[Оглавление]




ПРАЗДНИК ТОПОРА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Глава десятая. Любовь - это не шутка

Володя сидел на кухне всё в том же самом доме, служившем прибежищем независимым художникам и тем, кто находил удовольствие в их обществе. Яркие солнечные лучи проникали сквозь задёрнутые батистовые занавески, заставляя его то и дело непроизвольно морщиться. Казалось, Володя был глубоко погружён в какие-то мысли, и сигарета, дымившаяся у него в руке, оставалась практически без употребления, так как он в своей задумчивости крайне редко подносил её ко рту. Хлопотавшая у плиты Инфузория напевала довольно громким, неровным голосом известную песенку:

- Любовь - это не шутка.
Ты знаешь, я не шучу...

Однако её вокальное искусство, очевидно, не производило на Володю никакого впечатления: вероятно, он вообще не воспринимал ни песенки, ни самой Инфузории, целиком сосредоточившись на занимавших его размышлениях.

- Что с твоим Костей-то случилось? - спросила Инфузория, прекратив пение и помешивая что-то в кастрюльке.

- А что с ним должно было случиться? - взглянул на неё Володя, будто пробудившись ото сна. - Всё в порядке.

- Да уж, в порядке, - засомневалась Инфузория. - Чего же он уже второй день из комнаты не выходит?

- Не хочет и не выходит, - ответил Володя. - Тебе-то чего беспокоиться? Вы же с ним всё равно не ладите. Он тебя терпеть не может, и ты его, вроде бы, тоже.

- Ах, Володя, я на тебя удивляюсь, - проговорила Инфузория с несколько ироническим упрёком в голосе. - Мальчишка не ел несколько дней, не разговаривает ни с кем, даже свою каляку-маляку забросил - тут даже у постороннего человека сердце разорвётся, а тебе хоть бы что.

- А что я могу сделать? - Володя задумчиво посмотрел на тлеющую у него в руке сигарету.

- Отправь его домой! - Инфузория внушительно посмотрела на Володю. - Ему здесь не место, ты прекрасно знаешь!

- Он не пойдёт.

- Конечно, не пойдёт, пока ты с ним в романтическую любовь играешь, а если пинком под зад, то обязательно пойдёт, и очень быстро.

Володя ничего не ответил. Инфузория снова повернулась к плите и, набрав кашу из кастрюльки в тарелку с надтреснутым краем, поставила порцию на стол.

- Чего так много? - поморщился Володя, туша сигарету и вооружаясь ложкой.

- Ну вот, ещё не хватало, чтоб и ты аппетит потерял, - покачала головой Инфузория. - Зачем этот Костя тебе вообще нужен, а?

Она взяла и себе тарелку каши и уселась с ней напротив Володи.

- Ты говорил, вроде, - продолжала Инфузория, так как Володя молчал, - что это что-то вроде классовой мести: Свидригайлов - директор огромного завода, партийный функционер и вообще хозяин жизни, и поэтому тебе как бы особое удовольствие доставляет превратить его сына в свою игрушку. Но знаешь что, Володя? Во-первых, почему бедный мальчик должен расплачиваться за своего отца? А во-вторых, ты уже, по-моему, достаточно наигрался. Отпусти его теперь.

Володя, никак не реагируя на её монолог, продолжал поглощать кашу.

- Я думаю, никакая месть здесь ни при чём, - заключила Инфузория. - Тебе просто нравится, что кто-то молится на тебя, как на божество, да? Но, скажи на милость, почему ты именно к этому мальчишке привязался? Разве мало женщин в тебя влюблены?

- Ты про себя что ли? - усмехнулся Володя. - Ты, конечно, хорошая баба, но извини...

- При чём здесь я? - Инфузория развела руками, но так и не смогла ничего прибавить.

Некоторое время они ели молча.

- Я ведь знаю, что позавчера произошло, - сказала Инфузория вдруг.

- Ну и что же ты знаешь? - покосился на неё Володя, нахмурив брови.

- У тебя ведь снова Рита была?

- Это тебя не касается! - отрезал Володя.

- Меня-то не касается, а вот твоего Костю, видимо, касается, да ещё как. Рита мне сама рассказала, что он, когда позавчера домой пришёл и вас вдвоём увидел, вместо того, чтобы тактично выйти, настоящую истерику из ревности закатил, прямо чуть ли не со слезами. А Рита, между прочим, в одном нижнем белье должна была стоять и на всё это смотреть.

- Кто ей мешал сразу одеться? - отозвался Володя.

- Одеться?! Почему она должна перед твоим Костей одеваться?

- Ну тогда пусть стоит раздетая. В чём проблема-то? - лениво отозвался Володя.

- Проблема в том, что ты ему чересчур много позволяешь.

- Послушай, - Володя поднял на неё свой металлический взгляд. - Это ты себе, по-моему, чересчур много позволяешь!

- Ну хорошо-хорошо, - Инфузория поднялась с места, собирая посуду. - Делай, что знаешь, но учти: ещё неизвестно, кто у кого теперь игрушка...

Володя разозлился:

- Прекрати нести чепуху!

- Чепуха или нет, а ты все его прихоти исполняешь. Даже с Ритой после той сцены видеться не хочешь, лишь бы Костя, не дай Бог, не обиделся.

- Да что ты со своей Ритой пристала?! - воскликнул Володя. - Я и без всякого Кости с ней больше видеться не собираюсь. А Костя, если хочешь знать, сам всё исполняет, что я ему скажу, а не наоборот. Поняла?

- Поняла-поняла, - примирительно сказала Инфузория. - А раз так, то пойди и скажи ему, чтобы он закончил наконец свою голодовку, пока каша ещё не остыла. Только, думаю, тебе это вряд ли удастся. Поверь моей женской интуиции - он тебя просто в отместку за Риту довести хочет, наказать за измену, чтобы потом неповадно было, и не успокоится, пока ты окончательно не свихнёшься. Вот тебе и игрушка!

- Ну что ж, - Володя решительно встал из-за стола. - Он сейчас же будет снова есть или я разобью ему морду!

Провожаемый немного испуганным взглядом Инфузории, Володя направился в комнату, уже почти месяц служившую прибежищем им с Костей. Переступив порог, он плотно прикрыл за собой дверь и подошёл к кровати, на которой лежал Костя без всякого заметного постороннему взгляду занятия. Увидев Володю, он отвернулся к стене. Володя присел на краешек кровати и, стараясь придать своему голосу как можно больше твёрдости, сказал:

- Пойдём на кухню, Инфузория приготовила завтрак.

Костя даже не пошевелился.

- Слышал, что я сказал? - нахмурился Володя.

Костя не отозвался.

- Повернись, когда с тобой разговаривают!

Костя никак не отреагировал. Володя в ярости схватил его за волосы и с силой повернул к себе.

- Смотри на меня! - потребовал он.

Но Костины глаза глядели куда-то в пустоту, полностью игнорируя Володю.

- Будешь ты на меня смотреть или нет? - он со всего размаха дал ему несколько пощёчин.

Костя как бы нехотя зафиксировал на нём свой взгляд.

- Ага, я понимаю, - сказал Володя хриплым от гнева голосом. - Тебе это просто нравится, да? Ты любишь, когда тебя по роже бьют? Ну тогда я тебе сейчас ещё кое-что получше устрою!

Он сжал кулак и, прицелившись Косте прямо в лицо, размахнулся так сильно, что не увернись тот вовремя, не обошлось бы без сломанного носа или выбитых зубов.

- Послушай, - сказал Костя серьёзно, - если ты ещё раз попытаешься меня ударить, я тебе отвечу тем же.

Володя презрительно поморщился, но всё же опустил готовый к дальнейшим действиям кулак.

- Ну вот мы и заговорили! - воскликнул он с сарказмом в голосе. - Только прежде, чем говорить, не мешало бы подумать, а то ведь за такие разговоры и поплатиться можно... Ну-ка быстро на колени! - закричал он вдруг Косте, пытаясь столкнуть его с кровати.

- Нет, - ответил Костя, отодвигаясь от него.

- Так-так, - задумчиво проговорил Володя. - Значит ты, дрянь, всё-таки серьёзно решил мне противоречить?!

На несколько секунд воцарилось молчание. Пока длилась пауза, выражение лица Володи становилось всё пасмурнее. Казалось, вот-вот разразится гроза. Но первым заговорил всё же Костя.

- Я больше никогда не встану перед тобой на колени, - сказал он печально, почти с сожалением в голосе. - Потому что я ухожу.

Володя сохранял всё тот же сурово-непроницаемый вид. Костя, наверняка, не стал бы говорить дальше, если бы посмотрел в этот момент ему в лицо, но Костины глаза были по-прежнему устремлены куда-то в пустоту и, так и не взглянув на Володю, он продолжал:

- Я всё обдумал. Так будет лучше. Ты не любишь меня - теперь это ясно. Но я не упрекаю тебя. Наоборот - спасибо, что ты несколько недель подряд дарил мне хотя бы иллюзию любви. Это было головокружительно и прекрасно, - голос Кости зазвучал как-то особенно проникновенно.

- Прекрати говорить, как баба! Это противно! - оборвал его Володя, однако далеко не так грозно, как можно было бы ожидать, принимая во внимание крайне суровое выражение его лица.

Костя, как бы соглашаясь с ним, кивнул головой и, поднявшись с кровати, начал собирать свои вещи. Володя молча наблюдал за ним, пытаясь скрыть одолевавшую его растерянность то за нахмуренными бровями, то за саркастической усмешкой.

- К родителями, значит, пойдёшь, - сказал он наконец. - То-то твой папочка обрадуется, просто праздник устроит, наверное. Торжество справедливости и благонравия над всякими глупостями! Возвращение блудного сына в лоно семьи! Перед ним-то на колени встанешь или нет? В любом случае, советую особо не противоречить, а то ведь чего доброго лишит отеческого благословения.

Костя коротко взглянул на него и снова принялся заталкивать вещи в спортивную сумку.

- Да ты не бойся, - продолжал Володя. - Он тебя простит. Обязательно простит. Куда ему деваться? И даже ещё больше любить будет. Ведь к мишени, в которую наконец удалось попасть, питают намного более тёплые чувства, не так ли? А он на этот раз попал в самое яблочко, сто очков выбил, можно сказать. Полная победа на его стороне! Сын возвращается с повинной - большего и желать нечего... Но, впрочем, знаешь, он тебя не сразу простит. Это было бы слишком уж легко и даже в какой-то мере непедагогично. Нельзя же совсем без наказания? Так что он тебя сперва как следует помучает: заставит у него прощения просить на разные лады, а потом ещё и ещё раз. Ну на сотый раз ты, конечно, не выдержишь, откажешься, скажешь ему какую-нибудь грубость, но потом пожалеешь, ведь скоро - очень скоро - все извинения придётся сначала начинать, только с ещё большим пылом, с ещё большей самоотдачей. И так каждый день, до бесконечности, вернее до того прекрасного момента, когда он наконец выбьет из тебя последние остатки гордости и воли...

Костя молча застегнул сумку и оценивающе попробовал её на вес.

- Да прекратишь ты свои дурацкие выходки или нет?! - закричал Володя, с ужасом осознавая, что его голос дрожит.

- Какие выходки? - не понял Костя.

- Ты ведь не собираешься уходить, я же вижу, - Володя старался говорить как можно увереннее и твёрже. - Напугать меня хочешь, да? Только учти - обратной дороги нет. Либо ты сейчас же прекращаешь эту комедию, либо и вправду убирайся к чёрту, навсегда!

Володя закурил. Костя остановился перед ним, теребя ручку всё ещё лежавшей на полу сумки. Казалось, он что-то обдумывает.

- Послушай, Володя, - проговорил Костя наконец. - Я на самом деле ухожу. Но мне бы не хотелось расставаться с тобой так. Мы не подходим друг другу - это ясно, но совсем необязательно становиться теперь врагами. Давай попрощаемся по-хорошему.

Володя молчал, хмуря брови.

- Ну ладно, - вздохнул Костя после некоторой паузы. - По крайней мере, ты знаешь, что я не держу на тебя зла. Надеюсь, ты на меня тоже. Так что давай, - он протянул ему руку.

Володя отвернулся:

- Я пожимаю руку только мужчинам, а не... таким, как ты.

Костя ещё раз вздохнул и, не обронив больше ни слова, почти бесшумными шагами вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

Уже на улице, когда он стремительно удалялся от "дома художников", его нагнал Валерий Павлович.

- Костя! Костя! - закричал он ему вслед, размахивая руками.

Костя остановился и, обернувшись, несмотря на свои расстроенные чувства, с трудом удержался от улыбки - настолько комично выглядел Валерий Павлович, бегущий по тротуару в своих обычных коротеньких тренировочных штанах с развевающейся на ветру бородой, в которой присутствовала практически вся цветовая гамма - от рыжего до темно-каштанового. Можно было подумать, что он использует её в качестве палитры.

- А, Валерий Павлович, - сказал Костя, когда тот, переводя дыхание, поравнялся с ним. - Извините, я забыл с вами попрощаться. Ведь я ухожу.

- Знаю, знаю, - Валерий Павлович снова энергично замахал руками. - Совсем тебя этот изверг довёл!

- О чём это вы? - недовольно поморщился Костя. - Никто меня не доводил... Так или иначе, мне надо спешить. До свидания.

Костя кивнул Валерию Павловичу и пошёл дальше.

- Да не скрывай ты от меня ничего! - в волнении воскликнул Валерий Павлович, стараясь не отставать от него и даже иногда чуть-чуть забегая вперёд. - Мне ведь всё известно, всё! Стены-то у нас в доме тонкие...

- Подслушивали что ли? - Костя презрительно взглянул на него.

- Да тут и подслушивать не надо, всё само собой в ушах оседает. Так что я и про отношения ваши прекрасно проинформирован, и про то, как он тебе сегодня угрожал, и как ты его всё-таки бросил.

- Ну так держите вашу информацию при себе. Больше она всё равно никому не нужна, - сказал Костя, переходя дорогу.

- Господи, будто я и вправду кому-то говорить собирался! - Валерий Павлович опять энергично заработал руками. - Я же просто о тебе беспокоюсь. Володя - этот бандит - искалечил ребёнка, духовно и телесно...

- Ну теперь-то вы уже можете не беспокоиться, - сухо заметил Костя. - Всё уже позади.

- Теперь-то я как раз больше всего и беспокоюсь! - возразил Валерий Павлович. - Что ты один-то будешь делать? Куда после таких переживаний пойдёшь?

- А вы разве не слышали? Такую важную информацию мимо ушей пропустили? Странно-странно. На кухню, наверное, в это время выходили или в туалет. Ладно, для невнимательных повторяем краткое содержание предыдущей серии: Володя высказал предположение, что я ухожу домой, к родителям. Я промолчал, а молчание - знак согласия, значит так оно и есть. На этом мыльная опера заканчивается. Не забудьте выключить телевизор и вовремя расстаться с любимыми персонажами.

- Костя-Костя, - покачал головой Валерий Павлович. - Ну зачем ты меня своим врагом считаешь? Я ведь помочь тебе хочу. Я же понимаю, что к родителям ты не хочешь, да они, наверное, и ругаться будут.

- Не беспокойтесь, я как-нибудь переживу, - бросил ему Костя.

- Да зачем мучиться-то? Можно ведь всё по-другому организовать. Ты послушай опытного человека... У меня заработок есть, хоть и небольшой, но всё же. На первое время нам как-нибудь хватит. Ты меня только правильно пойми - я от тебя ничего не требую. Я знаю, что так сразу всё быть не может, что тебе сначала привыкнуть надо...

Костя шёл молча, повернув голову в противоположную от Валерия Павловича сторону.

- На прежней квартире мы, конечно, оставаться не можем, - продолжал Валерий Павлович, - твой Володя нас просто так в покое не оставит. Но я уже всё продумал: надо будет новое жильё подыскать, я и так переезжать собирался - дом-то не самый чистый и удобный. А тебя мы, пока всё не уладится, у одного моего приятеля пристроим...

- Так вы меня, значит, уже и своему приятелю пообещали? - усмехнулся Костя.

- Да что ты?! - Валерий Павлович в непритворном эмоциональном порыве прижал руки к груди. - Как тебе такое вообще в голову могло прийти! Я же от всей души помочь хочу. И тем более, - он понизил голос, - разве я тебя добровольно кому-нибудь уступил бы?..

Костя толкнул одну из стеклянных дверей, ведущих в холл станции метро "Маяковская" и шагнул внутрь. Качнувшаяся назад тяжёлая дверь чуть не сбила Валерия Павловича с ног, но он в последний момент успел-таки поддержать её рукой и протиснуться вслед за Костей. Однако ему тут же пришлось на некоторое время прекратить преследование, так как какой-то карапуз лет трёх, проходивший мимо со своей мамой, потянул умудрённого опытом художника за одну из болтающихся на уровне голени рейтузных бретелек, которые тому, видимо, не удалось в этот день натянуть на стопу.

- Ну-ка отпусти, - мягко попросил Валерий Павлович.

Но малыш и не думал отпускать, а, наоборот, с восторгом потянул ещё сильнее. Если бы его мама вовремя не вмешалась и не разжала маленький упрямый кулачок, Валерий Павлович, вероятно, лишился бы штанов.

- Ну вот, - сказала мама малышу, когда Валерий Павлович снова смешался с толпой. - Придётся не давать тебе шоколадку. Потрогал больного дяденьку - теперь надо ручки мыть.

Тем временем обеспокоенному Валерию Павловичу всё же удалось снова нагнать Костю. Тот стоял около турникетов и немного растерянно переминался с ноги на ногу, будто никак не мог решиться, идти дальше или нет. Когда Валерий Павлович опять возник перед ним, Костя потупил глаза и смущённо произнёс:

- У вас не найдётся пятачка? А то мне за проезд заплатить нечем.

- Ну конечно найдётся! - воскликнул Валерий Павлович, поспешно доставая кошелёк, вынимая из него пять копеек и вручая монетку Косте.

- Спасибо, Валерий Павлович, - сказал Костя. - Вы очень хороший человек, и добрый. Желаю вам поскорее найти кого-нибудь, кто ответит на ваши чувства. До свидания.

- До свидания, - Валерий Павлович грустно опустил голову.

Костя бросил монетку и прошёл через турникет. Уже с эскалатора он обернулся назад - Валерий Павлович всё ещё стоял на том же месте, внимательно глядя ему вслед.

Когда продвигавшийся вниз эскалатор полностью скрыл его от этих печальных глаз, Костя облегчённо вздохнул и сам начал с интересом оглядываться по сторонам. Всё казалось ему новым и необычным. За последнее время он привык смотреть на окружающих его людей с высокомерием художника, сознающего своё превосходство перед толпой и в то же время вынужденного самоотверженно противостоять её агрессивному невежеству, но теперь ему доставляло удовольствие, как в былые времена, просто-напросто беззаботно слиться с этой толпой и, ни о чём не думая, наслаждаться чувством причастности к общей хаотичной и в то же время наполненной каким-то потаённым смыслом повседневной суете. Усевшись на скамейку в вагоне подоспевшего поезда, Костя даже состроил глазки хорошенькой белокурой болонке, разлёгшейся на коленях у старушки, занимавшей место напротив.

"Вот бы зарисовать её сейчас, - подумал он, вынимая из сумки папку со своими рисунками и жёлтый карандаш. - Белое-то на белом не видно будет, - объяснил он сам себе выбор цвета, - а жёлтый к белому ближе всего".

Достав из папки чистый листок бумаги, Костя принялся старательно выводить на бумаге какие-то линии, то и дело поглядывая на собачку. Сидевший рядом с ним мужчина заглянул ему под руку и, увидев, что тот нарисовал неровный овал с отходящими от него наподобие солнечных лучей палочками, брезгливо отвернулся. Хозяйка болонки, хоть и не могла со своего места разглядеть рождающееся произведение искусства, на всякий случай прикрыла собачку рукой.

"Всё равно уже готово, - подумал Костя, любуясь на свой рисунок. - Да и выходить скоро пора".

Он сам удивлялся, как легко и спокойно было у него на сердце. Выйдя из метро, Костя секунду раздумывал, не прогуляться ли тотчас в ставшем ему с детских времён почти родным Московском Парке Победы, но всё же решил сначала занести домой вещи и объявить родителям о своём возвращении, а потом уже продолжать дальше наслаждаться жизнью. К тому же он не на шутку проголодался - два дня почти совсем без еды давали себя знать.

Войдя в прекрасно знакомый ему просторный подъезд, Костя поднялся пешком на третий этаж и, не решаясь после такого долгого отсутствия пользоваться собственным ключом, позвонил в дверь.

- Костя! - услышал он ещё из-за закрытой двери радостный возглас заглянувшей в глазок Марфы Петровны. - Костя! - она поспешно открыла ему и тут же заключила его в объятия. - Ну наконец-то! Какая радость! Какая радость!

Костя позволил ещё немного потормошить себя и затем осторожно высвободился из её объятий.

- Я хочу кушать, - сказал он нерешительно. - У нас есть что-нибудь?

- Ну конечно, конечно, есть! - Марфа Петровна устремилась было в кухню, но, спохватившись, крепко схватила его за руку и потянула за собой.

- Теперь ни на шаг от тебя не отойду, - с улыбкой проговорила она. - А то ещё снова сбежишь куда-нибудь.

Усадив сына за стол, Марфа Петровна принялась разогревать борщ и жаркое, то и дело норовя приблизиться к Косте и мимоходом погладить его по голове или поцеловать в щёку.

- Как у вас дела... с папой? - осторожно спросил Костя.

- У нас с папой? Всё прекрасно, прекрасно! - защебетала она. - Эх, не должна была бабушка тебе всю эту историю про больницу рассказывать. Зачем? Ведь недоразумение же тогда произошло, больше ничего. А ты поверил, бедненький, и сбежал, да? Но теперь всё снова в полном порядке: у нас с папой, как говорится, совет да любовь. А кто старое помянёт, тому глаз вон, правда?

- Хм, - скептически поморщился Костя. - Вам виднее.

- Ну что же ты говоришь такое? Почему нам виднее? Мы же, Костенька, в первую очередь ради тебя друг за друга держимся. Ты нашу с папой любовь венчаешь и скрепляешь. Так что семья - это общее дело, тут всё всех касается. Поэтому, я думаю, тебя должно радовать, что мы с папой в мире и согласии живём.

- Ну ладно, я рад за вас, - вяло согласился Костя.

- За нас? - Марфа Петровна всплеснула руками. - За себя, за себя радуйся - о твоей же семье речь идёт!

- Ладно, мама, - отмахнулся Костя. - Давай о чём-нибудь другом поговорим.

- Давай-давай, - согласилась Марфа Петровна, подавая на стол. - Где ты был всё это время? Чем занимался?

- А разве Авдотья Романовна тебе ничего не рассказывала? Ты же сама посылала её ко мне.

Лицо Марфы Петровны заметно омрачилось.

- Да, Дуня мне рассказала... кое-что. Но я думаю, она всё не совсем правильно поняла. Ведь, знаешь, так легко ошибиться, когда не знаком с сутью дела да ещё эмоции всякие примешиваются...

- Так что она рассказала-то? - нетерпеливо спросил Костя, принимаясь за борщ.

- Она... Но ты лучше поешь, отдохнёшь и сам потом расскажешь... то, что посчитаешь нужным, - Марфа Петровна села за стол напротив сына.

- Да нечего тут особенно рассказывать, - отозвался Костя. - Всё очень просто: я полюбил одного человека и жил с ним вместе. Теперь мы расстались. Вот и всё.

- Одного человека? - дрожащим голос повторила Марфа Петровна. - Неужели это и вправду был... мужчина?

- Да, - ответил Костя, с аппетитом поглощая борщ.

Несколько секунд Марфа Петровна сидела в каком-то оцепенении, из которого её вывело только подогревающееся на плите жаркое.

- Он соблазнил тебя? - приглушённым голосом спросила она, снова возвращаясь на своё место.

- Ах, мама, какая разница, кто кого соблазнил.

- Но ты ведь... ты ведь не... гомосексуалист?

- Нет, думаю, что нет, - Костя наконец разделался с борщом и сам пошёл к плите набирать себе жаркое. - Это, наверное, была просто случайность. Мне трудно представить, что я когда-нибудь ещё раз полюблю мужчину. Впрочем, мне вообще пока трудно представить, что я в ближайшее время полюблю кого-нибудь другого. Такие раны, к сожалению, быстро не затягиваются.

Он отрезал себе кусок хлеба и, снова усевшись за стол, занялся вторым блюдом.

- Ты совершил большую глупость, мой котёночек, - вздохнула Марфа Петровна. - Нет, не глупость, - тут же спохватилась она. - Зачем так драматизировать? Просто ошибку. Да, ошибку, что в твоём возрасте очень и очень простительно. Ведь, знаешь, нам всем свойственно ошибаться. Так что никто не упрекает тебя, и вообще: самое лучшее - забыть эту историю навсегда. Правда? Конечно, Дунечка имела неосторожность рассказать мне о своём визите к тебе в присутствии твоего папы. Но это ещё можно поправить. Ведь она со свойственной ей деликатностью оформила свой отчёт как серию поверхностных впечатлений и туманных догадок, не утверждая преждевременно ничего определённого. Так что теперь несложно объяснить всё папе каким-нибудь естественным, не вызывающим подозрений образом, сказать, что Дунечке показалось и так далее. Зачем папе всё знать, правда? Да ты и сам скоро эту историю забудешь, когда жизнь снова в нормальное русло войдёт...

- Нет, мама, - покачал головой Костя. - Может быть, это и была ошибка, но ещё большей ошибкой будет про неё забыть и пытаться делать вид, что в моей жизни ничего не произошло. А я ведь теперь стал совершенно другим. И в нормальное русло уже ничего больше не войдёт, как ни старайся.

- Да почему же не войдёт? - всплеснула руками Марфа Петровна. - Тебе просто необходимо отдохнуть, отвлечься. Вот увидишь, всё обязательно встанет на свои места.

- Знаешь что? Если честно, я совсем не хочу возвращаться в прошлое. Как бы больно мне ни было вспоминать некоторые эпизоды с Володей, именно он - вольно или невольно - пробудил во мне настоящее вдохновение, именно то, что я пережил рядом с ним, сделало из меня художника и научило по-другому воспринимать действительность.

- Художника? - рассеянно повторила Марфа Петровна. - Да, папа мне рассказывал, как ты свои рисунки на улице продавал. Впрочем, он не совсем разобрал, что там нарисовано. Может, ты мне покажешь, деточка, если ещё не всё продал?

- Ни одного не продал! - весело уточнил Костя и, отодвинув от себя пустую тарелку, направился в прихожую, где осталась лежать его сумка. - Вот, - сказал он, вернувшись и протягивая ей пухлую папку.

Марфа Петровна улыбнулась:

- Мама поймёт. Даже если у тебя ещё не очень хорошо получается...

Но в эту секунду раскрывшая папку с рисунками Марфа Петровна невольно вскрикнула от ужаса, прервав тем самым начатую фразу.

- Что это? - пролепетала она, поспешно просматривая разрозненные листки, испещрённые непонятными цветными линиями и похожими на кляксы геометрическими телами.

- Рисунки, - пояснил Костя. - Вот этот - последний, самый новый. Я его прямо по дороге домой нарисовал. Он, в отличии от большинства, не абстрактный, а изображает нечто конкретное.

Марфа Петровна неуверенно покрутила перед собой листок, на который указывал Костя.

- Это... ёжик что ли? - робко проговорила она наконец.

- Да нет, болонка, - поправил Костя.

- А зачем у неё иголки?

- Это не иголки, а шёрстка. Впрочем, такие мелочи не имеют особого значения. Главное, чтобы зрителям настроение передавалось - счастливое, радостное.

Впрочем, судя по кислому лицу Марфы Петровны, нельзя было сказать, что Косте в данном случае удалось добиться желаемого эффекта.

- Ладно, мама, - сказал Костя. - Мне сейчас срочно нужно помыться и хорошенько выспаться. А ты, если хочешь, можешь пока повнимательней рисунки посмотреть.

Оказавшись в просторной ванной комнате, Костя скинул с себя одежду, тут же затолкав её в корзину для грязного белья, и с наслаждением встал под душ. Весь последний месяц он мылся только от случая к случаю, то в переполненной народом бане, то в облезлой ванне у каких-то Володиных знакомых, и теперь находился под приятным впечатлением вновь обретённого комфорта. Завершив омовение, Костя обмотал вокруг бёдер широкое махровое полотенце и прошмыгнул в свою комнату. Там практически ничего не изменилось за время его отсутствия, только прибрано было, пожалуй, тщательнее, чем обычно. Костя кинул полотенце на ближайший стул и забрался в кровать, блаженно ощущая прикосновение чистого постельного белья к голому телу. Не прошло и минуты, как он уже погрузился в долгий и сладкий сон.

Снилось Косте, что он легко, как птица в полёте, скользит по бескрайнему катку, непринуждённо выделывая на льду сложнейшие пируэты, от которых захватывает дыхание. Костя и сам удивлялся, как у него это получалось, но ему некогда было предаваться размышлениям - все мысли тонули в бесконечном восторге от собственной ловкости и умения владеть каждым мускулом своего тела.

"Надо будет и вправду как-нибудь сходить на каток", - подумал он, когда сновидение стало постепенно исчезать, уступая место блаженной полудрёме, предшествующей пробуждению.

На протяжении нескольких секунд Костя искренне верил в то, что подобное фигурное катание можно незамедлительно осуществить в действительности. Однако, чем отчётливее осознавал он себя за пределами волшебного царства снов, тем настойчивее становились его сомнения в своих способностях организовать на льду столь блестящее шоу. От этого на душе становилось как-то грустно, почти тоскливо...

Костя открыл глаза. На краю его кровати сидел отец, вероятно только недавно вернувшийся домой: на нём всё ещё был костюм и галстук, которые он обычно надевал на работу. Свидригайлов не сразу заметил, что Костя проснулся и потому смотрел перед собой каким-то отсутствующим и до странности пустым взглядом, будто нянька, только что укачавшая доверенного ей ребёнка и теперь погрузившаяся от скуки в равнодушное оцепенение. Но увидев, что его сын лежит с открытыми с глазами, Свидригайлов тот час же придал своему лицу властное выражение и, нахмурив брови, проговорил:

- Ну что, закончились твои приключения?

- Вроде, да, - ответил Костя, потягиваясь.

- Так-то лучше, - Свидригайлов одобрительно закивал головой.

Костя с удивлением заметил, что глаза его отца в этот момент опять стали какими-то стеклянными и ничего не выражающими. Вообще, вид у Свидригайлова был, против обыкновения, довольно усталый и даже немного рассеянный. Под глазами отчётливо обозначались круги, свидетельствующие о бессонных ночах.

"Неужели он так из-за меня переволновался?" - изумлённо подумал Костя.

В комнату заглянула Марфа Петровна.

- Проснулся уже, да? - защебетала она, приближаясь к Костиной кровати почти хореографически выверенными шагами и напоминая при этом танцовщиц ансамбля "Берёзка", выплывающих на сцену в своих длинных до пола сарафанах. - А папа хотел с тобой непременно поговорить как можно скорее, - Марфа Петровна пожала плечами, будто извиняясь за подобную нетерпеливость Свидригайлова. - Может, всё-таки отложишь до завтра? - обратилась она к мужу, - ведь устал же ребёнок. Хоть денёк-то ему дай в себя прийти.

Она попыталась подействовать на Свидригайлова чарующей улыбкой, но тот, казалось, всё ещё был полностью погружён в собственные мысли и смотрел совсем в другую сторону. Когда он наконец медленно, будто совершая над собой насилие, поднял на неё глаза, Марфа Петровна уже сама устала от своей улыбки и двигала ртом туда-сюда, пытаясь расслабить онемевшие от напряжения мускулы лица.

- Чего откладывать? - произнёс Свидригайлов, отчётливо выговаривая каждое слово. - Натворил тут дел - пусть отвечает.

- Да что же он такого натворил? - почти взвизгнула Марфа Петровна. - Ну сбежал из дому без спросу! Ну прогулял вступительный экзамен! С кем не случается? Я вот тоже, когда мне семнадцать было, с мамой один раз поругалась, а потом из дому сбежала и к подруге ночевать пошла...

- Ах, замолчи, - мрачно посоветовал Свидригайлов. - Вы там с подругой тоже что ли Содом и Гоморру развели?

- А как же?.. То есть что ты имеешь в виду? - запнулась вдруг Марфа Петровна.

- А это уж нам пусть сам Костя опишет, - голос Свидригайлова звучал глухо и тяжело, будто он был актёром древнегреческого театра, произносящим некий судьбоносный монолог, заставляющий сердца зрителей трепетать от неподдельного ужаса. - Пусть расскажет про свои любовные утехи с этим... Как его?..

- Да что ты, Аркаша? - Марфа Петровна нервно вздрогнула, не столько от слов Свидригайлова, сколько от леденящего душу театрального тона, каким были сказаны эти слова. - Я же говорила тебе: Дунечке всё показалось. Она ведь с ним тогда едва поговорила и ничего, конечно, толком разузнать не могла...

- Перестань, мама, - перебил её Костя. - Зачем скрывать-то? Авдотья не ошиблась, - обратился он к отцу. - Да и как тут можно было ошибиться? Я же ей прямо сказал, что люблю Володю и живу с ним. Так оно и было.

Марфа Петровна, готовая в любой момент заплакать, бессильно опустилась на стул.

- "Люблю Володю!" - вскричал Свидригайлов, словно отчаянно пытаясь довести до своего сознания смысл этого признания. - "Люблю Володю!" - повторил он. - А я люблю Петра Петровича, Александра Михайловича и ещё дядю Колю-водопроводчика! Вот так вот! - он стукнул кулаком по матрасу, который в ответ на это жалобно скрипнул пружинами. - Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? - Свидригайлов устремил на сына какой-то грозный и в то же время потерянный взгляд, его зрачки беспокойно бегали туда-сюда.

"Нет, он о чём-то другом думает, - решил про себя Костя, - и злится, вроде бы, совсем не из-за меня... По крайней мере, не только из-за меня".

- Выбей себе из головы этот бред! - продолжал Свидригайлов. - И надейся, что ты не подхватил какую-нибудь болезнь...

Костя слегка привстал в постели, одеяло сползло немного вниз.

- Что это? - нахмурился Свидригайлов, чей взгляд упал на алые пятна ожогов, отчётливо выделяющиеся на Костином животе. - Я тебя спрашиваю: что это такое?

Марфа Петровна ахнула.

- Разве вам Авдотья Романовна не рассказала? - пожал плечами Костя. - Я ведь ей нарочно показывал.

- Это же... это же от сигарет следы, - проговорил Свидригайлов с внезапно вкравшейся в его голос дрожью. - Откуда?! Это он сделал? Твой Володя? Отвечай!

- Ну конечно, он, - сказал Костя, спокойно глядя в глаза отцу. - Думаешь, я бы кому-то другому позволил?

Марфа Петровна заплакала.

- Что же это такое творится?! - воскликнул Свидригайлов, очевидно, теряя контроль над своими эмоциями. - Я тебя в детстве хоть пальцем тронул, а? Хоть один разок ударил? Нет, ни разу такой роскоши себе не позволил! А тут вдруг является не пойми кто и делает с тобой, что хочет. Нет, я милицию вызову...

- Да прекрати, папа, - проговорил Костя. - Милиция ничего сделать не сможет, я на Володю заявлять не буду.

- Ну так мы заявим! - Свидригайлов поднялся с кровати. - Найдём на него управу, не волнуйся!

Быстрым шагом Свидригайлов вышел из Костиной комнаты.

- Не надо, Аркаша, не надо! - Марфа Петровна побежала за ним в прихожую. - Зачем такую кашу заваривать? Он же от него ушёл! Навсегда!..

Но Свидригайлов, не отвечая ей, вошёл в спальню и, закрыв дверь на задвижку, взялся за стоявший на тумбочке у кровати телефон.

"Так дальше продолжаться не может! - подумал он. - Надо положить конец всей этой истории!"

Ослабив узел галстука, Свидригайлов набрал Дунин номер.

- Алло! - раздался в трубке так хорошо знакомый ему ангельский голос.

- Дуня? Это я, - Свидригайлов старался говорить негромко, но прерывистое дыхание и подрагивающий голос выдавали его крайнее волнение.

- Вы, Аркадий Иванович? - Дуня, казалось, была несколько озадачена. - Что-нибудь случилось?

- Случилось! Давно уже случилось! Скажи, неужели ты и вправду собираешься выходить за этого... Петра Петровича. Подумай хорошенько, девочка, если, конечно, совсем ещё голову не потеряла!

- Чего думать? Я давно уже решила, - подчёркнуто холодно произнесла Дуня.

- Решила, говоришь, давно? Ну надо же какая молодец!.. Да это Марфа за тебя всё решила, а ты, как послушная собачка, у неё на поводу побежала. Она же этой свадьбой мне - понимаешь, мне! - отомстить хочет, до умопомрачения меня этой дурацкой женитьбой довести пытается, чтобы я стоял, пальчики облизывал и ничего сделать не мог. Понятно?

Дуня молчала.

- Я весь мир к твоим ногам положить был готов, - продолжал Свидригайлов, переходя почти на шёпот. - Я же практически молился на тебя, знаешь ли ты это? И что же? Теперь моё сокровище должно достаться какому-то Лужину, который даже и не способен оценить этот дар? Нет уж! Хватит! Я больше не намерен спокойно наблюдать за тем, как другие отхватывают себе лакомые куски прямо у меня перед носом! Молчи! Я знаю, ты хочешь замуж. Вернее, ты вбила себе в голову, что хочешь этого. Ну так я тебе это сам устрою! Отмени свадьбу, пока не поздно, и я уйду от жены, поняла? Тут же подам на развод, ясно?

- Вы подайте сначала, - насмешливо отозвалась Дуня, - а потом уже поговорим, - она повесила трубку.

"Дрянь! - воскликнул про себя Свидригайлов. - Какая дрянь! Она сведёт меня с ума! И очень скоро!"

Нетвёрдым шагом вышел он из спальни. В коридоре стояла заплаканная Марфа Петровна.

- Ну что сказала милиция? - робко спросила она, вытирая глаза.

- Сказала... сказала, что пока это дело необходимо отложить. Но ненадолго, ненадолго...




Глава одиннадцатая. Иван Топорышкин

Соня стащила с запястья один из своих плетёных браслетов-фенечек и положила его на могилку, такую низенькую, что через неё вообще легко было перешагнуть, даже не заметив на пути никакого препятствия. Только каменная плитка, чуть наклонённая назад, как изголовье раскладушки, напоминала о том, что здесь похоронен "Семён Мармеладов".

- Вот увидишь, - сказала Соня стоявшему рядом с ней Раскольникову. - Он и эту фенечку возьмёт, как те другие - вчера и позавчера.

Раскольников досадливо поморщился:

- Да не брал он ничего, я же тебе говорю. Просто ветер унёс или бомжи какие-нибудь, которые здесь по ночам ошиваются.

- Пусть хоть так, - пожала плечами Соня, - а я всё равно каждый раз, когда сюда прихожу, кладу ему что-нибудь. Мне приятно думать, что он возьмёт. Это между нами хоть какую-то связь создаёт, - она улыбнулась и погладила пальцами каменную плитку с именем своего отца.

- Ну пойдём, что ли? - нетерпеливо обратился к ней Раскольников, который и так уже стоял на некотором расстоянии от могилы, готовый в любой момент развернуться и идти прочь.

- Да, сейчас, - отозвалась Соня. - Ты иди вперёд. Мне надо ему ещё кое-что сказать, я тебя догоню.

Раскольников, поколебавшись секунду, побрёл по узкой, заросшей травой тропинке, ведущей через Смоленское кладбище. Кладбище это было старинное, до Революции оно принадлежало лютеранской общине и регулярно украшалось внушительными усыпальницами зажиточных немецких купцов и ремесленников. Теперь, уже на протяжении многих десятилетий, роскошное некогда кладбище переживало свой полный упадок, на нём и не хоронили никого с незапамятных времён. Это уж Соне удалось с большим трудом с кем-то договориться и организовать похороны отца именно здесь.

"Забавно, - подумал Раскольников, пробираясь между потрескавшимися колоннами и усеянными муравьями статуями некогда монументальных мавзолеев, скрытых теперь от нескромных взглядов пышно разросшимся кустарником, - здесь просто-таки вдвойне ощущаешь, что ничто на земле не вечно. С одной стороны, кладбище само по себе уже наводит на такие мысли, а с другой стороны, когда видишь, что и кладбище тоже медленно, но верно разрушаясь, утекает в Лету, то совсем как-то тоскливо становится... Не заблудиться бы тут, чего доброго".

Но Соня уже нагнала его. Они свернули на дорожку пошире и молча пошли рядом.

- Как здесь хорошо! - сказала наконец Соня. - Тихо, птички поют, всё так торжественно и печально, но как-то по-хорошему печально. Я когда маленькая была, меня сюда мама гулять водила, как в парк. Зимой мы тут даже на саночках катались. Так вот, знаешь, мне казалось порой, что это и есть так называемый "тот свет".

- Да, было бы неплохо, - усмехнулся Раскольников, заметив белку, промелькнувшую в высокой траве, обрамляющей неровные края дорожки.

- Жаль, что маму здесь похоронить не удалось, - вздохнула Соня. - Тогда, три года назад, точно бы никто не разрешил. Её на Южное отвезли. Это очень далеко, практически за городом. Там всё совсем по-другому: представь себе огромное поле, открытое со всех сторон пронизывающим ветрам и раскалённым солнечным лучам, засаженное уходящими за горизонт грядками могил. Как неуютно должны чувствовать себя там мёртвые!

- Н-да, хорошо, что они уже ничего не чувствуют, - заметил Раскольников.

- Нет, - запротестовала Соня, - они чувствуют. По-другому, чем мы, но наверняка чувствуют. Я уверена, что папе хорошо лежать здесь, в таком тихом, красивом месте, совсем близко от нашего дома. Ведь, знаешь, Родион, Васильевский остров - это сердце Ленинграда. На Васильевском мой папа родился, здесь прожил всю жизнь, здесь и остался после смерти. По-моему, это прекрасно!

- Чего же тут прекрасного? - невольно усмехнулся Раскольников, лишь секунду спустя сообразив, что совершает бестактность.

Но Сонечка и не думала обижаться. Личная причастность к усопшему, по-видимому, совершенно не мешала ей вести обобщённую дискуссию о проблемах смерти и похорон.

- Разве это не прекрасно - быть похороненным там, где ты появился на свет? - с некоторым удивлением спросила она Раскольникова. - Я не могу точно объяснить, но в этом есть что-то особенное, что-то символическое...

- И я даже знаю что, - оборвал её Раскольников. - Найти, как говорится, вечный покой там, где ты родился, - это же символ безнадёжности и больше ничего, символ жизни без смысла и без движения. Я не о твоём отце, конечно, говорю... - опять спохватился Раскольников.

- Почему же не о нём? - спокойно возразила Соня. - Я согласна, что его жизнь не имела особого смысла, если привычное понятие о смысле применить. Но, знаешь, - она вдруг улыбнулась, - я вот недавно стихи Даниила Хармса прочитала, нашла в одной детской книжке и прочитала. Особенно меня один стишок удивил, бессмысленный он был какой-то: "Иван Топорышкин пошёл на охоту, с ним пудель в реке провалился в забор. Иван, как бревно, перепрыгнул болот, а пудель вприпрыжку попал на топор", ну и так далее. Я ничего не поняла, но очень смеялась. А потом я послесловие открыла, там объяснялось, что это литературный приём такой - полный абсурд, представляешь? Эта такая специальная бессмыслица. Ну вот, и с человеческой жизнью такое может быть, то есть смысл именно в отсутствии смысла. Понимаешь?

- Понимаю, - горько усмехнулся Раскольников. - Бессмысленно, но смешно. Хорошенькая перспектива!

- Нет-нет, я не то сказать хотела, - спохватилась Сонечка, но вдруг о чём-то задумалась и смолкла.

- Да ладно, - попытался ободрить её Раскольников. - Не в одном твоём отце дело. Жизнь бессмысленна сама по себе, по определению. Тут уж как ни напрягайся, как ни крути, а смерть всё перечеркнёт.

- Нет, не всё, - покачала головой Соня. - То, что у нас в душе находится, того ей не перечеркнуть.

- Глупенькая! - воскликнул Раскольников, не в силах сдержать своих эмоций. - Да именно вся эта хвалёная духовность и исчезнет прежде всего. Благородные помыслы, возвышенные чувства, деятельная доброта - всё это умрёт вместе с телом. Такова реальность, без прикрас и без метафор. Да, душа непременно бесследно испарится со всем своим восхитительным совершенством. А что же останется? Наши дела - чем отчаяннее, тем лучше. Сожжённые города, да так, что их невозможно заново отстроить, убитые люди, да столько, что их будут оплакивать из века в век - вот путь к бессмертию для того, кто, прежде чем исчезнуть навсегда из этого мира, решился навязать ему свою волю, - его глаза заблестели.

- Зачем ты так говоришь? - упрекнула его Соня. - Даже если ты и прав, и душа действительно смертна, то почему бы не добиться бессмертия добрыми делами? Для чего разрушать города, когда можно строить новые?

- Можно, конечно, строить и созидать, я не спорю. Но ведь созидание созиданию рознь. В большинстве случаев оно подразумевает работу, тяжёлую, анонимную и абсолютно неблагодарную. Совершается она, как правило, коллективными силами, одиночке тут не справиться. Так что приходится людям, как муравьям, ползти друг за другом, вознося всё новые и новые соломинки на алтарь цивилизации. Это первый, самый распространённый путь созидания, и к бессмертию он никакого отношения не имеет. Но есть и второй путь, быстрый и намного более эффективный, ведущий напролом прямо к великой цели. На этом пути не обойтись без жертв и разрушений. Более того, разрушения и делают этот путь по-настоящему великим и незабываемым! Но кто пройдёт его до конца? Трудолюбивая, терпеливая масса? Нет, куда уж ей на такое решиться! Это удел отдельных героических личностей, которые своей отчаянной смелостью создадут такое, что миллионам муравьёв, слившихся воедино в организованном трудовом процессе, даже и не снилось. Сколько времени понадобится, чтобы, складывая кирпичик к кирпичику, возвести наконец мало-мальски приличный дом? И кто удивится потом этому дому, кто вспомнит поимённо его строителей? Да никто даже не сможет отличить его от тысяч и тысяч таких же продуктов терпеливого благоразумия! Но стоит разок чиркнуть спичкой, одной только спичкой, как дом сгорит дотла, в считанные часы превратится в пепел. Кто сделает это, кто зажжёт ту роковую спичку? Герой, одинокий, смелый и, если ты хочешь, в какой-то степени трагический, - Родион говорил теперь всё более увлечённо, незаметно для себя переходя на почти библейский пафос: - Он сделает своё жестокое дело, и люди вознегодуют, и возмутятся, и наполнят воздух своими стенаниями, но, главное, они... очистятся. Да, они очистятся, как то место, на котором раньше стоял их убогий домишко. Узнав великое несчастье и узрев великий подвиг, ощутят они великие пропасти в своей душе. Проклиная разрушителя, возведут они на месте преступления дворец в память о своей потере, и увидят, как прекрасен получился дворец, созданный их высоким страданием, и благословят преступника. Вот этот дворец, этот храм, внушающий из поколения в поколение ужас и восторг, и будет бессмертием героя, его реальным, ощутимым, а не каким-то там микроскопическим вкладом в дело мирового созидания. Проблема только в том, чтобы решиться. И ещё... и ещё в том, чтобы потом не жалеть... ни о чём, - он тяжело вздохнул. - Это, я думаю, и есть самое трудное.

- Ты говоришь так, будто и вправду что-то уже совершил, - немного испуганно проговорила Соня.

- Кто знает, кто знает, - отозвался Раскольников и в ту же секунду почувствовал внезапную слабость.

Остановившись, он ухватился рукой о каменную скамейку, пристроенную к роскошной некогда усыпальнице, в которой покоился "Карл Шмидт". Скамейка сильно растрескалась от времени и покрылась нежно-зелёным мхом, по которому деловито ползали божьи коровки. Эти насекомые и заставили Раскольникова всё-таки воздержаться от соблазна присесть, хотя у него ужасно кружилась голова и он не знал, долго ли ещё сможет так простоять.

- От тебя исходит такая сила, - услышал он рядом с собой взволнованный голос Сонечки.

- Какая сила? - не понял Раскольников.

- Такая... - загадочно протянула Сонечка, прижимаясь плечом к его локтю. - Страшная и... приятная

Родион развернулся к ней и, руководствуясь каким-то внезапным побуждением, наклонившись, быстро чмокнул её в губы. Она прикрыла глаза и, встав на цыпочки, сама потянулась к нему своими бледно-розовыми губками, на которых то там, то тут виднелись золотые созвездия веснушек. Ветер зашелестел в лохматых кронах деревьев, скорбящий ангел у могилы напротив испустил, казалось, глубокий вздох и сжал покрепче крест, чтобы, не дай Бог, не выпустить его ненароком из своих длинным каменных пальцев. Раскольников снова прижался губами к Сонечкиному рту. Вбирая в себя её робкое дыхание, Родион чувствовал, как силы возвращаются к нему, будто он пил волшебный эликсир из сказки, делающий из него могучего и бесстрашного богатыря.

"Вот оно - бессмертие! - промелькнуло у него в голове. - Вечная жизнь и вечная сила!"

Когда он оторвался от Сонечки, полный сознания собственного могущества, та дрожала всем телом и, казалось, еле держалась на ногах. Он даже испугался за неё, но в ту же секунду заметил, что она, несмотря на всё своё изнеможение, улыбается самой светлой и счастливой улыбкой, на которую только была способна.

- Я люблю тебя! - воскликнул Раскольников. - Я люблю тебя! - он схватил её за плечи и потряс из стороны в сторону, будто желая убедиться, что она действительно существует в реальности, а не снится ему в сладком сне.

Вдруг лицо Сонечки искривилось какой-то непонятной гримасой, нижняя губка выскочила вперёд, носик всхлипнул. Ещё секунда, и она расплакалась, откровенно и безутешно, как ребёнок, которого обидели в песочнице.

- Что ты? Что с тобой? - растерялся Раскольников, с ужасом вспоминая, что всякий раз, когда ему случайно доводилось оставаться один на один с маленькими детьми, они почему-то обязательно начинали плакать, и ему никакими усилиями не удавалось их успокоить.

Впрочем, Родиону тут же пришло в голову, что Соня не только по своим летам давно вышла из ясельного возраста, но и на практике не раз уже подтверждала твёрдость своего характера, не давая волю слезам даже в самых тяжёлых жизненных ситуациях. Что же заставило её теперь так горько и внезапно разрыдаться?

- Ты не знаешь... не знаешь всего, - наконец проговорила она и хлопнула себя несколько раз ладонями по глазам, словно пытаясь запретить им проливать дальнейшие слёзы, но от этой процедуры они только ещё больше увлажнились. - Когда узнаешь, тогда пожалеешь... о том, что мне сказал, - Соня развернулась и быстро зашагала по тропинке, ведущей к выходу с кладбища.

Раскольников тут же понял, какая страшная тайна растревожила её маленькое горячее сердечко в тот момент, когда счастье показалось ей таким близким и достижимым.

- Я всё уже знаю! - поспешно воскликнул он, догоняя Соню. - Я знаю, я знаю!

Они вышли за кладбищенскую ограду и продолжили свой путь между плотных рядов гаражей, которые обрамляли Смоленское кладбище, словно образуя собой дополнительную стену, надёжно защищающую царство мёртвых от внешнего мира.

- Что же ты знаешь? - пролепетала Соня, не решаясь взглянуть на него и приостанавливая от удивления свои рыдания.

- Я не хотел признаваться сразу, - спешил Раскольников поскорее избавиться от своего секрета, - но тот человек, который дал твоему отцу тогда билеты на "Аквариум", это я. Да! Мы с ним разговорились в пирожковой, и он мне всё про ситуацию в вашей семье рассказал, и про тебя тоже. Про то, чем ты вынуждена заниматься...

Соня остановилась. Раскольников ожидал, что слёзы горя на её щеках тут же сменятся слезами обиды на то, что он так долго скрывал правду, но Сонечкино лицо вдруг просветлело.

- Так это ты значит и был с билетами? - воскликнула она, улыбнувшись. - А не врёшь теперь? Да нет, не врёшь! Откуда же тебе иначе про меня знать?.. Так ты, получается, полюбил меня, несмотря ни на что? Всё знал и полюбил, да? - она радостно захлопала в ладоши.

- Да, - немного неуверенно проговорил Раскольников, будто её слова заставили его ещё раз хорошенько обдумать этот вопрос.

Но Соня пребывала теперь в таком восторженном состоянии, что даже и не думала обращать внимание на подобные психологические тонкости. Она чмокнула Раскольникова в щёку и, схватив его за руку, потянула за собой.

- О Родион, - защебетала она, - если бы ты знал, как мы теперь будем счастливы, как счастливы! Да мы вместе горы сдвинем! Горы! Или ещё что-нибудь потяжелей. Послушай, я брошу этот дурацкий заработок. Ни разу больше этого не будет, ни разу! Денег нам и так хватит, хватит! Ведь теперь как нарочно ситуация к лучшему изменилась! Я тебе ещё не говорила? Нет? Катерину Ивановну снова на работу взяли, на тот завод, где они раньше вместе с папой работали. А мне за папу как сироте пенсию назначили, тоже с завода, потому что папа у них ветераном труда был. Вот так вот для нас директор Аркадий Иванович Свидригайлов постарался...

- Свидригайлов постарался? - переспросил сквозь зубы Раскольников.

- Да что ты хмуришься? - не поняла Соня. - Ведь всё прекрасно! На эту пенсию и вдвоём при желании прожить можно. Я на тот случай говорю, если ты не сразу работу найдёшь. В любом случае, у меня ещё есть кое-какие запасы, и мы пока даже комнату отдельную сможем сохранить...

Соня продолжала скороговоркой перечислять обстоятельства их предполагаемой совместной жизни, будто боялась упустить хотя бы одну из деталей. Раскольников был несколько озадачен практичностью и приземлённостью её рассуждений, последовавших почти непосредственно за объяснением в любви. Однако в глубине души Родион не мог не признать, что подобная деловитость действует на него успокаивающе и как будто возвращает ему назад почву под ногами, которую он не ощущал как следует с самого момента преступления. Только то обстоятельство, что Соня предлагала ему жить первое время на подачки Свидригайлова, больно ущемляло его.

Вдруг Сонечка резко остановилась и схватилась руками за голову.

- А как же Настя? - воскликнула она. - Как же я про твою подругу-то не подумала!

- Настя? - Раскольников должен был признаться себе, что он тоже до сих пор ещё не подумал о ней.

- Бедная! Что же она делать-то будет? - неподдельно сокрушалась Соня. - Послушай, давай я с ней сама поговорю. Я ей всё объясню, всё! Вот увидишь, она обязательно поймёт и даже, думаю, моей подружкой станет! Вот было бы здорово!

- Ну это уж навряд ли получится, - улыбнулся Раскольников. - Она тебя на десять лет старше.

- Ну и что! - горячо воскликнула Сонечка. - Ты ведь тоже меня старше почти на восемь лет. Возраст вообще, по-моему, никакого значения не имеет. Главное, чтобы у людей было что-то общее!

- Как раз общего-то у вас с ней ничего и нет, - вполголоса заметил Раскольников.

- Бежим! - Соня вдруг сорвалась с места, заметив впереди трамвай, как раз подъезжающий к остановке.

Они пустились бежать со всей силы, задыхаясь на ходу от невольно охватившего их смеха. Раскольников первым запрыгнул в трамвай и протянул Соне обе руки, чтобы помочь ей забраться вовнутрь вслед за ним, но она, всё ещё продолжая неудержимо хохотать, повисла у него на руках, не в силах залезть на площадку и даже чуть не стянула самого Родиона вниз.

- Эй там, вторая дверь, - проговорил в микрофон недовольный голос водителя. - Решайте побыстрее, входите вы или выходите...

Раскольников обхватил Соню за талию и собственноручно поднял её наверх, положив таким образом конец затруднительному восхождению.

"Какая она лёгкая, - подумал он при этом, - и как с ней легко..."

Между тем, Соня, немного опомнившись от охватившего её только что приступа смеха, продолжала посвящать Раскольникова в свои планы на ближайшее будущее.

- А сейчас мы знаешь что делать будем? А? Думаешь, зря я тебя в трамвай затащила?

- Это ещё кто кого затащил, - заметил с улыбкой Раскольников.

- Не важно-не важно, - опять рассмеялась Соня. - Главное, что мы сейчас едем прямиком к метро, а оттуда уж махнём в центр, на Невский. А на Невском мы купим мороженое и пойдём в кино.

- В кино? На какой фильм? - поинтересовался Раскольников.

- Да не всё ли равно? Что-нибудь уж выберем, на Невском кинотеатров навалом. И вообще, будем сегодня развлекаться на полную катушку, надо же как-то отметить этот день.

- Отметить? - не понял Раскольников.

- Ну конечно. Ведь мы с тобой сегодня решили быть вместе, а значит быть счастливыми. Ура!

Раскольников с беспокойством огляделся по сторонам, не услышал ли кто из посторонних наивное Сонечкино откровение.

"Я-то, по крайней мере, ещё ничего не решал", - подумал он. - Впрочем, против того, чтобы быть счастливым, я возражений не имею. А в том, что это возможно в данный момент только рядом с ней, она, пожалуй, права", - и Родион решил окончательно покориться тому течению, которое несло его вслед за Сонечкой.

У станции метро Василеостровская, где они вышли из трамвая, их внимание привлёк продавец газет, так активно и многозначительно размахивающий руками, зазывая покупателей, что, казалось, он передаёт на расстоянии какие-то условные сигналы или совершает некое ритуальное действо. Разумеется, столь энергичные призывы не могли остаться безрезультатными, и люди довольно оживлённо разбирали товар.

- Берите и вы газетку, молодые люди! - прокричал он почти в самые уши Соне и Раскольникову, когда те проходили мимо него.

- Да нет, спасибо, мы не интересуемся политикой, - весело отозвалась Соня.

- Какая там политика! - даже обиделся продавец. - Вот тут на последней странице кроссворд, видите? Первые сто человек, кто его разгадают, получат от редакции по ящику пива! Вот тут написано. Все из-за этого в основном и берут. Ну и ещё есть, правда, одна любопытная статейка...

Но Соня уже не слушала.

- Всё, мы берём! - воскликнула она. - Обожаю кроссворды разгадывать, а если за это ещё и приз, то вообще!.. - она протянула продавцу деньги.

- Да зачем нам ящик пива-то? - попытался отговорить его Раскольников.

- Ну не знаю. Просто так! Весело! - Соня схватила газету и вприпрыжку помчалась к лестнице, ведущей в вестибюль метро. - Жаль, что у меня нету с собой ручки, - сказала она, разглядывая кроссворд уже на эскалаторе, - а то бы мы прямо сейчас решили и в редакцию бы за пивом пошли.

Соня не видела в эту минуту лица Раскольникова, так как оно было полностью отгорожено от неё развёрнутой газетой, но если б она могла его видеть, то тут же не на шутку испугалась бы, потому что оно вдруг побледнело и исказилось неподдельным ужасом: дело в том, что взгляд Родиона упал на статью, помещённую на обратной кроссворду стороне страницы и озаглавленную "Праздник топора продолжается". Дрожащими пальцами выдернул он газету у Сони из рук и впился глазами в злополучную статью.

- Ну что ты там нашёл? - упрекнула его Соня. - Да не читай ты эти уголовные страшилки!

Но Раскольников так и не пожелал оторваться от статьи и, едва не грохнувшись на мраморный пол при выходе с эскалатора, продолжал свой путь, уткнувшись носом в газету. Как бы там ни было, первая часть прочитанного даже немного успокоила его: речь шла о том, что милиция в деле об убийстве женщин на канале Грибоедова продолжает настаивать на версии обычного ограбления и объявляет о том, что основным подозреваемым в настоящее время по-прежнему является задержанный несколько недель назад Ларс из Кёльна. Но во второй части заметки начиналось самое страшное: МК, который, как и следовало ожидать, являлся автором этого шедевра криминальной журналистики, прямым текстом объявлял о том, что по его независимым сведеньям несчастный немецкий строитель к преступлению никакого отношения не имеет и что настоящий убийца всё ещё гуляет на свободе. Правда, гулять ему остаётся недолго - заверял МК своих читателей - так как журналистское расследование уже почти окончено и материалы против него уже практически собраны. Теперь дело только за тем, чтобы представить их правоохранительным органам. Не желая быть голословным, автор приводил в конце своей статьи даже общую характеристику истинного преступника: студент, помешанный на идее преобразования мира путём насилия, закомплексованный неудачник, отстающий в университете по всем предметам и пользующийся заслуженным презрением своих товарищей, автор бредовых псевдофилософских статей с фашистским уклоном...

Соне наконец удалось вырвать газету из ослабевших рук Раскольникова.

- Вот привязался к этой ерунде! - сокрушённо воскликнула она.

- А? Что? - спросил Раскольников, который после обрушившегося на него потрясения с трудом возвращался к реальному миру.

- Выходить нам, вот что, - со вздохом сказала Соня, выводя его за руку из поезда.

Поток людей, который двигался им навстречу в то время, как они поднимались вверх по эскалатору, а затем шли вдоль Невского, почему-то производил теперь на Раскольникова устрашающее впечатление. Ему вдруг захотелось назад на кладбище, к тишине, покою и тому поцелую, а главное - к тому времени, когда он ещё не знал про эту ужасную заметку. Однако Соня была по-прежнему рядом с ним, а вместе с ней и лучик надежды на их общее счастье, которое она ему обещала. И этот лучик, как ни странно, всё ещё светил Родиону, даже сквозь сгустившиеся над ним тучи.

- Может сюда пойдём? - предложила Соня, останавливаясь возле кинотеатра "Аврора". - Так, что здесь идёт?

Раскольников вслед за Сонечкой бросил беглый взгляд на плакат и в ту же секунду покачнулся от ужаса: крупные ярко-красные, несколько угловато вырисованные на белом фоне буквы отчётливо складывались в одно-единственное слово - "Убийца".

- "Убийца", - объявила вслух Сонечка и, прищурившись, прочитала то, что было написано на плакате шрифтом потоньше и помельче. - "Остросюжетный боевик, США." Хочешь? - развернулась она к Родиону.

- Н-нет, - еле выговорил он. - Ты знаешь, я лучше домой пойду. Мне что-то плохо.

- Никуда ты один не пойдёшь! - Соня решительно схватила его за руку. - Твой дом теперь всё равно у меня, мы же решили! Так что если тебе действительно плохо, пойдём сразу ко мне. Понял? Там у тебя быстренько всё пройдёт. Обещаю!

Твёрдый тон, которым были сказаны эти слова, подействовал на Раскольникова немного успокаивающе, и он покорно последовал за своей спутницей.

"К тому же, если меня арестовывать придут, - подумал он, - а я не дома, то всё-таки некоторый выигрыш во времени".

Соня, как оказалось, жила совсем недалеко, на улице Ракова. Пройдя дворами, они быстро вышли к угрюмому, но, впрочем, довольно хорошо сохранившемуся фасаду, видимо, ещё дореволюционной постройки.

- Женщина, у которой я комнату снимаю, сейчас уехала в другой город к своей дочери, - объявила Соня, когда они поднимались по лестнице. - Так что мы будем одни в квартире. Здорово, да?

Раскольников немного рассеянно кивнул. Соня отворила дверь ключом и пропустила его в тёмную, пахнущую сыростью прихожую.

- Осторожно, не споткнись о швабру, - предупредила она. - Вот здесь моя комната. Заходи!

Раскольников перешагнул порог Сонечкиной комнаты, и на него сразу повеяло совсем другим ароматом - это был почти опьяняющий запах каких-то экзотических растений. Родион лишь позже понял, что это благовоние исходило от наполненной душистыми эссенциями масляной лампы, которую Соня зажигала каждый раз, приходя домой, перед портретом улыбающегося старичка с круглым пятнышком на лбу - вероятно, какого-нибудь знаменитого гуру. Стены комнаты, оклеенные несвежими, побледневшими и кое-где ободравшимися обоями, были украшены яркими гирляндами из разноцветных бумажных цветов. Из таких же цветов, как вспомнил Раскольников, был сделан и венок, водружённый на голову Мармеладова в день похорон. Вообще, подобное декоративно-наивное убранство помещения напомнило Родиону его детсадовские годы, когда они всей группой, готовясь к празднованию Первомая, заклеивали окна и стены самодельными гвоздиками.

Кроме одного-единственного стула, узкой, аккуратно застеленной кровати и немного покосившегося набок платяного шкафа в комнате не было никакой существенной мебели. Только короткая книжная полка, на которой два красочных тома "Бхагавадгиты" соседствовали с "Алисой в стране чудес" и Даниилом Хармсом, из которого Соня цитировала Раскольникову сегодня утром. Но главным украшением Сонечкиного жилища был огромный плакат с портретом Бориса Гребенщикова. Фотограф запечатлел его в очень эффектной позе, в тот момент, когда он, сжимая в руках гитару и наклонившись слегка вперёд, что-то чувственно шептал в микрофон.

- А как те люди... те мужчины, которые к тебе сюда приходили, к нему относились? - не выдержав, спросил Раскольников, показывая на рок-звезду на плакате.

- Я знала, что ты про них спросишь, - грустно сказала Соня, усаживаясь на пол по-турецки, как и тогда в гостях у Родиона, и всё ещё задумчиво вертя в руке газету с кроссвордом. - Ну как они могли относиться к БГ? Да никак. Они его, по-моему, даже не замечали.

- А ты, ты-то как к ним сама относилась? - поинтересовался Раскольников, присев на пол рядом с ней.

- Я? Тоже никак, - вздохнула Соня. - То есть, - она печально улыбнулась, - по методу того же Ивана Топорышкина: мне это всё глупым, бессмысленным казалось, но в то же время и каким-то смешным.

- Что же тут смешного? - удивился Раскольников.

- Не знаю, всё глупое смешно, слава Богу. А то бы эту глупость и выдержать невозможно было бы. Это я раньше, ещё давно так думала.

- А потом?

- А потом у меня вот какая идея появилась: этих мужчин не презирать надо, не смеяться над ними, а любить...

- Любить?

- Да, любить. Всех надо любить, так Кришна говорил, а тех, кто к тебе специально за любовью приходит, то и тем более.

- Да не за любовью они к тебе приходили! - вскричал, не выдержав, Раскольников.

- Знаю, не только за любовью, за гадостями всякими, конечно, тоже приходили. Но и за любовью, - тихо, но твёрдо возразила Соня. - Им всем любви не хватало, я это чувствовала.

- И что же, ты их любила? - спросил Раскольников, не в силах подавить нотку презрения, закравшуюся в его голос.

- Любила, - Соня опустила глаза. - Но не той любовью, что тебя! - воскликнула она вдруг, словно спохватившись, и, схватив Раскольникова за руку, внимательно заглянула ему в лицо. - Тех я из жалости любила и ещё из отвращения. Да, так они порой отвратительны были, что прямо до жалости: и их жалко было, и себя одновременно. Вот что-то вроде любви и получалось. Только я потом поняла, что к Кришне это всё-таки никакого отношения не имеет. Кришна-то учил спокойно любить, тихо или, как говорит наш гуру, абстрактно-созерцательно, - она невольно улыбнулась длинному и, видимо, не совсем понятному ей слову. - А у меня с теми мужчинами совсем по-другому получалось, я своих чувств сдержать не могла: то расплачусь ни с того, ни с сего, то рассмеюсь прямо до истерики, а то, знаешь, - она наклонилась к самому уху Родиона, - и по-настоящему... это... страстной становлюсь, - в её глазах сверкнула какая-то наивная гордость за себя, так дети смотрят на взрослых, сообщая им о достижении, которого те от них не ожидали.

- Страстной? - переспросил Раскольников.

Соня кивнула.

- Даже и до этого доходило, ну до этого самого... - она покрутила рукой в воздухе.

- Не понимаю, - признался Раскольников.

- Ну знаешь, - продолжала Соня шёпотом, - когда жалко себя становится, до крайнего предела, а потом всё вдруг обрывается, и там, между ног, такая волна проходит, которую никак не остановить, или будто что-то рушится, что уже не подхватишь, несмотря ни на какие старания. Это ужасно страшно и больно даже немного, а после этого невыносимое презрение к себе чувствуешь, и, знаешь, в первые секунды, когда всё прошло, ничего, ну ровным счётом ничего не хочется, будто из тебя все жизненные соки куда-то вытекли. Но потом, потом ты почему-то хочешь, чтобы всё повторилось снова, от начала и до конца. Это как наркотик...

- Ты, может быть, про оргазм говоришь, - нерешительно предположил Раскольников.

- Так это, значит, и есть оргазм?! - вскричала Соня. - Я догадывалась, но сомневалась, потому что в книжке, которую мне сосед Лебезятников почитать давал, про оргазм совсем по-другому написано было.

- Ну, оно по-разному, наверное, бывает, - осторожно заметил Раскольников.

- А у тебя как? - поинтересовалась Соня.

- У меня? - Раскольников замялся. - Не знаю даже. Обычно, нормально так, - он покраснел. - Ничего особенного.

- Знаешь, - серьёзно проговорила Сонечка, - я больше не хочу оргазма. Совсем не хочу. К нашей любви это не подходит. Наша любовь чистая и светлая, в ней оргазму делать нечего. Мы и без него обойдёмся, правда?

Она посмотрела на Раскольникова с такой надеждой, что тот, боясь разочаровать её, поспешно согласился:

- Ну конечно обойдёмся, если ты так хочешь...

- Ведь я тебя, Родион, не так, как тех люблю, не из жалости, - в волнении проговорила она. - Я тебя из восхищения люблю! Я преклоняюсь перед тобой! Больше, чем перед Далай-ламой, больше, чем перед БГ! Ты так прекрасен, что я хочу наслаждаться тобой без этого дурацкого падения в пропасть, без этого наркотика, от которого я становлюсь сама не своя. Давай будем всё время трезвыми, пока мы вместе, чтобы ни на секунду не выпускать друг друга из виду! Давай, Родион, давай! - воззвала она к нему почти со слезами на глазах.

Родион вдруг как-то горько усмехнулся, затем спрятал лицо в ладонях, и Соня увидела, как его спина несколько раз вздрогнула.

- Что с тобой? - испуганно и удивлённо спросила она. - Тебе опять плохо? Или... или ты плачешь? - неуверенно предположила она. - Да разве мужчины плачут?

- Нет, не плачут, - подтвердил Раскольников, оторвав руки от лица и пытаясь вытереть мокрые глаза. - Конечно, нет! - внезапно он засмеялся сухим и холодным смехом, от которого у Сони пробежали по коже мурашки. - Просто то светлое и невинное счастье, которое ты для нас выдумала, Сонечка, - он всё ещё продолжал говорить сквозь свой недобрый смех, - долго продолжаться не может. Скоро всему конец, очень скоро.

- Что ты говоришь такое?! - в отчаянье воскликнула Соня. - И почему ты смеёшься?

- Иван Топорышкин! - расхохотался Раскольников ещё больше. - Глупо и смешно! Ничего ещё как следует не началось, а уже кончается. Жанр такой - абсурд, очень, между прочим, жизненный.

- Мне страшно, Родион! Прекрати! - взмолилась Соня.

- Ах, так тебе страшно? - Раскольников вдруг перестал смеяться и нахмурился. - Сейчас будет ещё страшнее! Хуже, чем в остросюжетном боевике, это я тебе обещаю!

- В каком остросюжетном боевике? - Сонечка глядела на него широко раскрытыми глазами.

- Убийца! - выговорил вдруг Родион отчётливо и почти с наслаждением, будто в этом слове заключалась какая-то магическая сила. - Убийца! - повторил он, делая ударение на каждом слоге.

- Что "убийца"? - Соня задрожала.

- Я - убийца! - выдохнул из себя Раскольников в каком-то мрачном упоении. - Видишь? - он схватил валявшуюся на полу газету с кроссвордом и ткнул пальцем в статью, повествующую о продолжении "Праздника топора". - Это я тех женщин на канале Грибоедова убил! Я!

Вопреки ожиданиям Раскольникова, Соня не подняла визг, не разрыдалась в истерике, а, наоборот, даже притихла.

- Не может быть, не может быть, - произнесла она наконец, изо всех сил стараясь подавить нервную вибрацию в голосе.

- Ещё как может! - глаза Раскольников сверкнули, а губы даже разъехались чуть-чуть в стороны в мрачноватой улыбке.

"Ради этого одного момента стоило уже убить", - подумал он, заметно ободряясь и с удовольствием наблюдая за тем, какое ошеломляющее впечатление произвело на Сонечку его признание.

- Как же это произошло? - слабым голосом спросила Соня, прикладывая обе руки к груди, словно пытаясь удержать на своём месте выпрыгивающее наружу сердце.

- Да не знаю уже точно, - проговорил Раскольников, устремляя взгляд куда-то в противоположный угол комнаты. - Сам себя часто спрашиваю. Знаешь, во всём, наверное, солнышко виновато: оно слишком ярко светило, пока я в колхозе на грядке лежал, - он иронически усмехнулся. - Да и лежал я там слишком долго, так долго, что захотелось встать и что-то сделать. Плохое или хорошее - всё равно. Лучше плохое: проще и заметнее. А тут ещё эта песня привязалась: "Небо становится ближе с каждым днём". Какое небо? Почему становится ближе? А чёрт его знает! Главное, слова красивые. Бессмысленные, но умные. Как тебе такое сочетание? - спросил он не то Соню, не то Далай-ламу на стене, к которому в этот момент был устремлён его застывший взгляд. - Ну да ладно, такие тексты интерпретировать ни к чему, их чувствовать надо. Вот я и почувствовал надо мной что-то такое, что с каждым днём разрастается и очень близко ко мне подходит, проникая прямо вовнутрь. Тоска какая-то, а вместе с ней и сила. Сила и тоска - это страшные стихии, особенно если они вместе в одной душе бушуют. Хотя, может, и не с песни всё началось, а, действительно, с тех дурацких статей про Ницше, которые я два года назад написал. Да, может быть и с них. Хотя я, если честно, и думать про них потом забыл. Да и что там было интересного? Ну сверхчеловек, ну необходимость идти напролом до полной победы. Победы чего? - спросил он сам себя. - Да ничего! Победа - она и есть победа, "одна на всех, мы за ценой не постоим". Сначала нужно победить, а потом уже можно посмотреть по сторонам: за что боролись и на что, соответственно, напоролись. Теория эта, может, и неплохая была, но я чувствовал - время теорий прошло, мне хотелось действовать. И чем больше я на грядке лежал, тем больше хотелось.

- И тогда ты решил тех женщин ограбить? - всё ещё дрожащим голосом предположила Соня.

- Ограбить! - воскликнул Раскольников, не отрывая взгляда от Далай-ламы. - Да, решил ограбить. Но не смог!

- Так это не ты убил? - с какой-то надеждой спросила Сонечка.

- Я убил, я! - поспешно заверил её Раскольников, будто боялся, что она и вправду усомнится в его законной причастности к преступлению. - Убить-то убил, но не так, как хотел, а ограбить - вообще не ограбил, одно только название. А какой у меня был план, какой план! Заглядение! Я ведь старуху-коллекционершу лично знал: Настино кольцо к ней продавать носил, ну и свои часы потом. Вот эти, - Родион вынул из кармана позолоченные старинные часы и продемонстрировал их Соне, не глядя на неё. - Да, теперь они снова со мной, - объяснил он, как бы предотвращая Сонин вопрос. - Как говорится, экспроприация экспроприаторов или, попросту, возвращение награбленного назад народным массам, путём ограбления, конечно... Ну так на чём я остановился? - Раскольников спрятал часы назад в карман. - Ага, прекрасный план. К тому же сама судьбы мне, казалось, подыгрывала. Всё наилучшим образом устроилось: сестры её, Лизаветы, дома не было, ну вот я и явился к старухе под предлогом продажи очередной безделушки. Только вместо безделушки у меня в тот день за пазухой был топор...

Соня ещё сильнее задрожала. Раскольников продолжал:

- Пришёл я к этой Алёне Ивановне и сразу понял - не могу. На меня тогда как раз какая-то болезнь вдруг напала, вроде гриппа, температура поднялась, голова раскалывалась, ну и струсил я, конечно, не на шутку, чего скрывать. А кто бы на моём месте не струсил? Сверхчеловек, пожалуй, не струсил бы. И не заболел бы. А я так прямо сразу сбежать хотел. И сбежал бы обязательно, если б у меня тогда сил хватило. Нет, чувствую, не могу бежать. Да что там? Даже идти как следует не могу из-за этой болезни дурацкой. Ноги совсем ватные стали, так что легче остаться и топор этот на голову старухе опустить, чем назад по лестнице спускаться. Но я бы всё равно ушёл, не сразу, может быть, но ушёл бы, если б Алёна Ивановна мне у неё спокойно посидеть дала. Просто посидеть и отдохнуть - вот и всё. На большее сверхчеловек в ту минуту не претендовал. Зато Алёна Ивановна, как оказалось, определённо претендовала кое на что, да ещё как. Я знаю, что в этом возрасте иногда старческий маразм появляется. Но не до такой же степени! Я даже сразу не поверил: старушка заманила меня в спальню и пожелала тут же на месте мне отдаться.

Соня ахнула.

- Да, - зло усмехнулся Раскольников, - как видишь, падение нравов и сексуальная революция имеют место не только среди молодёжи... Идиотская, короче, ситуация. Вцепилась она в меня своими пальцами и отпускать не хочет. И тут так мне противно стало, такое зло меня взяло, что рука будто сама к топору потянулась. Раз и готово! Всё довольно просто оказалось...

Соня тихонько всхлипнула.

- Что, старушку жалко? - с сарказмом воскликнул Раскольников.

- Да, жалко старушку, - не стала возражать Соня, - но больше всего тебя жалко.

- Да уж, конечно, - есть, за что пожалеть, - с горечью в голосе согласился Раскольников. - Захотел убить из принципа, а убил из отвращения. Захотел её с героическим хладнокровием прикончить, а получилось почти что в болезненном аффекте.

- А что же со второй женщиной? - робко спросила Соня.

- Ну с её сестрой, Лизаветой, ещё даже более глупый случай произошёл. Тут уж просто комедия ситуаций с участием Пьера Ришара, то есть без него, ну а так, в принципе, не отличишь: Лизавета эта досрочно домой приходит, видит меня у них в коридоре и рисует в своём воображении картину нашего со старухой тайного свидания. Ну она, в принципе, и раньше мне какие-то намёки делала, а тут в порыве ревности просто обрушилась на меня как бестия. И зубы, и ногти - всё у неё в действие пошло. Она меня просто в бешенство привела. Попробуй от такой отбейся! Пока топор не увидела, не успокоилась... Это-то уж совсем не запланировано было - чистая случайность. Как там у Хармса? "Иван Топорышкин пошёл на охоту... А пудель вприпрыжку попал на топор". Глупо и смешно! Какой уж там план? Деньги и пару вещей я потом, правда, в карман запихал, но это больше для виду, чтобы себя убедить, что не совсем мой план провалился. Но куда там? Всё к чёрту, всё под откос! Не смог, не выдержал. Даже деньги, которые из квартиры унёс и по глупости на стройке спрятал, и те пропали. Всё без толку, всё зря. А может, и не зря, чёрт его знает. Может, в этой бессмысленности и бесцельности вся красота преступления и заключается. Это как песни БГ: было бы понятно, не было бы так красиво.

- Да, - задумчиво согласилась Соня. - БГ так сразу не раскрывается. Я его за тайну и полюбила. И тебя тоже, только не думала, что она у тебя такая страшная.

- А откуда ты вообще знала, что у меня тайна? - удивился Раскольников.

- Это видно, - объяснила Соня, - по всему. В тебе всегда было что-то загадочное.

- Ну вот, теперь загадка разгадана, - усмехнулся Раскольников.

- Нет, - покачала головой Соня. - Загадка остаётся. Очень много загадок. Например, как ты мог спланировать ограбление и в то же время отдать моему отцу довольно большую сумму денег, безвозмездно и практически анонимно?

- Действительно, как? - Раскольников тоже задумался. - Сам не понимаю. Но хорошо, что ты об этом вспомнила. Может, послужит мне на суде смягчающим обстоятельством.

Он снова усмехнулся. Вообще, Раскольников удивлялся сам себе, как легко ему было теперь говорить о таких вещах, о которых он ещё некоторое время назад не решался и подумать как следует. Ему почему-то казалось, что после такого подробного признания, весь груз его тревог, связанных с последствиями преступления, как-то автоматически перешёл на Сонечку, ответственную за их совместное счастье.

"Пусть она теперь беспокоится, - решил он про себя. - Для женщины это как-то естественнее".

И Сонечка действительно ужасно забеспокоилась, даже побледнела от его последних слов.

- Как? - почти в панике воскликнула она. - Неужели суд? Неужели тебя поймают?

Чем больше ужасалась Сонечка, тем спокойнее становился Родион. Он даже почувствовал странную потребность напугать её ещё больше. Однако для полного эффекта начинать надо было издалека.

- Ну как тебя сказать? - задумчиво произнёс Раскольников, косясь одним глазом на газетную статью. - Вообще-то милиция сейчас одного строителя из Германии подозревает. Он мой тайник с деньгами нашёл и пошёл по наивности их тратить направо и налево. Вот его и арестовали по этому делу.

- Его подозревают? - почти радостно вскричала Сонечка. - Это ничего. Его отпустят потом, вот увидишь! За него посольство немецкое вступится, ничего ему не будет. Не переживай только! Для тебя намного хуже было бы, если бы ты в тюрьму попал!

"Как отвратительно! - невольно подумал Раскольников, наблюдая за Соней. - Меня она любыми способами выгородить хочет, а бедный Ларс пусть в тюрьме томится - ей наплевать. Вот они женщины - дальше собственного мужчины не видят. Противно!"

В то же время Родиону нравилось, что хрупкая Сонечка образовала теперь вокруг него что-то вроде защитной каменной стены, готовой отразить любое грозящее ему нападение. Такую стену приятно было пробовать на прочность, и потому Раскольников решил, не теряя ни минуты, ознакомить её с самым худшим.

- На мой след уже вышли, - сообщил он, поднимая с полу купленную у метро газету и показывая Сонечке последний абзац злополучной статьи.

Соня взволнованно пробежала его глазами:

- "Журналистское расследование". О Боже! "Студент... неудачник... пользующийся заслуженным презрением... статьи с фашистским уклоном..." Да разве это про тебя? - с удивлением взглянула она на Раскольникова.

Родион даже разозлился:

- Ну конечно же про меня! То есть это он меня таким видит, как в кривом зеркале, понимаешь?

- А кто вообще этот МК? - спросила Соня, разглядывая подпись.

- Я же рассказывал тебе уже: один до крайности мерзкий тип, в нашем университете учится, на журналистском факультете. Его у нас почти каждый знает, он ещё в университетской газете своими убогими юмористическими статейками прославился, а теперь вот дорвался до широкой публики. Сволочь! Он ко мне после убийства всё со своими дурацкими разговорами приставал, провоцировал меня и намекал на то, что ему что-то известно. А теперь вот нате, уже и в газете об этом заявляет.

- Разве у него есть какие-то улики? - с беспокойством спросила Соня.

- Да нет, не должно быть, - пожал плечами Раскольников. - Хотя от него всё можно ожидать. Может, он и вправду меня как-то выследил. Иногда мне кажется, если б мне сказали, что он во время преступления в квартире у старухи где-нибудь за шкафчиком стоял и по ходу преступления себе в блокнотик заметки делал, я бы не удивился. А может, он и не знает ничего, просто пугает из подлости.

Некоторое время они напряжённо молчали. Наконец Соня, будто собравшись с силами, произнесла:

- Надо обязательно что-то делать.

- А что? - подчёркнуто равнодушно развёл руками Раскольников. - Время всё покажет. Арестуют-не арестуют - увидим.

- А если арестуют? - спросила Сонечка срывающимся голосом.

- Ну если арестуют и всё докажут, то тогда, думаю, высшая мера наказания...

Раскольников вдруг почувствовал, что немного переборщил: последней фразой он привёл в ужас не только Соню, но и себя самого. Мурашки пробежали у него по спине, ладони стали мокрыми, захотелось кричать от страха и отчаянья, но он сдержался и лишь многозначительно замолчал, стараясь хоть как-то сохранить перед Соней вид ко всему готового, бесстрастного фаталиста.

Соня беспомощно заплакала, но через несколько минут внезапно отёрла слёзы и, избегая глядеть Раскольникову в глаза, проговорила:

- Кто знает, сколько нам ещё осталось быть вместе. Кто знает... - она опустила ресницы. - Что, если мы прямо сейчас начнём?..

- Что начнём? - не понял Раскольников.

- Ну это... Секс.

- Я сейчас, если честно, не в настроении, - признался Родион.

- Ну пожалуйста! - взмолилась Соня. - Я хочу знать, как это бывает с человеком, которого любишь и с... убийцей, - в её глазах отразилось какое-то особое восхищение

И тут Раскольников неожиданно решил, что он всё-таки в настроении. Ему тоже захотелось знать, как это бывает с убийцей, то есть, когда женщина заведомо знает, что он убийца и всё же, несмотря на это, отдаётся ему. А может быть, именно поэтому. И ещё Родиону хотелось знать, как это бывает с Сонечкой, такой юной и ещё невинной, несмотря на всех мужчин, через чьи руки ей пришлось пройти.

- Ну ладно, - согласился он. - Давай, если ты так хочешь.

Некоторое время они сидели, не зная, с чего начать. Родион как-то не решался брать на себя инициативу, ведь, в конце концов, это была Сонечкина идея.

- Надо, наверное, раздеться? - неуверенно спросила наконец Соня, будто ожидая от Раскольникова, что он разрешит ей обойтись без этой процедуры.

- Обычно вообще-то надо, - как бы извиняясь, сообщил ей Раскольников.

- Хорошо, - Соня понимающе кивнула.

Она встала с пола, подошла к окну, задёрнула занавески и начала раздеваться, при этом всё больше и больше вбирая голову в худенькие плечики.

"А можно её вообще... того? - засомневался Родион. - Кто знает, может, у детей там всё как-нибудь по-другому..."

Но мысль о том, что она уже успешно выдержала это испытание с другими, немного успокоила его.

Между тем, Соня разделась до майки и трусов и, прежде чем Раскольников смог, как следует её рассмотреть, нырнула под одеяло.

- Теперь ты иди ко мне, - предложила она Родиону.

Раскольников тоже разделся не совсем, только до майки, но трусы всё же снял. Соня тут же ужасно покраснела и закрыла руками глаза, будто ей ни разу ещё не приходилось видеть голого мужчину.

"А может, она всегда зажмуривается и, действительно, ничего такого ещё не видела", - заподозрил Раскольников.

- Постой, - сказала Соня Родиону, не отрывая рук от глаз, когда он приблизился к кровати. - Возьми, пожалуйста, эти... ну презервативы. Там, на полке, за книгами.

Раскольников послушно стал искать презервативы. Слегка отодвинув книги, он действительно обнаружил небольшую пачку предохранительных средств, но неуклюжие тома "Бхагавадгиты" вдруг потеряли равновесие и со страшным шумом грохнулись на пол.

- Что там случилось? - пролепетала Сонечка, на секунду отрывая ладони от глаз, но тут же снова возвращая их на прежнее место. - Не поднимай, не надо, - посоветовала она Раскольникову, словно опасаясь, что, если он начнёт подбирать книги, произойдёт ещё какая-нибудь авария. - Иди лучше ко мне.

Родион не возражал. Усевшись на край кровати, он стал старательно натягивать презерватив на готовый к действию член. Раскольников очень боялся не справится с этим заданием. Дело в том, что ему ещё ни разу в жизни не приходилось пользоваться презервативами: Настя пила какие-то таблетки или делала ещё что-то в этом роде, он точно не знал. Как и следовало ожидать, первый блин выходил комом: презерватив упорно не хотел надеваться.

- Зачем же ты его размотал? - удивлённо спросила Соня, наблюдая сквозь пальцы за тщетными попытками Родиона засунуть свой член в резиновый чехольчик.

- А как надо? - в свою очередь удивился Родион.

- Посмотри в инструкцию, - посоветовала Соня.

Раскольников достал из пачки инструкцию и, взглянув на картинку, понял, что сделал всё абсолютно неправильно: надо было положить неразмотанный резиновый кружочек на головку, а оттуда уже раскатать презерватив вдоль члена.

- Что ты делаешь? - почти в ужасе воскликнула Соня. - Не надо свёртывать его обратно. Возьми лучше другой.

Раскольников уже хотел всё бросить и снова одеться, но глупо было сознаваться, что такая ерунда помешала ему осуществить своё намеренье до конца. Поэтому, собрав волю в кулак, он взял новый презерватив и более-менее успешно натянул его на терпеливый член. Справившись с этой задачей, Родион залез под одеяло к Соне.

- Давай скорее, - попросил Раскольников, придерживая злополучный презерватив рукой, - а то он ещё спадёт.

Оказалось, что Соня уже избавилась от трусиков и теперь серьёзно кивала Родиону в знак своей полной готовности. Раскольников поудобнее устроился над ней и почувствовал, как член натолкнулся на что-то мягкое и ласкающее его со всех сторон. Издав стон наслаждения, Родион попытался проникнуть поглубже, но Соня, вытянув вперёд нижнюю губку, пожаловалась:

- Больно. Мне всегда больно, но сейчас как-то особенно. Что делать? - она смотрела на Раскольникова как пациент на врача.

- Э-э, - задумался Раскольников. - Надо просто делать дальше, тогда пройдёт, - предложил он наконец.

- Правда?

- Да, вот увидишь.

Он стал "делать дальше", но Сонечке почему-то было всё больнее, о чём свидетельствовало её жалобное похныкивание. Тем не менее, Раскольников никак не мог заставить себя остановиться: так восхитительно узко было у Сони внутри. И так сладко! Родион каким-то образом физически ощущал эту сладость, ему даже казалось, что он окунает свой член в сгущёное молоко. Но Соня наконец решительно запротестовала.

- Нет, не могу больше, - призналась она.

Раскольников со вздохом сожаления вышел из неё и перевернулся на спину.

- Но мне, в принципе, понравилось, - утешила его Соня. - Очень хорошо даже было. Просто круто!

Родион скромно отвёл глаза.

- Но целоваться ещё лучше, - добавила Сонечка. - Теперь будем с тобой только целоваться, ладно? И забудем весь этот дурацкий секс, хорошо?



Продолжение
Оглавление



© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]