшем конфликт между сложившимися представлениями читателя, составляющими своего рода обыденную мифологию любви и секса, и деконструирующим их повествованием становится основным в романе, который, в очередной раз обманывая наши ожидания, обходится без постоянного набора действующих лиц и последовательного сюжета. Полная анонимность и условность "супругов", которые по ходу повествования легко меняют не только имена, возраст, род занятий, количество детей, но также и свою внутреннюю идентичность, возвращает нас к теме обезличенности любовных отношений, которую мы наблюдали уже у Петрушевской.

Однако у Шарапова любовь рассматривается не столько как объективное переживание, основанное на биологической данности, сколько как элемент социального кода, за которым исходный физиологический импульс оказывается практически неразличимым. В описании любовных переживаний часто попадается "техническая" лексика, сигнализирующая автоматизм происходящего: "Она, как только они поцеловались, то сразу повернула голову и ушла. Ей надо было подумать. Что-то новое просыпалось в ней. Целая машина чувств, которую разбудили прикосновением. Она там раньше всегда была, эта машина, но просто только сейчас ей повернули выключатель, тронули правильную кнопочку, подрубающую её в сеть. Или разбудили программу, которая раньше дремала" (Шарапов 1998, 10).

Любовь по Шарапову - это текст, который потерял своего автора и передаётся из поколения в поколение в виде своеобразной "книги книг", обнаруживающей определённые стилистические параллели с анонимным "учебником взаимоотношений", давшим заголовок роману. Таким образом, каждая новая любовная история превращается в чтение уже знакомых, зафиксированных в коллективной памяти страниц. Но и само чтение (романа) может, в свою очередь, заменить реальную любовь, давая возможность пройти сразу через все архетипические варианты и этапы отношений, а также вызывая чувственный эффект "запрещённого" приобщения к чужой телесности. Один из главных приёмов романа - циклическое возвращение к одним и тем же исходным ситуациям и суггестивные повторения (вплоть до почти дословного воспроизведения отдельных предложений и кусков текста) - должен, по признанию самого автора, напоминать о физиологии полового акта, основанного на ритмическом повторении одинаковых движений. Любовь - это штамп! Поэтому и писать о ней следует с использованием штампов, варьируя и комбинируя их при этом так, чтобы дать читателю почувствовать эстетическую ценность и неповторимость повествования. Таким образом искусный автор превращается в искусного любовника.

Мы видим также, что у Шарапова секс и любовь становятся почти тождественными понятиями. Интересно в этой связи, что в романе, посвящённом всем стандартным аспектам взаимоотношений между полами, слово "секс" встречается всего несколько раз, да и то в цитатах или в составе устоявшихся выражений (таких как, например, "секс-бомба"), в то время как "любовь" употребляется в тексте в общей сложности 520 раз, в том числе и в качестве эвфемизма для обозначения полового акта. В большинстве случаев, однако, не удаётся провести чёткую границу между прямым и переносным значением, так что "любовь" становится универсальным сигнификантом, указывающим одновременно и на чувственную, и на духовную сферу. Вместе с этим Шарапову удаётся постмодернистское совмещение двух традиций, которые я упоминала выше - женского сентиментального и мужского "обсценного" письма. Этот иронический сплав проявляется также, например, в обращении автора с ненормативной лексикой, которую он на протяжении целых глав, как кажется, не без усилия старается избегать в угоду приличиям, в самом крайнем случае заменяя соответствующие слова на менее "рискованные" или же на осторожные многоточия, чтобы потом, без дополнительных контекстуальных мотиваций, перейти на эксплицитный мат. Таким образом решается проблема снижения трансгрессивного эффекта эротического письма в постсоветских условиях: автор сам становится на время своим собственным цензором для того, чтобы в конце концов нарушить установленные им табу и преступить против разыгранной перед читателем "стыдливости".

Ироническим ходом по отношению к половому дискурсу в обсценной литературе 70-х можно считать также тот факт, что, несмотря на обилие в тексте упоминаний и описаний сексуальных практик, секс не несёт в себе "освободительную" функцию, то есть не представляет собой альтернативы нормированной, обывательской действительности. Напротив, сексуальность становится частью регулятивных бытовых процессов, что позволяет рассказчику неоднократно называть половой акт "оздоровительной" или "гигиенической процедурой", а также сравнивать его с "физическими упражнениями на свежем воздухе" (Шарапов 1998, 48) 8 . Инстинктивная, природная составляющая любви поддаётся таким образом такому же контролю со стороны "цивилизованного общества", как и другие "естественные" процессы организма. Однако именно эта прагматизация телесности приводит к её окончательной эмансипации от морально-этических норм и делает в свою очередь неуправляемой и непредсказуемой, что иллюстрируется в романе многочисленными сценами хладнокровного сексуального насилия, совершаемого в качестве осознанного способа усиления удовольствия, то есть представляющие собой по сути слегка усовершенствованную модель "гигиенической процедуры".



Заключение

Приведённые мною примеры, разумеется, не исчерпывают многообразия подходов к теме любви и секса, которые мы наблюдаем в литературе двух последних десятилетий. Однако они, на мой взгляд, хорошо иллюстрируют те инновативные тенденции, которые могли проявиться только в постсоветский период и полемичны как по отношению к традиции "бытовой" прозы с одной стороны, так и трансгрессивного обсценного дискурса - с другой. Если вернуться к постановке темы и постараться ответить на вынесенный в заголовок вопрос "Любовь или секс?", то можно констатировать, что для представленных в статье авторов здесь нет никакой альтернативы. Межполовые отношения не разделяются на духовную и телесную составляющую, вследствие чего теряет своё значение мотив "настоящего", духовного чувства, чья проблематика лежит главным образом вне сферы сексуальности. Однако вместе с этим и сама сексуальность перестаёт быть ареной реализации свободных природных инстинктов и демонстрирует свою укоренённость в социальном и психологическом коде. Мотив счастливой любви упраздняется не только как сюжетная линия, но и как абстрактный проект. Отношения между полами осознаются в итоге как внутренне противоречивые, находящиеся в постоянной динамике и сопротивляющиеся приведению их к гармоничной константе.



Библиография


Примечания




© Екатерина Васильева-Островская, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.



Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]