[Оглавление]




ПРАЗДНИК ТОПОРА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Глава пятнадцатая. В постели с врагом

Дуня потёрлась щекой об ещё пахнувшую прачечной жёсткую наволочку и поняла, что проснулась. Она развернулась на спину и, блаженно раскинув руки в стороны, начала вспоминать свой сон. Ничего конкретного Дуня, однако, припомнить не смогла: всё сливалось в одно неопределённое впечатление, бесформенное и сладкое, как растаявшее мороженое. Неяркий утренний луч пробрался внутрь сквозь узкую щёлку между задёрнутыми занавесками, а вместе с ним затихшая было на время сна тревога снова проскользнула в её сознание. Она припомнила во всех подробностях вчерашнее торжество, и ей захотелось зарыдать от стыда и страха. Но слёзы почему-то не выступали на глазах: наверное, она чересчур долго работала над тем, чтобы надёжно заморозить свои чувства и не дать им прорваться наружу, и теперь не так-то легко было дать им полную волю.

Внезапно Дуня вздрогнула, услышав в прихожей звук открывающего замка. Неужели Лужина так быстро отпустили из больницы после инфаркта? В это трудно было поверить, и Дуня, в волнении поджав под себя ноги, присела на кровати, напряжённо прислушиваясь к тому, что происходит в квартире. Через пару секунд дверь спальни отворилась, и на пороге появился не кто иной, как МК собственной персоной. Он уже, видимо, успел со вчерашнего дня побывать дома, переодеться и принять душ, так как под расстёгнутым плащом можно было рассмотреть уже совершенно другой костюм, чем накануне, да и сам МК в этот ранний час выглядел на удивление свежим и бодрым. К тому же в руках у него появился чемодан-дипломат, который он сразу при входе положил на туалетный столик перед зеркальным трюмо.

- Как ты посмел?! - вскричала Дуня, натягивая одеяло до самого подбородка. - Кто тебе разрешил врываться в нашу квартиру?

МК улыбнулся и подбросил в воздухе связку ключей.

- Если б ты знала, как в жизни всё просто, - сказал он, сбрасывая с себя плащ. - Трудно поверить, но мне, как сопровождающему Петра Петровича, просто-таки с радостью вручили в больнице эти самые ключи, найденные у него в кармане, для того, чтобы я сбегал к нему домой и привёз пару совершенно необходимых ему на первое время личных вещей. Ведь знаешь, Дунечка, - он бесцеремонно присел на край кровати, - не хочу тебя расстраивать, но проваляется он там, по-видимому, довольно долго. Н-да, и во всём твой братик виноват: закатил нам вчера представление не для слабонервных. Впрочем, так оно даже и лучше, если разобраться. Правда? - он заглянул Дуне в глаза. - Иначе ведь тебе сегодня пришлось бы вместе с законным мужем просыпаться, ну а я бы сейчас не к тебе с вещественными и прочими доказательствами пришёл, - он кивнул на свой дипломат, - а прямо в уголовный розыск. А что? Уговор, как говорится, дороже денег: после Лужина я бы тебя ни за что не взял, как тут ни крути. Пришлось бы Родиону за всё перед законом отдуваться. Так что возблагодари перст судьбы, который тебе дарует последний и неожиданный шанс спасти любимого брата. Или ты ещё сомневаешься, что он убил? - МК усмехнулся.

Дуня опустила глаза, словно о чём-то размышляя.

- Мне нужна гарантия, - сказала она наконец ледяным тоном.

- Какая ещё гарантия? - МК изобразил изумление.

- Гарантия, что ты мне всё отдашь, после того... после того, как...

- Ах, Дунечка, - покачал головой МК. - Никаких гарантий тут нет и быть не может! Захочу - отдам, захочу - обману. Но, знаешь, всё в конце концов в твоих собственных руках: если постараешься, доставишь мне удовольствие - только не как-нибудь там формально, а искренне, от всей души, - то, поверь мне, не смогу я тебе тогда ни в чём отказать даже при огромном желании. Увы, так уж мы, мужчины, устроены! Так что мой тебе совет: старайся изо всех сил и надейся на лучшее. Другого выбора у тебя всё равно уже нет.

Он протянул к ней руку и спустил вниз одеяло, которым она всё ещё пыталась прикрыться. Дуня не стала натягивать его обратно и теперь сидела перед МК в одной нежно-розовой шёлковой ночной сорочке на тоненьких кружевных бретельках, пряча взгляд под длинными бархатными ресницами.

- Эх, молодец твой Пётр Петрович, - проговорил МК, оглядываясь по сторонам. - Как спальню обставил! Всё с иголочки! Прямо мечта молодой семьи. А кровать, кровать! - он провёл ладонью по изящной ореховой спинке, украшенной золотыми завитками. - Просто как во дворце! Давно хотелось позаниматься любовью в таком вот располагающем интерьере.

Он встал, снял с себя пиджак, аккуратно повесил его на плечики в шкаф, затем обошёл кровать с другой стороны и как был, прямо в обуви лёг в постель рядом с Дуней. Она вздрогнула и инстинктивно сдвинулась на самый краешек.

- Да что с тобой? - МК развернулся к ней лицом. - Боишься меня, что ли? Напрасно. Я ведь не собираюсь тебя обижать, - он осторожно провёл пальцем по её щеке. - Я же любить тебя хочу, так нежно, как только можно. Неужели не понимаешь?

Дуня спрятала лицо в подушку и тихонько всхлипнула.

- Ну ты меня прямо удивляешь, - МК подвинулся поближе к девушке и обнял её плечи. - Разве можно так расстраиваться из-за такого пустяка? Подумай сама, ты ведь с Петром Петровичем спать хотела. Со мной-то уж как-нибудь получше будет, можешь не сомневаться... Ну повернись же ко мне! - потребовал он.

Дуня с усилием оторвала голову от подушки. По её раскрасневшимся щекам текли, догоняя друг друга, крупные прозрачные слёзы. МК состроил участливую гримасу.

- Ах ты бедная, - покачал он головой. - Хотя знаешь что? Поплачь, поплачь, это тебе на пользу, то есть я имею в виду - за дело. Как говорится, что посеешь, то пожнёшь. А что ты думала, тебе всё безнаказанно пройдёт? Хотела Лужина вокруг пальца обвести? Да? Ради материальных благ в такую грязь влезть не постеснялась! Ну так вот, хотела грязь - получай!

Он тщательно обтёр свои ботинки о белоснежную, ещё сохранявшую крахмальную жёсткость простыню. Слёзы ещё быстрее заструились из Дуниных глаз. Некоторое время МК молча наблюдал за ней, затем вдруг осторожно, почти заботливо заключил её в объятия и погладил по голове.

- Ну не плачь, - сказал он, понизив голос. - Всё как-нибудь устроится, вот увидишь. Всё будет в порядке, поверь мне.

Он прижал Дуню к себе, теперь она всхлипывала, уткнувшись лицом в его рубашку.

- Впрочем, - продолжал МК, накручивая на палец её каштановый локон. - меня эти показательные капризы немного раздражают. Ну зачем ты рыдаешь? Чтобы не дай Бог не подумали, что тебе на следующее утро после свадьбы ничего не стоит так вот запросто отдаться первому, у кого хватит наглости улечься к тебе в постель? Ну тогда лучше не растрачивай попусту драгоценных сил, я ведь тебя насквозь вижу: ты не только не против, чтобы я сейчас же с тобой позанимался, но и с нетерпением ждёшь, когда же это наконец произойдёт. Не так ли?

Дуня снова всхлипнула, не отрывая лица от его рубашки. МК опять выждал паузу и лишь затем продолжал, не переставая теребить её шелковистые волосы:

- Но вообще ты права: это, конечно, унижение. Да, унижение, с какой стороны ни посмотри: я ведь через тебя на Лужине отыграться хочу. Ужасно противно, правда? Да и любви, я к тебе уже давно никакой не испытываю. А может, никогда и не испытывал, просто так - вообразил там себе что-то, с кем не бывает. Даже и желания особого ты во мне, откровенно говоря, не вызываешь. Знаешь, симпатичных девушек ведь много, среди них, наверняка, добрые имеются и порядочные, вот ими, пожалуй, и стоит заняться. Как ты считаешь? И всё же, Дунечка, уговор дороже денег: раз обещал я тебя трахнуть, значит придётся, пусть хоть через силу.

Он осторожно перевернул её на спину. Дуня поддалась, безвольно, как тряпичная кукла. Она больше не плакала, но её щёки горели от недавних рыданий, глаза безучастно смотрели куда-то в сторону. МК наклонился над ней и замер, будто размышляя о чём-то.

- Нет, - сказал он наконец, отодвигаясь от неё. - Знай, Дуня, ты меня окончательно разочаровала. Где же твой огонь, твоя страсть? Может, ты фригидная или так, из вредности притворяешься?.. Ну да ладно, мне надо идти, некогда тут с тобой без дела валяться. Да и тебе, Дуняша, пора вставать, - он вдруг с силой столкнул её с кровати.

Дуня со слабым стоном приземлилась на натёртом мастикой полу, розовый подол ночной сорочки осел на паркет, как лёгкий парашют. Она даже не сделала попытки подняться, только слёзы с новой силой заструились из её глаз. МК тоже встал с постели, одёрнул рубашку, затем, запустив руку в брюки, поправил то, что сбилось там со своего места и не спеша снова облачился в свой пиджак.

- Эх, Дуня, - сказал он наконец, поворачиваясь к замершей на полу девушке, - разжалобила ты меня своими слёзками. Я надеюсь, между прочим, что они искренние, потому что, знаешь, не люблю я притворства, смертельно не люблю... Если б ты знала, моя дорогая, сколько всего я для тебя выдумал, специально для этой нашей встречи, хоть книгу пиши: каждую деталь предусмотрел, ибо ты, Дуняша, сегодня через всё должна была пройти, через всё без исключения. Но, видно, такое уж у меня доброе сердце: не могу я начатого до конца довести. Нет, не получается. Да, садист из меня, очевидно, никакой. Садистом родиться надо, ну как твой братик, например, который без труда двух женщин топором уложил. Ну, а у кого от природы характер мягкий и деликатный, тому такие развлечения не под силу: и хочет он себе праздник устроить, да не может. Потому, Дуня, считай, что тебе повезло: никто над тобой сегодня не надругается, никто не изнасилует и даже не даст как следует по физиономии, хотя очень хочется. Живи спокойно и радуйся. И братец твой, убийца, тоже пусть живёт. Видишь, какой я щедрый?

С этими словами он развернулся к трюмо, раскрыл установленный им там дипломат и, подойдя вплотную к Дуне, вытряхнул содержимое перед ней на пол.

- Здесь всё, что у меня есть по этому делу, - сказал МК, подвигая к девушке носком ботинка плотные бумажные папки. - Родионовы бредовые статейки, где он свои мотивы подробнейшим образом, можно сказать, излагает (так, на всякий случай), показания свидетелей из колхозного клуба, с их подписями, разумеется, ну и аудиозаписи моих с ними разговоров, - он подтолкнул к ней две магнитофонные кассеты. - Должно хватить. Делай с этим добром всё, что хочешь, копий у меня нет. Да если бы и были, то, откровенно говоря, заниматься дальше всей этой грязной историей у меня нет ни малейшего желания. Копайтесь сами в вашей семейной помойке! Тем более, что без главного вещественного доказательства - того колечка, что твой братик с мёртвой старухи снял - ничего особо существенного против него предпринять нельзя. Да, вот она - основная и так горячо любимая мной улика.

С этими словами МК вынул из внутреннего кармана пиджака принадлежавшее некогда Насте золотое колечко. Дуня инстинктивно протянула к нему руку.

- Э нет, моё солнышко, - покачал головой МК, отходя на другой конец спальни и усаживаясь в небольшое, но элегантное, обитое шёлком кресло, судя по дизайну, купленное в одном гарнитуре с кроватью и платяным шкафом. - Этот подарочек ещё надо заслужить. Представь, что я добрый Дед Мороз, а ты на новогодней ёлке. Хочется получить кулёчек с пряниками? Конечно, хочется! Считай, что он уже у тебя в руках - добрый Дед Мороз ведь никогда не отказывает, затем он и пришёл, чтобы детишек как следует одарить. Но одну формальность всё же перед этим выполнить необходимо, самую такую малюсенькую. Не знаю даже, зачем она Деду Морозу нужна, мог бы вполне и без неё. Ан нет, не полагается: пока не закричат детишки все хором "Де-да Мороза, Де-да Мороза!", не выдаст он им пряничков, ну хоть ты тресни... Да не плачь ты, Дуня, дело-то пустяковое. По сравнению с той воспитательно-развлекательной программой, которую я для тебя на сегодня придумал и которой, увы, не суждено уже воплотиться в жизнь, это вообще как политинформация по сравнению с экзаменами. Так что давай - улыбочку и за дело. Ведь требуется-то от тебя всего-ничего. Вот ты уже даже и стоишь на коленках, ну и прекрасно, замечательно, отличная исходная позиция. Теперь аккуратненько так, по прямой линии, то есть самым кратчайшим путём (видишь, какой я гуманный?) ползи ко мне... Что же ты так на меня уставилась? Разве это больно? Нет, ничуть: паркет у вас тут гладкий, без заноз. Унизительно? Да, пожалуй, но, во-первых, бывают вещи намного более унизительные - ты уж мне поверь - а во-вторых, никто об этом не узнает, всё останется строго между нами - слово джентльмена. Итак, хватит предисловий, приступим к процедуре.

Дуня вся будто оцепенела: слёзы уже полностью высохли на её щеках, вместо румянца на лице проступила ледяная бледность, по телу пробегала инстинктивная дрожь, которую она безнадёжно пыталась умерить, цепляясь пальцами за свисающее с кровати одеяло.

- Ах, Дунечка, - вздохнул МК, понаблюдав за ней в течении нескольких секунд. - Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше. Я же для тебя в сущности стараюсь, глупенькая. Ты и представить себе не можешь, как тебе после этого полегчает. Вот увидишь! В нового человека превратишься, ни больше, ни меньше. В лучшего человека, который брата окончательно от тюрьмы и от высшей меры наказания спас и который теперь в жизни намного больше понимает и намного меньше глупостей, соответственно, наделать может. Так что игра стоит свеч, не находишь? Впрочем, хватит разговоров, считаю до трёх, больше у меня времени, извини, нету. Раз, два...

Но Дуня уже отцепила руки от одеяла, облокотилась ладонями на пол и, низко опустив голову, еле заметно сдвинулась с места.

- Нельзя ли немного побольше темпа, энергии? - попросил МК. - Хотя нет, не стоит. Так даже лучше, так оно больше запомнится - и тебе, и мне. Ты ведь каждое движение должна прочувствовать, каждый сантиметр пространства, который ты преодолеешь на своём пути, так что спешка здесь абсолютно ни к чему.

Дунин круглый, приподнятый немного кверху, зад отчётливо обозначался теперь под шёлковой материей ночной сорочки. Выделяющаяся между загорелых лопаток полоска позвоночника делала покорный изгиб, переходя в нежную, наклонённую к полу шею.

- Ближе, сделай одолжение, чуть-чуть поближе, - сказал он ей, когда девушка уже приблизилась почти вплотную к нему. - Да, вот так, молодец, - он остановил Дуню за подбородок между своих колен и осторожно провёл ладонью по её лицу.

Она зажмурилась, ожидая пощёчины, но ничего такого не произошло. В следующую секунду МК вложил ей в руку заветное кольцо и решительно поднялся с кресла.

- Ну всё, - сказал он, надевая плащ, - мне здесь делать больше нечего. Да и тебе надо как следует отдохнуть, ты заслужила.

Подхватив пустой дипломат, он уже раскрыл было дверь, ведущую из спальни, но в последнюю секунду вдруг снова развернулся к своей жертве и, сделав значительное лицо, проговорил:

- Надеюсь, ты понимаешь, Дунечка, что будет, если Пётр Петрович узнает про наше с тобой рандеву? Ничего хорошего! В деканате сразу же получат самую подробную информацию о том, чем именно занимается наш дорогой профессор в университетских туалетах, глядя на невинных мальчиков, справляющих малую нужду. Впрочем, это только самая маленькая беда, которая может произойти, если ты вдруг вздумаешь распускать свой язычок. И тебе об этом, думаю, известно лучше всего... Ах да, - он вдруг изобразил крайнюю озабоченность, задумчиво почесав затылок, - я же сюда за Лужинскими вещами пришёл: зубная щётка там, трусы и всё такое. Ну да ладно, чёрт с ним - не до этого сейчас. Побегает там в больнице без трусов и с грязными зубами, ничего не поделаешь. Впрочем, ты как любящая жена не допустишь такого безобразия. Отнесёшь ему всё сама, не так ли? И передавай Петру Петровичу от меня пламенный привет. Смотри, не забудь!

Он ловко швырнул связку Лужинских ключей на кровать и, одарив Дуню на прощание самодовольной улыбкой, окончательно покинул супружескую спальню. Через несколько секунд за ним захлопнулась дверь.

Дуня пригнулась к полу и, спрятав лицо в волосах, стала ждать, пока горькие слёзы обиды вырвутся наружу. Но, как ни странно, слёз не было, как не было и боли. Все эмоции куда-то исчезли или притупились, как ржавое лезвие ножа, о которое можно тереться хоть целый час без малейшего риска порезаться. Ничего теперь не трогало её, хотелось просто лечь, затихнуть и перестать существовать. Или, может быть, она и так уже перестала быть самой собой, и с ней произошло что-то вроде второго рождения? Дуня постаралась вспомнить себя "прежнюю", но не смогла. Какой была та девушка, которую ещё не заставили проползти на коленях через всю комнату к человеку, не вызывавшему в ней ничего, кроме ненависти и омерзения? Чем эта особа интересовалась, о чём беспокоилась? Нечётко, как в тумане, возникло в Дунином воображении лицо Разумихина. Ведь это был, кажется, её возлюбленный. Но теперь Дуня лишь недоумённо усмехнулась, вспомнив чувства, которые некогда, очевидно, испытывала к такому, как ей теперь казалось, бесконечно далёкому и чужому человеку. Где он был, когда МК так отвратительно усмехался, глядя на неё сверху вниз вон из этого кресла? То-то же! Ну так и впредь она без него прекрасно обойдётся!.. Лужин, жалкий, презираемый ею Лужин, тучная фигура которого должна теперь в силу подписанного вчера брачного свидетельства отбрасывать мрачную серую тень на её юную жизнь... Нет, и он тоже вдруг перестал беспокоить Дуню. Она уже почти наверняка знала, что никогда больше не увидит его по своей воле, никогда уже не будет спать в этой кровати, на чьём белоснежном белье отчётливо виднелся след, оставленный ботинком МК, никогда уже, в конце концов, не переступит она вновь порога комфортабельной Лужинской квартиры, в которой её теперь ровным счётом ничего не удерживает.

Дуня вскочила на ноги, гордо выпрямилась и откинула назад волосы привычным, немного упрямым движением головы. Да, она уйдёт отсюда навсегда, но перед этим необходимо проделать кое-какую работу ради единственного человека, который всё ещё оставался ей небезразличен. Собрав воедино всю свою волю, которая, как следует отметить, обескураженная тщетными усилиями во время сегодняшнего Дуниного приключения, уже абсолютно не хотела напрягаться и жалобно просилась на покой, Дуня взялась за тщательное уничтожение улик против своего брата. Первым делом она отправила в канализацию злополучное кольцо, затем вытянула плёнку из кассет с показаниями свидетелей и, изорвав её по всей длине, швырнула в мусорное ведро. Теперь дело было за бумажными папками. Она отнесла их на кухню и свалила в раковину, одну за другой. Только одна, наиболее замусоленная папка, озаглавленная "Ницше в пост-христианскую и пост-коммунистическую эпоху", несколько дольше задержалась в её руках, но и та через пару секунд присоединилась к остальным, уже дожидающимся её в глубокой, сверкающей чистотой мойке. Убедившись, что материал готов к обработке, Дуня чиркнула спичкой и подожгла стопку уличающих Родиона бумаг. Зачарованно глядела она на ярко вспыхивающее пламя, ласкавшее её исходящим от него теплом. Огонь всё разрастался, грозя подняться чуть ли не к самому потолку. Дуне стало страшно и невыносимо жарко, но она выдержала самый критический момент, и после этого пламя стало постепенно убывать. Через несколько минут в раковине тлела лишь кучка золы.

Дуня облегчённо вздохнула и, наскоро сбросив пепел в мусорное ведро, распахнула настежь окно. Она была всё ещё в ночной сорочке, однако тот факт, что её могли увидеть с улицы в таком виде, мало волновал Дуню теперь: слишком нуждалась она в этот момент в свежем воздухе. И чем больше, тем лучше. Пробежавшись по квартире, Дуня пооткрывала абсолютно все окна, чтобы уж наверняка прогнать наружу запах сгоревших бумаг, а заодно и застоявшийся в комнатах воздух, пропитанный, как ей казалось, атмосферой недавнего унижения.

Теперь пришла очередь освежить и собственное тело: Дуня решительно направилась в ванную и, скинув на пол ночную сорочку, встала под душ. Мылась она в этот раз особенно тщательно, помногу раз безжалостно терзая ладонями грудь, живот и бёдра. Наконец, завершив омовение, Дуня завернулась в полотенце и вышла из ванной комнаты.

Квартиру уже успел заполнить до краёв сладкий летний воздух. Дуня прикрыла окна и, забравшись с ногами на диван в гостиной, стала размышлять, что делать дальше. Надо было поскорее убираться отсюда, на этот счёт у неё не оставалось ни малейших сомнений. Но куда? Домой? Об этом не могло быть и речи: видеться с матерью и объясняться с ней по поводу происшествий последнего времени, а также своего решения уйти от Лужина Дуне в данный момент хотелось меньше всего. К Родиону? Но она даже не знала точно, где он теперь живёт. Что касается Разумихина, то тот был навсегда забыт и зачёркнут, о нём и задумываться серьёзно не стоило.

Внезапно Дуня с пугающей отчётливостью осознала, что её нигде не ждут и - что самое страшное - она сама никуда не хочет. Как бы её сейчас обрадовала возможность просто забиться в какой-нибудь укромный уголок, подальше от посторонних глаз и просидеть там как можно дольше.

Неожиданно в её воображении возникла фигура Аркадия Ивановича Свидригайлова. Дуня почему-то вздрогнула и, сама ещё не вполне осознавая, что ей от него нужно, но опасаясь как-нибудь потерять эту единственную ниточку, она схватила телефонную трубку и набрала номер квартиры Свидригайловых. К телефону подошёл Костя.

- А, это вы, Авдотья Романовна, - немного разочарованно проговорил он. - Мама в магазине. Позвоните, пожалуйста, попозже.

- А папа? - спросила Дуня немного хриплым от волнения голосом.

- Папа сегодня рано утром уехал на дачу, - ответил Костя с некоторым удивлением. - Вернётся, наверное, только в понедельник.

- На вашу дачу? - продолжала допытываться учительница французского.

- На чью же ещё?

- Ту, которая в Солнечном?

- Другой у нас нет.

- А адрес ты мне не мог бы сказать?

Костя заметно оторопел на другом конце провода, но продиктовал Дуне адрес, а также объяснил по её просьбе, как пройти от станции к их загородному дому.

- Вы, если хотите, туда позвонить можете, - предложил Костя.

- Да нет, спасибо. Я ещё сама не знаю, поеду или нет. И до последней минуты знать не буду...

- Сказать маме, что вы звонили? - осторожно поинтересовался Костя.

- Нет, не надо, - испугалась Дуня. - Послушай, Костя, - тут же спохватилась она, - мне с твоим отцом надо срочно по делу поговорить. Это не то, что ты, может быть, думаешь, но... одним словом, маме лучше ничего не знать... То есть она потом и так всё узнает, когда придёт время.

- Ну хорошо, - неожиданно легко согласился Костя. - Желаю успехов.

Они распрощались, и Дуня тут же заспешила в спальню, чтобы одеться. В шкафу висело всего несколько её платьев, которые она накануне свадьбы специально завезла к Лужину, чтобы было, во что одеться в первые дни своего пребывания в новой квартире. Теперь Дуня выбрала одно из них, голубое с бабочками, в нём она когда-то приходила на свидание с Разумихиным в "Лягушатник".

"Свидригайлову должно непременно понравиться, - думала она, облачаясь в лёгкую воздушную материю. - Это точно в его вкусе".

Присев к трюмо, Дуня начала старательно накладывать макияж, стараясь при этом выбирать тона посветлее и понежнее.

"Чересчур размалёванных девушек он наверняка не любит, - размышляла она, подкрашивая веки. - Чем естественнее, тем лучше. Румянец, например, должен быть бледно-розовым, едва заметным, будто его и нет, а только так, самая капелька наружу пробивается, как бы от застенчивости и стыдливости".

Закончив с макияжем, Дуня положила остававшиеся ещё в шкафу платья, а также прочие принадлежавшие ей личные вещи в сумку. Вспомнив, что в ванной ещё лежит на полу её ночная сорочка, она подобрала её и отнесла на лестницу в мусоропровод: никогда больше не пришло бы ей в голову одеться в то, в чём МК заставил её ползать перед собой на коленях. Теперь, когда всё было готово, она окончательно покинула Лужинскую квартиру, с наслаждением захлопнув за собой дверь.

Всю дорогу до вокзала и потом в электричке до Солнечного Дуня не переставала удивляться тому, что смотрит теперь на окружающих её людей какими-то совершенно другими глазами. То есть раньше случайные прохожие и попутчики не вызывали в ней вообще никакого интереса, а теперь она просто-таки не могла наглядеться по сторонам. Её волновали все: от степенного старичка, вытирающего вспотевшую лысину клетчатым носовым платком до девочки, пускающей пузыри фирменной жевачкой. Но волнение это было особого рода: Дуне просто-напросто доставляло теперь удовольствие рассматривать этих людей и искать на их лицах или в их фигурах отпечатки бывших и ещё грядущих разочарований. Когда ей удавалось найти что-то подобное - а удавалось это почти всегда, - она ликовала про себя.

Выйдя из электрички на станции "Солнечное", Дуня углубилась в тенистую сосновую аллею, которая согласно Костиным указаниям, вела прямо к даче Свидригайловых. Тишина вокруг была пронизана пересвистами птиц и шелестом ветвей. Дуня с трудом удерживалась от искушения свернуть с дороги и углубиться в лес, который манил её, как магнитом, в своё тёмное тёплое нутро, обещая заботу и покой.

Путь от станции до дачи составлял в общей сложности не больше пары километров, но дорога была незаасфальтированная, вся усыпанная мелкими камушками, и, когда Дуня добралась до ворот дома, её ножки, обутые лишь в лёгкие открытые босоножки, успели израниться почти до крови.

"Что у меня теперь за вид?" - сокрушённо подумала она, разглядывая испорченный педикюр.

Но делать было нечего, и она позвонила у железной калитки. Через несколько минут к калитке приблизился сам Свидригайлов в рубашке навыпуск с закатанными рукавами. При виде Дуни на его лице не изобразилось ни одной эмоции. Пожалуй, оно стало лишь ещё более непроницаемым, чем обычно.

- Здравствуй, Дуня, - сказал он, останавливаясь перед закрытой калиткой.

- Впустите меня, пожалуйста, - попросила Дуня, упираясь взглядом в землю.

Свидригайлов молча отпер калитку. Дуня, чуть похрамывая, вошла во двор.

- Что с тобой? - спросил Свидригайлов, нахмурив брови.

- Ничего-ничего, - проговорила Дуня и сделала ещё один шаг, заставивший её поморщиться от боли.

- Постой.

Свидригайлов остановил девушку, взял у неё сумку, поставил её в сторону, к забору и, подхватив Дуню на руки, осторожно понёс к крыльцу. Дуня доверчиво обняла его за шею, внизу живота у неё сладко защемило. Он поднялся с ней на крыльцо и проследовал в просторную гостиную, размещавшуюся на первом этаже.

- Здесь тебе будет удобно, - Свидригайлов посадил её на мягкий плюшевый диван.

- Спасибо, - проговорила Дуня. - Я ушла от Лужина, - добавила она, глядя в противоположный угол комнаты.

- И что теперь? - спокойно спросил Свидригайлов.

- Теперь... теперь я пришла к тебе, - сказала Дуня, краснея. - Можешь делать со мной, что хочешь.

- А что ты сама хочешь? - Свидригайлов облокотился одним коленом о диван.

- Любви, - призналась Дуня, вздохнув.

- Какой любви? - допытывался Свидригайлов.

- Всё равно какой, - пролепетала Дуня. - Только чтобы ты всё сделал сам и чтобы мне ни о чём не надо было думать.

Свидригайлов присел рядом с ней на диван и спустил вниз бретельки, на которых держалось её платье. Бюстгальтера она не носила, и круглые груди с напряжёнными сосками легко выскользнули наружу из-под воздушной материи. Обхватив их ладонями, Свидригайлов наклонился над Дуней и накрыл своими губами её рот. У Дуни перехватило дыхание, она заёрзала на месте, но то, что с ней происходило, походило по своей неотвратимости на стихийное бедствие, и даже при всём желании уже невозможно было что-либо предпринять. Осознав это, она полностью расслабилась и покорно отдалась его поцелуям, которые теперь ложились один за другим ей на лицо, шею, плечи, грудь. Свидригайлов переместился с дивана на пол, скинул с Дуни босоножки и, задрав подол платья, стянул трусики вниз по её длинным стройным ногам. Разведя в стороны Дунины колени, он прильнул ртом к раскрывшемуся перед ним лону, чтобы жадно слизать языком проступающую наружу влагу. Дуня всё больше теряла контроль над собой и не сдерживала уже срывающиеся с губ стоны.

Наконец Свидригайлов поспешно сбросил с себя одежду и, устроившись на коленях перед сидящей на диване девушкой, подтянул её вперёд за голые ягодицы и легко нанизал на свой член. Дуня вскрикнула, но он двигался в ней осторожно, не проталкиваясь слишком далеко вглубь и не причиняя ей боли. Через пару минут, Свидригайлов слегка приподнял вверх Дунины ноги и поставил их ступнями на свою широкую грудь. Теперь ему удобно было проникать намного глубже, и он делал это грубее и быстрее, так что Дуня постанывала от каждого движения.

Через некоторое время, решив, видимо, снова сменить ритм, он развёл её ноги в стороны и, взявшись рукой за основание своего члена, начал с равномерными интервалами засовывать его внутрь до самого предела и затем полностью вынимать обратно. У Дуни захватывало дух, как в луна-парке.

В очередной раз достав член из её лона, Свидригайлов не стал заталкивать его обратно, а, упёршись налитым кровью концом во влажную, раскрытую перед ним дырочку, принялся сам удовлетворять себя рукой, пока холодные струйки спермы не брызнули наружу. Дуня тут же запустила ладонь между своих разведённых в стороны ног и с наслаждением принялась распределять липкую вязкую жидкость по внутренней стороне ляжек. Затем она, словно забывшись от вожделения, начала бесстыдно ласкать рукой свою розовую щёлку. Свидригайлов немного снисходительно наблюдал за тем, как её измазанные в сперме пальчики по очереди соскальзывают в открытую его полному обозрению дырочку. Так взрослые смотрят на умилительных детишек, пытающихся сделать что-нибудь непосильное их возрасту, и лишь, наглядевшись вдоволь на их наивные старания, приходят на помощь своим чадам. Решив, что настал его черёд, Свидригайлов снова овладел Дуней.

- Ударь меня! - попросила она Свидригайлова, захлёбываясь в собственных стонах. - Ударь меня!

Он стянул Дуню за собой на пол и с силой ударил несколько раз ладонью по щекам, так что у неё зазвенело в ушах. Но в ту же секунду его удары отдались волной невыносимого удовольствия, захлестнувшей низ её живота. Она заёрзала лопатками по полу и чтобы хоть чуть-чуть умерить свои стоны, прикусила Свидригайлова в плечо. Подождав несколько секунд, он заставил Дуню снова вытянуться на полу и, устроившись поудобнее между её ног, ещё довольно долго в равномерном ритме наслаждался притихшей под ним девушкой.




Глава шестнадцатая. Забудьте этого автора

Нежное августовское солнце, в чьих лучах уже чувствовалась близость осени, весело разливало свой свет по Костиной комнате. Сам Костя сидел на полу с альбомом в руках и сосредоточенно выводил в нём что-то попеременно чёрным и жёлтым мелком, то и дело бросая беглый взгляд на кровать, где расположились обе его гостьи. Это были те самые девушки, которые познакомились с ним на свадьбе Дуни и Петра Петровича. Они уже не в первый раз посещали Костю и потому чувствовали себя у него дома вполне раскованно. Одна из них - с белокурыми волосами, собранными в хвостик на затылке - лежала на животе поверх покрывала и внимательно рассматривала номер "Бурды", временно заимствованный Костей из коллекции Марфы Петровны. Вторая, каштановые волосы которой были заплетены сбоку в кокетливую косичку, полусидела рядом, подперев голову одной рукой и вычерпывая другой с помощью чайной ложечки абрикосовый конфитюр из импортной банки, похожей на маленький бочонок.

- Наташа, как ты можешь? - шутливо поморщился Костя. - Уже почти всю банку слопала без булки и без чая. Смотри, живот заболит!

- Заболит так заболит, - философски пожала плечами Наташа, облизывая ложку. - Я ничего поделать не могу - у меня сегодня день варенья.

- Какой ещё день варенья? - рассмеялся Костя.

- Смотрел мультфильм "Малыш и Карлсон"? - спросила Наташа. - Ну вот там что-то такое было. Классику надо знать!

- Костя, - немного застенчиво пропела блондинка, отворачивая голову от журнала мод, - ты меня уже нарисовал? Можно лечь по-другому?

- Ни в коем случае! - остановил её Костя. - Ты же знаешь, от моделей требуется терпение. По крайней мере я предъявляю такое требование к моим моделям. Так что уж сделай одолжение, потерпи ещё немного.

Блондинка покорно вздохнула и снова взялась за свой журнал.

- А давай ты Иру обнажённой нарисуешь? - предложила вдруг Наташа, бросив лукавый взгляд на подругу.

- Нет, что ты! - испугалась Ира, на всякий случай сжимая поплотнее вытянутые вдоль кровати загорелые ноги, более, чем на три четверти выглядывающие из-под синей плиссированной юбки.

- Обнажённой мы будем рисовать Наташу, - предложил Костя разумный компромисс.

Эта идея почему-то ужасно рассмешила Наташу. В приступе хохота она скатилась вниз с кровати, но даже оказавшись на полу, ещё долго не могла прийти в себя от смеха.

- Наташа, пожалуйста, ты не могла бы чуть потише, - попросил Костя. - У мамы сегодня с самого утра болит голова. Она как раз перед вашим приходом прилегла поспать.

Наташа тут же притихла и состроила сочувственно-соболезнующую мину.

- Бедная, - сказала она, - ей сейчас, наверное, очень тяжело. Твой отец ведь уже подал на развод?

- Да, буквально вот на днях, - кивнул Костя.

- И ты так спокойно к этому относишься? - удивилась всё ещё покорно лежавшая на животе Ира.

- А чего расстраиваться? - Костя пожал плечами. - У нас с отцом никогда особого понимания не было, да и с матерью у них давно уже не ладилось. Так что никакой трагедии в этом разводе нет.

- Для тебя, может, и нет, - покачала головой Наташа, - а для твоей мамы это настоящий удар, поверь мне. Он ведь не просто так ушёл, а к этой красотке Авдотье. Такие вещи всегда задевают женскую гордость. Очень жестоко со стороны твоего отца, между прочим.

- А что ж ему было делать, если он её любит? - серьёзно проговорил Костя, приподнимая глаза от рисунка. - Любви иногда трудно противостоять, почти невозможно. Мне это очень хорошо известно.

- У тебя была большая любовь? - воскликнули девушки почти одновременно. - Ну-ка расскажи!

- Да нет, не стоит, - мягко, но авторитетно возразил Костя. - Узнаете потом из мемуаров, - добавил он, усмехнувшись. - Но одну мудрость, которую я вынес из моей любовной истории, могу вам поведать прямо сейчас: в страсть, если уж она возникла, нужно окунаться сразу и с головой. А иначе...

- Что "иначе"? - торопили его любопытные девушки.

- Ах, забудьте, - отмахнулся Костя. - Это теоретически не объяснить. Узнаете потом на практике, я надеюсь, - он снова взялся за цветной мелок.

- И всё-таки, - заметила с кровати позирующая ему Ира, - я не совсем уверена, что эта Авдотья отвечает твоему папе взаимностью. Ведь за Лужина же она по расчёту выходила! На их свадьбу даже смотреть было противно. Ну а потом ей твой отец подвернулся, вот она и решила, что эта партия получше будет. Сбежала от Петра Петровича и даже, говорят, в больнице, где он после инфаркта лежит, ни разу не появилась. Добрая девушка, правда? Так она и с твоим папой впоследствии вполне может поступить.

- Ну ты не сравнивай Лужина с Аркадием Ивановичем, - вмешалась Наташа. - Аркадий Иванович всё-таки интересный мужчина. Костя на него, например, очень даже похож...

- Сейчас получишь! - шутливо разозлился Костя. - Я на него, если честно, совсем не хочу быть похожим, ни внешне, ни внутренне.

- Ну почему? - спросили подружки в один голос.

- По многим причинам, - ответил Костя, - но прежде всего потому, что он директор завода, секретарь обкома и вообще очень влиятельная личность, ну а я - художник. А для художника быть похожим на товарища Свидригайлова, согласитесь, очень и очень некруто... Ну вот, - сказал он, ставя аккуратную подпись под своим рисунком, - портрет готов. Можете смотреть.

Ира спрыгнула с кровати и, отталкивая уже наклонившуюся над рисунками подругу, попыталась заглянуть в Костино произведение искусства.

- Ах, - воскликнула она, - какая прелесть! Только... у меня ведь не такие длинные волосы.

- А кто тебе сказал, что это волосы? - поинтересовался Костя. - Это сияние, которое от тебя исходит.

- Какое сияние? - смутившись спросила Ира.

- Такое радостное, весёлое сияние, - объявил Костя, - поэтому и жёлтым нарисовано. А всё остальное чёрное для контраста. Но вообще эту картину лучше как абстракцию воспринимать и никаких конкретных деталей в смысле головы и туловища не пытаться на ней определить.

- Да, действительно, чего пытаться? Всё равно бесполезно, - сострила Наташа.

- А мне очень нравится, - проговорила Ира. - Особенно сияние. Можно я себе этот рисунок заберу?

- Нет, - покачал головой Костя. - Мне он самому нужен, как эскиз для дальнейшей обработки. Но ты не расстраивайся: зато войдёшь в историю живописи.

Костя поднялся с пола, спрятал рисунок в папку и, взглянув на часы, обратился к своим гостьям:

- Так, теперь вперёд к новым свершениям! Через час вернисаж в галерее "Красная альтернатива". Идёте со мной?

- Ну конечно идём, - закивали головами девушки. - Мы же с самого начала так и собирались. А много там будет твоих работ?

- Нет, не очень много, штук пять. Там как бы сборная выставка, от каждого художника по чуть-чуть. Но для первого раза очень даже нормально.

- Далеко это? - поинтересовалась Ира, поправляя перед зеркалом причёску.

- На Васильевском, в Гавани, - ответил Костя.

- А мы не опоздаем?

- Даже если немного и опоздаем, то ничего. Там сначала всё равно вступительные речи толкать будут, а потом ещё перфоменс какой-то показывать должны. Не знаю, будет ли это интересно.

- Что за перфоменс? - спросили девушки.

- Ну так на западе принято: на открытии какого-либо культурного мероприятия обычно показывают перфоманс, то есть такое специальное театральное представление с поучительным смыслом, которое исполняется обычно всего один раз. Поскольку на вернисаже должно быть навалом иностранных гостей, то без перфоменса, сами понимаете, обойтись никак нельзя.

- О, иностранных гостей! - восхитились девушки. - Как же тебе удалось попасть на такую выставку?

- Ну-ка давайте скорее в дорогу! А то мы сейчас действительно никуда не успеем.

И когда они уже шли по широкому Московскому проспекту в направлении к станции метро, Костя наконец согласился удовлетворить любопытство своих спутниц:

- Дело было примерно неделю назад. Я, как обычно, продавал свои рисунки у Адмиралтейства, их, как обычно, никто не покупал. То есть всё как всегда. Даже немного хуже, чем всегда, потому что кто-то, проходя мимо, попытался плюнуть в одну из работ, чего до того никогда не случалось.

- Ах, неужели плюнул? - заволновались девочки. - Какой некультурный!

- Плюнул, но промахнулся, - спокойно объяснил Костя. - Впрочем, даже если б попал, то, знаете, так бы, пожалуй, ещё и лучше получилось. Я уже об этом думал: можно было бы аккуратненько бумажкой растереть плевок по рисунку, ну и потом в таком виде со слегка расплывшимися силуэтами дальше выставлять.

- Фу-фу, - поморщились обе его спутницы.

- А что? - не смутился Костя. - Когда жизнь вливается в искусство, пусть даже в форме плевка, это же и есть самое интересное.

- Ну не надо про такие гадости! - попросили девушки. - Ты же собирался рассказать про то, как тебя на выставку пригласили.

- Да, так я и рассказываю. Это как раз в тот самый день и было. Я стоял с рисунками, а мимо тип какой-то странноватый в клетчатом пиджаке проходит с девушкой с красными волосами. Вот они прошли сначала мимо, потом вернулись и ещё раз прошли, таращась в мою сторону, будто глазам своим не верили, ну а когда они и в третий раз вернулись, то я уже не сомневался, что у них в отношении меня какие-то совершенно особые намеренья. Короче, мимо проходить они больше не стали, а остановились как вкопанные перед моими рисунками и начали охать и ахать, чуть ли даже не стонать от восторга, так, что Бог весть что можно было на этот счёт подумать. Девушка говорит: "Это невозможный кайф! Совершенно запредельная живопись! Как такое человеку вообще могло в голову прийти?" Мужчина подтверждает сквозь вздохи наслаждения: "Да, такого я и вправду никогда в жизни не видел!" Ну я стою, жду, пока они у меня цену на рисунки спросят, размышляю заодно, что им на это ответить, ведь цену-то я, честно говоря, к тому времени толком-то ещё не определил: думал, что всё равно в обозримом будущем это не понадобится. Но тут мужчина в пиджаке вдруг совсем о другом начинает: "Не хотите ли, говорит, принять участие в выставке в нашей галерее? Мы ищем молодых, талантливых, нестандартных и самобытных художников. А вы-то как раз и есть из всех самый нестандартный и самобытный".

- Вот здорово! - восхитились девушки. - Сразу видно - ценители! Ну ты, естественно, сразу же согласился, да?

- Ну прямо "сразу же", - хмыкнул Костя. - Такие серьёзные вещи с пылу-с жару не решаются. Я сказал, что подумаю: не бросаться же мне, в самом деле, со слезами благодарности на шею моим поклонникам? Но они стали убеждать меня, что раздумывать тут абсолютно нечего: галерея у них одна из самых престижных в городе, выставка будет с привлечением заграничной публики, которая на всё новенькое и свеженькое со своими долларами так и кидается, да и вообще, у меня, якобы, появится прекрасная возможность заявить о себе как о художнике широкой публике. Я сказал, что деньги меня интересуют очень мало, ну а заявлять о себе как о художнике лучше всего на улице, где публики больше всего, что я как раз регулярно и делаю. Но, с другой стороны, почему бы не воспользоваться возможностью пройти через что-то до сих пор мне неизвестное, вроде престижной выставки? Вот так вот я и согласился, то есть удалось им всё-таки меня уговорить.

Девушки с уважением посмотрели на почитаемого ими художника.

- Скажи, Костя, - спросила Ира, - когда ты станешь совсем знаменитым, ты не забудешь про нас?

- Нет, конечно, нет, - заверил Костя с улыбкой, - непременно буду думать о вас как о своих музах.

- А о ком ты будешь думать больше? - решилась Наташа задать несколько рискованный вопрос.

- Там будет видно, - усмехнулся он.

Когда Костя в сопровождении обеих муз перешагнул порог галереи "Красная альтернатива", недавно открывшейся в одном из выставочных павильонов, расположенных в гавани Финского залива, там уже толпилось довольно много вернисажной публики, желающей увидеть своими глазами работы "молодых и самобытных". Кругом слышалась английская речь, значит и вправду пришло достаточное количество зарубежных гостей. Устроители галереи, те самые, что заговорили с Костей у Адмиралтейства, только что закончили своё короткое вступительное слово и представили всем присутствующим театральную группу "Экстаз", которая должна была в честь открытия выставки разыграть некую замысловатую сценку, претендующую на статус "перфоменса". В связи с обещанным представлением гости галереи построились в кружок, оставив посередине свободное пространство для артистов.

- Мне не видно, не видно, - занервничала Наташа, пытаясь встать на цыпочки и таким образом разглядеть что-то из-за плеча расположившегося перед ней высокого мужчины.

- Ничего, - успокоил её Костя. - Я тебе потом всё расскажу, если будет интересно.

Свет в выставочном зале слегка притушили, откуда-то послышалась таинственная музыка и на импровизированное сценическое пространство вышел один из артистов группы "Экстаз". Вернее, даже не вышел, а проковылял, согнувшись в три погибели, нарочито хромая и опираясь на палочку. Вокруг его головы был обмотан платок, не оставлявший уже никаких сомнений в том, что он изображал старушку. Доковыляв до середины образованного зрителями кружка, "старушка" вдруг начала вытаскивать из-за пазухи неестественного огромные пачки бутафорских денег и кидать их на пол. Когда денег накидано было уже достаточно, она плюхнулась на них животом и вожделенно обхватила разноцветные бумажки обеими руками. В это время в поле зрения зрителей появился ещё один, довольно рослый артист, одетый в розовый балахон, с белокурым париком на голове. Этот новый персонаж кокетливо покачивал бёдрами и часто моргал наклеенными ресницами. Вдруг музыка стала какой-то особенно тревожной, и перед публикой возник третий артист в длинном чёрном плаще, чёрных перчатках и таких же чёрных очках. В руках он держал гигантский картонный топор, лезвие которого было обклеено фольгой.

- Убийца, убийца, - зашептались между собой зрители, словно узнавая старого знакомого.

"Убийца" приблизился к лежавшей на пачках купюр "старушке" и с размаху опустил свой "топор" ей на макушку. Та задвигалась в театральных конвульсиях и откатилась в сторону. "Убийца" отбросил топор и собирался уже подобрать с пола деньги, как вдруг артист в розовом балахоне возник прямо перед ним и начал медленно раздеваться, пританцовывая при этом как в стриптизе. Когда на нём осталась только нижняя юбка и кружевной лифчик, он прыгнул прямо на "убийцу", сбил того с ног и, усевшись на него верхом, начал недвусмысленно двигать бёдрами. Зрители засмеялись и одобрительно захлопали в ладоши. Однако эротической сцене суждено было скоропостижно завершиться: через некоторое время убийца грубо скинул с себя "соблазнительницу" и, схватив свой уже проверенный в деле топор, ловким ударом заставил замереть всё ещё извивающееся в сладострастных судорогах тело. Посетители вернисажа даже ахнули, так реалистично удалось артистам провернуть эту кровавую сцену, хоть в их распоряжении и не было совсем никакой крови, даже театральной. После своего эффектного удара "убийца" выпрямился и, швырнув топором об пол, гордо ударил себя кулаком в грудь. Затем он сгрёб в охапку лежавшие на полу деньги и размашистым движением, словно сеятель на поле, начал кидать ими в несколько ошарашенную публику. Все немного заволновались, не зная, ловить летевшие в их сторону разноцветные пачки или увертываться от них. В этот момент в зале снова зажёгся яркий свет, обе "потерпевшие" вскочили на ноги и, взявшись за руки с убийцей, построились для поклонов. Публика поняла, что перфоменс завершён и зааплодировала.

- Однако, скандально всё это, - услышал Костя рядом с собой голос одного из зрителей. - Ведь гомосексуализм практически в неприкрытом виде показали.

- Где же они гомосексуализм показали? - не поняли его.

- Ну половой акт между мужчинами. Разве не видели?

- Да ведь один же из них женщину изображал, - объяснили ему, - а это уже совершенно другое дело.

- Всё равно скандально как-то, - настаивал непреклонный зритель.

- Конечно, скандально, - послышалось откуда-то сзади. - Они же то знаменитое убийство на канале Грибоедова обыгрывали...

- Ой, а вы не слышали, нашла милиция того убийцу или нет? - раздался взволнованный женский голос.

- А чёрт его знает: то ли нашли, то ли нет - непонятно. Только уже пару недель ничего про это дело больше не слышно. Ни одна газета не вспоминает.

- Да, - подтвердили из толпы, - и тот журналист, что раньше про это убийство регулярно в "Смене" писал, теперь совсем замолчал...

Между тем организаторы выставки снова завладели микрофоном и, поблагодарив группу "Экстаз" за перфоменс на злобу дня, представили ещё одного почётного гостя вернисажа, пожилого мужчину с бородкой и живыми хитрыми глазками, которые тот держал немного прищуренными, словно опасаясь, что иначе едкая ирония преждевременно выльется из них в неподдающемся контролю объёме прямо на неподготовленную аудиторию. Мужчина оказался известным искусствоведом, который, как подчеркнули устроители, "любезно согласился поддержать представленных на выставке молодых художников и провести небольшую экскурсию по галерее, прокомментировав работы каждого автора в отдельности".

- Ой, как неинтересно! - заныли девушки, дёргая Костю за рукав. - Мы непременно упадём в обморок со скуки! Пойдёмте лучше в буфет, а то мы голодные.

Косте гораздо больше хотелось послушать искусствоведа, уже приступившего к объяснению художественного значения скульптурной группы, расположенной в самом начале экспозиции, но, чувствуя ответственность за девушек, он всё-таки уступил и повёл их к буфету. Собственно говоря, это был даже и не буфет, а просто несколько столиков, установленных в нише у входа, с которых девушка в белой кружевной наколке продавала напитки, конфеты и покрытые до поры-до времени целлофановой плёнкой бутерброды.

- Мне с рыбой! - попросила Наташа.

- А мне с икрой! - потребовала Ира.

- Как тебе не стыдно! - возмутилась её подруга. - С икрой же в два раза дороже! Костя миллионер что ли?

- Успокойтесь, девочки, - примирительно обнял их Костя, становясь в очередь, - обе получите с икрой, если хотите. Деньги пока есть, а экономить я не собираюсь. Тем более, кто знает, что нас сегодня ожидает? Может, мои картины у покупателей на ура пойдут, вот и разбогатею заодно.

- О, Костя, как здорово! - девушки восхищённо захлопали в ладоши. - Мы всегда знали, что ты самый-самый!

Получив по бутерброду с икрой и по стакану пепси-колы, обе его спутницы немного умерили излияния своих восторгов, но на их лицах отражалось теперь абсолютное блаженство, выдававшее в них людей, которым и желать-то больше нечего.

- Ну теперь можно и по выставке пройтись, - сказала Ира, заканчивая свою трапезу. - Где твои работы висят?

- Сейчас увидим, - Костя взял девушек за руки и увлёк их в соседний зал.

- Посмотри, как красиво! - Наташа остановилась перед одной из выставленных там картин. - Нравится вам?

На картине, выдержанной в бледно-голубых тонах, была изображена тщательно выписанная маслом обнажённая беременная женщина. Особое значение автор придал её волосам, довольно реалистичными золотыми локонами падающим ей на плечи. Низ живота она стыдливо прикрывала кубиком Рубика.

- Это как-то... поэтично, - поддержала Ира свою подругу.

- Не знаю, - пожал плечами Костя, - этот стиль мне совсем не близок. Пойдёмте дальше.

- Да, - кивнула Ира, - но тут ведь всё в таком стиле.

Костя огляделся по сторонам и тут только до его сознания дошло, что он находится в плотном окружении полотен, выполненных уверенной кистью профессионалов и изображающих самые причудливые, радующие глаз сюжеты. Ему стало немного не по себе: как вообще кому-то пришло в голову выставлять здесь его рисунки? Как должны они смотреться на фоне этих роскошных шедевров с философской претензией? И как наивно было мечтать о том, что с этой выставки начнётся его карьера известного художника!..

- Вон твои работы, вон там, - зашептали ему девушки, указывая на следующий зал, в котором как раз остановилась экскурсия, возглавляемая известным искусствоведом.

- Где, где? - Костя вытянул шею.

- Ну сейчас уже не видно, - люди заслоняют. Пошли, что ли, послушаем, что он там о тебе говорит. Только бы не слишком по-научному было, чтобы мы хоть немножко поняли.

Костя кивнул, но в то время, когда они подходили к экскурсионной группе, его не оставляло очень нехорошее чувство, ноги слегка дрожали, а в желудке ощущалось неприятное давление. Больше всего ему хотелось развернуться и немедленно покинуть галерею, но было уже поздно: вместе со своими спутницами он приблизился вплотную к группе заинтересованных зрителей и в его уши заструился авторитетный, пронизанной мягкой иронией голос искусствоведа:

- Перед нами работы Константина Свидригайлова. Вы, наверное, помните, что то тут, то там, когда мы останавливались перед особенно любопытными работами, я говорил вам: "Запомните этого автора". На этот раз я скажу совсем по-другому: "Забудьте этого автора!" Впрочем, это не значит, что я считаю его работы нелюбопытными. Совсем наоборот: эти рисунки, пожалуй, самое любопытное, что приготовили нашему вниманию устроители выставки. Но любопытны они с несколько иной точки зрения, чем остальные, в том смысле, что заслуги автора тут вовсе никакой и нет. То есть вместо имени конкретного художника на табличке вполне могло бы значиться "NN", и это было бы как раз наиболее точно и отражало бы непосредственно суть данных художественных произведений, ибо совсем неважно, кто именно произвёл их на свет. Дело в том, что автору, по всей видимости, удалось с помощью своих рисунков открыть новый жанр: невольное концептуальное искусство. То есть Константин, совершенно очевидно, очень старался и добросовестно пытался нарисовать домик, солнышко или вот просто абстракцию, как он её себе представляет, но, к сожалению, кроме откровенного убожества у него ничего не получилось. С точки зрения традиционного искусствоведенья такие вот, с позволения сказать, рисунки не подпустили бы близко не только ни к одной серьёзной галерее, но даже и к выставке работ подготовительной группы детского садика. Но современный критик смотрит шире и видит в этих объектах, независимо от намерений автора, воплощённую идею забитости и экзистенциальной убогости человека, безуспешно пытающегося прыгнуть выше головы и преодолеть собственную ограниченность. Но не будем говорить ничего против автора: чувствуется, что Константин ещё очень молодой человек и у него, пожалуй, всё впереди. Быть может, он в скором времени овладеет какой-нибудь полезной специальностью: будет проектировать железные дороги, учить детей математике или составлять компьютерные программы, одним словом - найдёт своё место в жизни. Пожелаем ему удачи и перейдём к следующему экспонату.

Группа покорно передвинулась за экскурсоводом к монументальному полотну, изображающему водопад, под которым резвился мифический единорог с золотой гривой. Только Костя со своими спутницами остался стоять на месте.

- Что... что он такое сказал? - с трудом выговорила ошарашенная Наташа. - Ему не понравилось, что ли?

- Может, он это... того... пошутил, - предположила Ира. - Или мы просто как-то не так поняли...

Они обе вопросительно посмотрели на Костю, но тот, казалось, уже совсем не обращал на них внимания, пребывая в неком оцепенении и устремляя взгляд в одну-единственную точку.

- Костя, - Наташа подёргала его за рукав. - Проснись!

- Подождите меня здесь, девочки, - проговорил Костя, не глядя на своих спутниц. - Я что-то себя не очень хорошо чувствую, надо выйти проветриться.

И, не дожидаясь их ответа, он побрёл вдоль залов по направлению к выходу. Собственно говоря, ему было практически всё равно, куда он идёт и что вообще случится с ним дальше. Жизнь казалась завершённой. Больше всего он хотел, чтобы в этот момент каким-нибудь чудом в Ленинграде произошло землетрясение и выставочный павильон, обрушившись до основания, погрёб бы под собой его самого вместе с рисунками, а заодно и всех зрителей, которые уже успели их посмотреть.

У выхода он заметил организаторов выставки - мужчину в клетчатом пиджаке и женщину с красными волосами. Как же он теперь их ненавидел! Ведь они, наверняка, знали, на что обрекают его работы, выставляя их рядом с академическими по технике исполнения полотнами! Не исключено, что им просто захотелось пошутить... Впрочем, Костя решил в любом случае постараться не держать на них зла. Ему захотелось всем всё простить, как прощают своим обидчикам умирающие, и просто-напросто поскорее исчезнуть из этого мира.

Когда он уже собирался перешагнуть порог злополучной галереи, его вдруг кто-то окликнул. Он машинально обернулся и увидел, что к нему приближается незнакомая женщина лет тридцати, чей макияж и одежда почти безошибочно позволяли определить в ней иностранку. Однако, остановившись перед Костей, она к его удивлению заговорила на чисто русском языке:

- Вы ведь Константин Свидригайлов, правильно?

- Да, - ответил Костя, немного подумав над тем, не стоит ли теперь совсем отказаться от этого имени.

- Очень приятно, - женщина протянула ему руку. - Меня зовут Вероника Сейв, можно просто Ника.

Они обменялись рукопожатием.

- О, у вас такой скептический вид, - рассмеялась Ника. - Вы мне не доверяете?

Костя чувствовал, что с этой женщиной что-то не совсем в порядке или, наоборот, слишком в порядке в отличии от других людей, с которыми ему приходилось общаться. Иностранкой она, по всей видимости, всё же не была, ну так, может, инопланетянкой?

- Почему я должен вам не доверять? - хмуро ответил Костя вопросом на вопрос.

- Ну раз так, - подхватила Ника, - то поговорим сразу же о деле. Скажите, какие у вас планы на ближайший год?

- Никаких, - откровенно ответил Костя, - абсолютно никаких.

- Прекрасно! - воскликнула женщина. - А как вы смотрите на то, чтобы на время, скажем, покинуть свою страну?

- Вас, может быть, удивит, - сказал Костя, - но я сейчас как раз именно об этом и думал. То есть мне бы, собственно говоря, не только страну покинуть хотелось, но и весь мир. Хотя страна - это уже хорошо, это как бы первый шаг.

- Ой, подождите, я сейчас всё запишу, - Ника поспешно достала из сумочки блокнот и авторучку. - Повторите, пожалуйста, ещё раз то, что вы только что сказали. Это так загадочно прозвучало!

- А зачем вы записываете? - настороженно посмотрел на неё Костя.

- Ах, действительно, - спохватилась Ника, опуская блокнотик. - Надо бы сначала вам всё подробно объяснить. Видите ли, у нас с мужем галерея в Кейптауне, это ЮАР, Южная Африка. Вот у меня и возникла некоторое время назад идея съездить в Россию, на мою Родину, которую я не видела уже десять лет, найти там молодого и ещё пока малоизвестного, но очень многообещающего художника, взять его с собой в Кейптаун и сделать из него звезду мирового уровня. Разумеется, в таком деле умелая реклама и создание определённого имиджа играют не последнюю роль. Поэтому я и хочу записывать ваши самые интересные и загадочные высказывания для газетных статей и каталогов.

- Так вы меня что ли в качестве будущей звезды выбрали? - Костя широко раскрыл глаза от удивления.

- Да, именно вас, - подтвердила Ника.

- А вы видели мои рисунки? - с сомнением спросил Костя.

- Ну конечно видела! - даже обиделась галеристка.

- Значит, вы не могли не заметить, что рисовать я по большому счёту совсем не умею.

- Ах, кого это интересует! - отмахнулась Ника. - Технически совершенных художников очень и очень много. Этим уже никого не удивишь!

- А чем удивишь? - спросил Костя. - Экзистенциальной убогостью?

- Что? - не поняла Ника.

- Разве вы не слышали экскурсию того искусствоведа?

- Да нет, признаюсь, мне было некогда: я разговаривала с устроителями. К тому же, знаете, я сама искусствовед, и большой опыт работы в собственной галерее позволяет мне оценивать художников самостоятельно.

- Ну и как вы меня оцениваете? - поинтересовался Костя.

- Вас? - Ника хитро покосилась на него. - Вас лично я оцениваю очень и очень хорошо, на пять с плюсом, - она усмехнулась. - Впрочем, вы ведь про свои рисунки спросить хотели? Так вот, они демонстрируют неординарную игру воображения и абсолютно беспримерное по эмоциональному накалу ведение линий. Видно, что каждый штрих выходит из вашего сердца и устремляется прямиком к сердцу зрителя. Вот это и есть настоящее искусство!.. Ну так согласны вы заключить с нашей галереей договор сроком на один год? В течении этого времени мы обязуемся платить вам ежемесячно определённую сумму, которой должно вполне хватить на жизнь в Кейптауне, плюс проценты с продажи каждого нового рисунка - а они будут продаваться, в этом уж не сомневайтесь! Вот вам моя визитная карточка, подумайте до завтра и позвоните мне в гостиницу. Хорошо? Я очень на вас рассчитываю, Костя.

Она ещё раз пожала ему руку и, одарив его на прощание, своей иноземной улыбкой, удалилась вглубь зала.

Костя покрутил в руках украшенную виньетками визитку, затем сунул её в задний карман джинсов и вышел на улицу. Он вспомнил про дожидающихся в галерее девушек, но тут же отодвинул от себя эту заботу и побрёл в сторону Финского залива. Свежий ветер захлёстывал его волнами блаженства.

"Запомни этот день, - твердил он сам себе. - Такие счастливые дни бывают всего раз или два в жизни. Запомни его!"

И всё же его мысли то и дело стремительно забегали вперёд. Костя сознавал, что его ждёт большое будущее, такое большое, что даже захватывало дух и становилось немного страшно.




Эпилог

Наша история подошла к концу, но жизнь продолжается, поэтому всё подытоживающей финальной точки не последует. Придётся даже самым бескомпромиссным и пытливым читателям, стремящимся во всём докопаться до сути вещей, ограничиться лишь неопределённым и загадочным многоточием.

Впрочем, подобные мистификации вовсе не являются частью продуманного авторского плана. Что касается лично меня, то я-то как раз сама ужасно не люблю недосказанностей и открытых концовок. Но, как говорится, автор предполагает, а обстоятельства располагают. Вот так и в этом случае: начиная с определённого момента, несмотря на тщательнейшую исследовательскую работу, становится всё труднее проследить дальнейшее развитие событий. Можно было бы, конечно, что-нибудь присочинить (сейчас многие так и делают), но я привыкла работать только с проверенными фактами, и мне бы не хотелось ради эффектного финала ставить под сомнение достоверность всего романа.

Однако, предвидя крайнее любопытство читателей в отношении любой, пусть даже не полностью проверенной информации о дальнейшей судьбе полюбившихся персонажей, я всё же не хочу умалчивать те немногие, разрозненные сведенья, которые мне с большим трудом удалось раздобыть, отчасти через третьих лиц, и за чью достоверность я не могу по ряду причин нести никакой ответственности.

Итак, что же всё-таки стало с уголовным делом об убийстве двух женщин на канале Грибоедова? Сказать что-либо определённое по этому поводу абсолютно невозможно, так как вскоре после чистосердечного признания убийцы на свадьбе сестры, которое, кстати, никто из гостей так и не принял всерьёз, дело было незаметно прикрыто по звонку откуда-то сверху. Поговаривают, что тут не обошлось без вмешательства Свидригайлова. И всё же, лицо, способное своим звонком прекращать столь серьёзные уголовные дела, должно было быть, пожалуй, ещё более высокопоставленным и влиятельным, чем Аркадий Иванович, так что и тут нельзя слепо полагаться на людскую молву. Видимо, мы так никогда и не узнаем, какие именно силы в действительности стоят за этим решением.

Как бы там ни было, строителя из Кёльна, несправедливо задержанного по подозрению в убийстве Алёны Ивановны с сестрой, вскоре отпустили на все четыре стороны. Неудивительно, что Ларс, не дожидаясь истечения срока контракта по капремонту "Европейской", укатил в свой родной город, чтобы поскорее забыть все потрясения пары роковых месяцев, проведённых им в России. Я собственными ушами слышала, как он в одной из кёльнских пивных за располагающим к откровениям пенящимся стаканом рассказывал во всех подробностях историю своих злоключений в городе на Неве и описывал как чудо тот факт, что ему в конце концов удалось вырваться оттуда целым и невредимым.

Но вернёмся в этот самый город и проследим за судьбой оставшихся там героев. Полагаю, читателей больше всего волнует состояние здоровья Петра Петровича Лужина, угодившего в больницу прямо в день своей свадьбы, а наутро ещё и жестоко брошенного молодой женой без всяких объяснений и извинений. Что ж, у меня для вас хорошие новости: Пётр Петрович довольно быстро оправился от инфаркта, а, вернувшись домой, вполне философски смирился с потерей жены и, не пререкаясь, тут же подписал поданное Дуней заявление о разводе. По истечении срока больничного, Лужин снова вернулся в университет на своё рабочее место. Правда, студенты и преподаватели начали замечать в нём с тех пор некоторую нехарактерную для него прежде рассеянность. Бывало, даже на экзаменах он вдруг перестаёт слушать отвечающего и смотрит прямо перед собой пустым, отрешённым взглядом, чего раньше со строгим профессором никогда не случалось. Зато иногда посреди обычной, монотонной лекции, Лужин вдруг неожиданно поднимал на аудиторию горящие вдохновением глаза и с таким упоением начинал рассказывать про первых комсомольцев, что слушатели невольно спрашивали себя, не попали ли они ненароком в агитационный театр времён гражданской войны... Говорят, его через некоторое время понизили в должности, но подобным слухам не очень-то можно доверять: в ЛГУ преподавали и более странные профессора, и никто их не понижал и не смещал. Так что вероятнее всего, он потом просто самым естественным способом удалился на пенсию, если его, конечно, до тех пор не поймали в туалете за постыдным, недостойным педагога занятием и не предложили уйти по собственному желанию.

Ничуть не меньше дальнейшего жизненного пути многострадального профессора должна волновать отзывчивого читателя и судьба Катерины Ивановны Мармеладовой, которую мы покинули в более-менее плачевном состоянии на кожаном диване в кабинете у администратора Кировского театра. Надо сказать, что и тут всё сложилось вполне благополучно: Свидригайлов выполнил своё обещание позаботиться во всех отношениях о несчастной вдове. По статье за хулиганство в общественном месте её привлекать не стали, зато снова привлекли к работе на заводе "Галина". Обязанности у Катерины Ивановны были там теперь самые лёгкие: она убирала исключительно директорский кабинет - пылесосила ковёр, вытирала пыль со стола, наливала воду в графин, одним словом - наслаждалась привилегированным положением любимой уборщицы. Зарплату бывшей артистке кордебалета при этом назначили очень хорошую, да ещё прибавили к ней пенсию за погибшего Семёна Мармеладова, которого Свидригайлов, не долго думая, оформил как ветерана труда. Разумеется, дальнейшие льготы, говорившие об особом расположении начальства, не заставили себя долго ждать: Катерина переехала с детьми в отдельную двухкомнатную квартиру, младших детей устроили в ведомственный детский садик, а старшего мальчика определили в английскую школу.

Собственно говоря, никто не знает, как у Свидригайлова вообще хватило времени и сил заниматься всеми этими мелочами, ведь в его собственной жизни происходило на тот момент огромное количество сколь приятных, столь и хлопотных перемен. Как уже абсолютно точно известно, он бесстрашно подал на развод с Марфой Петровной, чтобы соединить себя законными узами с бывшей учительницей французского своего сына. Вопреки ожиданиям, бракоразводный процесс не сыграл никакой отрицательной роли для карьеры Аркадия Ивановича: времена были уже не те, и на такие вещи смотрели значительно более либерально. Предсказывали даже, что на предстоящих выборах, на которых Свидригайлов собирался баллотироваться, молодая красивая жена безусловно прибавит ему популярности и привлечёт на его сторону дополнительные симпатии избирателей. Впрочем, сначала нужно было дождаться окончания развода и разделить семейное имущество, что, благодаря несговорчивости Марфы Петровны, оказалось делом совсем не лёгким. Не имея ни малейшего желания погрязнуть во всех этих неприятных формальностях и тем самым позволить омрачить своё юное счастье, Свидригайлов со свойственной ему решимостью при первой же возможности взял продолжительный отпуск и отправился с Дуней в круиз по Средиземному морю. Ходят слухи, что после этого путешествия делить имущество и вообще разводиться с Марфой Петровной ему больше не понадобилось, так как их с Дуней пути разошлись как-то сами собой, но это - повторяю - всего лишь слухи. Есть основания полагать, что размолвка товарища Свидригайлова с Авдотьей Раскольниковой произошла несколько позже и по какому-то совсем другому поводу. Так или иначе, через некоторое время он, действительно, благополучно вернулся в лоно законной семьи.

Марфа Петровна приняла мужа обратно с распростёртыми объятьями и ни словом не напомнила ему больше о его приключении с Дунечкой, прекрасно осознавая, что своим коварным планом мести сама же ненароком и подтолкнула Аркадия Ивановича в её объятия. Кроме того, после отъезда сына в Южную Африку, она чувствовала себя бесконечно одинокой и была безумно счастлива возможности вновь полностью отдаться заботам о муже. Впрочем, Костя не забывал Марфу Петровну и писал ей довольно часто. Его письма были сначала по-детски восторженными и содержали увлекательные и остроумные зарисовки из местной жизни, потом они стали сдержанней, спокойней и сообщали в основном о выставках и телевизионных интервью, к которым Костя, довольно быстро привыкнув к своему новому статусу звезды южно-африканского андеграунда, относился теперь как к делу самому обыкновенному. Через полгода Костя с галеристкой Никой прилетел ненадолго в Европу, чтобы представить в Париже свои новые работы. Разумеется, он не упустил случая на обратном пути сделать небольшой круг и посетить родной город, чем безмерно обрадовал родителей, несколько озадаченных, правда, тем обстоятельством, что Костя не пожелал остановиться у них в квартире, а жил в гостинице в одном номере с Никой, которая при этом довольно часто упоминала в разговорах своего мужа и охотно рассказывала про то, сколько средств он вкладывает в развитие её галереи.

По поводу того Костиного визита в Ленинград сохранился, кстати, один анекдот, который я, разумеется, не имею права утаить от своих читателей. Говорят, что когда Костя как-то раз бодро шагал по одному из подземных переходов на Невском проспекте, его внимание обратил на себя весьма жалкий тип, сидевший на полу у стеночки, поставив перед собой коробочку для пожертвований, в которой уже лежало несколько серебряных монет. Костя замедлил шаг и, повнимательнее приглядевшись к показавшемуся ему на первый взгляд знакомым нищему, окончательно убедился в том, что перед ним никто иной, как Володя. Однако Володя, видимо, не захотел признавать своего бывшего любовника и так и продолжал сидеть, склонив вниз скрытую под длинными немытыми прядями голову и не реагируя на Костины приветствия и вопросы.

Предполагаю, что читатель уже и так довольно сильно огорчён вышеописанной картиной, демонстрирующей, как безжалостно обошлась судьба со столь почитаемым некогда поэтом. К сожалению, это огорчение будет не последним, ибо ещё один наш герой скатился, к сожалению, вниз по социальной лестнице, не сумев вовремя схватиться за перила. Речь идёт о Дмитрии Разумихине, который, довольно успешно закончив философский факультет Ленинградского университета, внезапно понял, что в условиях рыночной экономики его диплом абсолютно никому не нужен и для того, чтобы хоть как-то выжить в этом мире, придётся начинать всё сначала. Помыкавшись туда-сюда и сообразив, что без связей все более-менее престижные двери для него закрыты, Разумихин наконец сдался и позволил безжалостной жизни пинать его так, как она захочет. Очевидцы сообщают, что регулярно видели его потом за прилавком рыбного отдела гастронома на Автовской улице. Впрочем, можно считать, что ему ещё повезло: из магазина тогда как раз всё исчезло, и работы было совсем мало, так что Разумихин имел возможность бОльшую часть времени просто сидеть на деревянной табуреточке в белом пропитанном жиром халатике и, нагнувшись над пахнущим рыбой разделочным столом, читать томик Шопенгауэра.

Вижу, что уже достаточно расстроила читателя, и спешу теперь побыстрее порадовать его, рассказав о том, как сложилась судьба другого студента, заблаговременно подготовившего почву для своей головокружительной карьеры. Разумеется, я имею в виду МК, который сразу после окончания университета был принят на работу известной городской газетой и с тех пор продвигался в профессиональном смысле только вперёд, становясь всё более и более влиятельным и известным журналистом. Вскоре он получил отдельную еженедельную передачу на телевиденье, и представители всех значительных политических группировок отчаянно боролись за его расположение, так как способность МК влиять на общественное мнение считалась неоспоримой и по-своему уникальной.

На этой приятной, оптимистической ноте можно было бы и закончить наше повествование, если бы не необходимость рассказать напоследок о самых главных героях - Родионе Раскольникове и Сонечке Мармеладовой. Надо заметить, что тут автор навёл особенно тщательные справки, предполагая особый интерес читателя к этим персонажам. И вот, что ему удалось выяснить: несмотря на то, что дело об убийстве на канале Грибоедова было своевременно прикрыто, Дунечка не без основания полагала, что её брату теперь необходимо как-нибудь поскорее исчезнуть с глаз пытливой общественности, ибо слухи уже начинали ходить самые разные, да и Родион своим несколько странным поведением провоцировал справедливые подозрения. Потому в содружестве со Свидригайловым решено было дать ему возможность поскорее покинуть город, с которым его связывало столь чудовищное переживание, а заодно, для надёжности, и всю страну. Легче всего оказалось сделать для Родиона документы, в которых его мать значилась чистокровной еврейкой, что давало ему право немедленно отбыть на репатриацию в Израиль. Раскольников поначалу категорически отказался. Однако увидев, какое влияние имеет на её брата его новая подружка, умная Дуня попыталась подействовать на него через Сонечку. В конце концов им удалось кое-как уговорить Родиона на этот шаг при условии, что Сонечка будет сопровождать его в Святую Землю. Организовать совместный отъезд было не так уж легко, но Свидригайлов, благодаря своим связям, справился и с этим: Соня получила паспорт, в котором её возраст повышался на два лишних года, а также фальшивую справку от гинеколога, подтверждающую её несуществующую беременность от Родиона. Ставшую, ввиду последнего обстоятельства, по документам шестнадцатилетней Сонечку, не задавая лишних вопросов, немедленно расписали с Раскольниковым, после чего молодожёны первым же самолётом отбыли в Тель-Авив...

Июньское солнце немилосердно вонзало в землю свои раскалённые лучи. Родион лежал на спине в борозде между двумя грядками, полностью скрытый от посторонних глаз высокой стеной сорняков. Прищурившись, глядел он в небо, голубое-голубое, без единого облачка.

- Небо становится ближе с каждым днём, - напевал где-то рядом нежный девичий голосок.

Откинув с лица белокурые кудряшки, Сонечка выпрямилась во весь рост и, прекратив петь, окинула взором уходящее за горизонт поле кибуца, по которому передвигались в разных направлениях израильские колхозники. Их головы были прикрыты разноцветными кипами, напоминающими издали панамки.

- Как всё-таки чудесно в этой стране! - восхитилась Сонечка, снова принимаясь за прополку. - Мне кажется, я должна была здесь родиться: природа, религия, нравы - всё абсолютно по моему вкусу...

- Скажи, Соня, есть ли мире что-то, что было бы тебе не по вкусу? - процедил сквозь зубы Раскольников.

- Конечно, есть! - лукаво подмигнула ему Соня. - Вот такие вот тунеядцы, которые лежат часами без дела, - она рассмеялась. - Давай, Родя, и вправду поднимайся, - Сонечка потянула его за руку наверх.

- Отстань, - Раскольников почти грубо оттолкнул свою юную жену. - Вечно ты привяжешься!

- Не понимаю, - вздохнула Соня, снова старательно принимаясь за прополку. - Как можно всё время быть таким хмурым? Я думаю, нам очень повезло, что мы попали в этот кибуц: теперь тебе не надо думать о том, как бы найти работу, ну и мне тоже больше нравится работать на свежем воздухе, чем мыть посуду в ресторанах. Здесь отличная атмосфера, прекрасные люди! И самое главное - мы с тобой вместе! Чего ещё можно пожелать?..

- Можно и ещё кое-чего пожелать, - мрачно проговорил Родион. - Впрочем, теперь уже поздно. А то бы я пожелал, чтоб самолёт, на котором мы год назад сюда прилетели, разбился где-нибудь на полдороги...

В этот момент из здания клуба, находившегося на краю поля, резко грянули бодрые аккорды "Хава Нагилы".

- Что это? - Раскольников вздрогнул и, приподнявшись на локте, тревожно посмотрел по сторонам, будто до его ушей донеслась пулемётная очередь.

- Ну что ты испугался? - рассмеялась Соня. - Это просто наш ансамбль репетирует, чтобы вечером в клубе выступать. У нас ведь сегодня праздник! Вот повеселимся!



Оглавление


© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]