[Оглавление]




Литературно-критический проект "Полёт разборов"
24 февраля 2019


24 февраля 2019 г. в Культурном Центре имени Крупской состоялась сороковая, юбилейная серия литературно-критического проекта "Полёт разборов". Свои стихи на обсуждение представили поэты Антон Морозов, Елизавета Трофимова, Богдан Агрис; о них говорили литературные критики, филологи, редакторы Александр Марков, Татьяна Данильянц, Василий Геронимус (очно), Юрий Казарин и Кирилл Анкудинов (заочно), а также присутствующие зрители. Мероприятие вели Борис Кутенков и Клементина Ширшова.

Видео мероприятия: Богдан Агрис, Антон Морозов, Елизавета Трофимова

Публикуем стихи Елизаветы Трофимовой и Богдана Агриса, а также рецензии Александра Маркова и Татьяны Данильянц о стихах Елизаветы Трофимовой и рецензии Кирилла Анкудинова и Юрия Казарина о стихах Богдана Агриса.





За поэзией Богдана Агриса я слежу давно. Она мне нравилась и раньше, когда этот поэт писал проще (тогда я номинировал его на Григорьевскую премию). Теперь на Агриса оказывает влияние сложнейшая поэтика Олега Юрьева; оттого стихи Агриса усложнились. Анализировать их семантику - тяжёлый труд. Может быть, и не надо заниматься этим трудом.

Бывают непонятные стихи. Бывают и такие непонятные стихи, которые лучше не пытаться понимать. Меня волнует вопрос: отчего одни непонятные стихи выходят смешными, а другие непонятные стихи - не получаются смешными никогда? Есть такие стихи - достаточно продекламировать их вслух без лирического воодушевления, отстраняющим тоном Аркадия Арканова - и все слушатели уржутся. А другие непонятные стихи читай как угодно - всё равно они смешны не будут. На Ивана Жданова написано немало пародий, в том числе точных пародий, но ни одна пародия на Ивана Жданова не смешна. В стихах Жданова есть чему удивляться, в них не над чем смеяться.

Перевожу в прозу одно из стихотворений Богдана Агриса...

"Окраинной воды касаются двоякие ряды отвесных птиц. Когда им наперерез восстанет не их отвес, а тот зеркальный срез, где бродит плоский зверь с лицом паяца, может статься и не такое. Углы двукрылого дождя тонки. Зрячие звонки вовсю трезвонят. А время всё бросает себя мимо той трещины, в которой оно могло бы быть обретено собой". Здесь мне непонятно всё. Но здесь для меня нет ничего смешного - здесь всё всерьёз.

В непонятных стихах смешным может быть стихийное сопряжение-замыкание различных стилистических рядов - например, когда в драматическом по тону стихотворении появляется "булка с колбасой". Смешными бывают некоторые личностно-психологические аспекты; и гомерически смешна "ненамеренная эротика" вроде "бери меня скорей за переплёт и раскрывай - проклеена неплохо" Натальи Бельченко. Иногда смешным оказывается общественно-политический пафос. Вообще любой пафос в непонятных стихах рискует стать смешным. Рассмешить может лирический герой, когда претендует на нечто большее, чем он есть в реальности. Пошлость - это неоправданная претензия, и пошлость всегда - человеческое, слишком человеческое. Зачастую непонятность поэтики - симптом распада авторского языка. Однако язык с его интонациями - атрибут людского бытия. Оттого распад языка смешон - он воняет гниющей органикой, мёртвой человечиной. Неорганика не гниёт; и инопланетянин может быть любым, но он не может быть пошлым.

Богдан Агрис виртуозно работает с лексикой стиха, он добивается эффекта почти абсолютной неорганики своей поэтической речи. Его образы взяты из мира природы или из астрономии, или из геометрии, или из метафизики. Притом если "геометристика" Александра Ерёменко вела в социальную экзистенцию, а значит, в жаркую политику, то "геометристика" Агриса не ведёт ни во что "человеческое" вообще. И у него никакой эмоциональности - все глаголы, будучи иногда крайне динамичными, движутся механично; они не несут вероятности интерпретаций (аллегорий или символов) в плане "человеческого" - лично-психологического либо политического. Даже когда у Агриса стонут "плакучие эллипсы", это - не живой стон; это стон стихий, треск зимних деревьев. В этих текстах встречаются редкие образы из тезауруса "человек"; например, есть образ лесничего; но и эти образы нечеловечны, в сущности. Тут есть и точечные цитаты-отсылки к реальностям культуры (Мандельштам) и религии (херувим, крест, Спас). Однако они тоже внеиндивидуальны. Даже прямые обращения ("губы-то не криви") не отсылают к индивидуальному смысложесту. И лирического героя в этих текстах нет. А значит, нет нарратива-речи героя с его уникальными речевыми интонациями. Инопланетный мир. Цепенящие мистерии в экзотике внечеловеческих эн-измерений. Краски, абрисы, фигуры, тени, пересечения, звуки, стихии, неясные движения.

И ни одной пошлости!

От этой поэзии веет непонятным, неведомым, изысканным совершенством. Совершенство способно раздражать. Я понимаю, чем могут раздражать стихи Богдана Агриса: к ним рискует прилипнуть ярлык "шарлатанство".

Но я такую поэзию давно и страстно чаял и желал - уж слишком мне надоела общечеловеческо-общепоэтическая бодяга сентиментального, остропсихологического, политического и юмористического изводов.

Не хочу переживаний! Даёшь чистую эстетику! Где вы, эйдосы идеально прекрасного?!

Да вот вы где - в стихотворениях Богдана Агриса.



Стихотворение - это результат прежде всего поэтического познания, которое категориальным образом отличается от иных видов познания - бытового, коммуникативного, научного и даже от познания искусства, то бишь от эстетического познания (тексты живописные, архитектурные, журналистские, актуально-литературные и др.). Но и это не главное: стихотворение - настоящее, подлинное, стихотворение как факт постоянной и нескончаемой духовной работы - есть зеркало гармонии. Точнее, всех видов гармонии: онтологической, всеобщей, божественной, гармонии стихий, природной гармонии, небесной, эстетической, социальной, художественной, музыкальной и, наконец, поэтической. Прямо говоря, стихописание (в высоком смысле) - это внешнее проявление поэтического познания, и язык здесь является не просто способом мышления, но механизмом вскрытия эвристических и энигматических глубин бытия, тогда как гармония (как чудо, как соотнесенность с Абсолютом и как постоянная ориентированность единиц гармонии и поэтического текста на Абсолют) в сфере музыки и поэзии существует и самовоспроизводится в рамках текста, то есть гармония и есть сам текст.

Стихи Богдана Агриса - обаятельны: богатый поэтолект, лексикон, частое появление неожиданных слов, которые, правда, в тексте стихотворения ничего не значат (например: "Медвежьи отсветы на таинстве ствола"), вдохновенность, загадочность, явно обозначенная оригинальность, даже уникальность и проч. Трудно представить себе некое "таинство ствола", но сама фигура языковая и образная - это идиостилевой знак Агриса. Богдан Агрис хочет не походить ни на кого, хотя я вижу в нем много от эстетики метаметафористов. Я очень люблю метаметафористов и с главными из них знаком, и прекрасно понимаю, что метаметафоризм - это текстовый протест против заскорузлой поэтики советской непоэзии, от которой до сих пор тошнит всех, кто понимает, кто такие Рильке и Мандельштам. Доминирующее качество стихотворений, входящих в подборку, - это литературность: я читаю стихи Агриса и понимаю: да, это стихи. Но стихи, лишенные гармонии, в основе которой всегда лежит дисгармония. Это хорошие стихи, они понравятся читателю. И я думаю, что это есть определенное достижение. В стихах много неточностей, которые можно было бы оправдать ложной метонимией, например: "От кедра, где вершит свой оборот сова..." - я вижу сразу три денотативные ситуации: 1. Сова крутит головой, поворачивая ее на 180 градусов. 2. Сова постоянно оглядывается то направо, то налево на 100 - 110 градусов в обе стороны. 3. Сова, вцепившись лапами в ветку, крутит сальто, одно, второе, третье и т.д. Такие неточности возникают тогда, когда стихотворец перенаполнен энергией и не может сдерживать ее, а сдерживая энергию, копить ее для главного высказывания, которое преобразит хаос в космос, а космос в экос. Наиболее удачными и сильными в подборке оказались двустишия (четыре). Здесь автору удается положить немножко вещества жизни и пустоты на ладонь: "А еще говорят, что река по ладони течет". Безусловно, Богдан Агрис - стихотворец талантливый. Уверен, что у него все получится, т.е. он начнет писать настоящие стихи и станет окончательно несчастным, а значит, способным создать подлинное поэтическое творение.



Стихи Елизаветы Трофимовой сразу вызывают к себе доверие: не потому, что они содержат знакомые или сразу узнаваемые образы, но потому что сама дикция сразу впускает в них, не требуя дожидаться пуанты, эффектного завершения стихотворения или композиционных фигур. Такая речь налагает на молодого поэта большую ответственность: читатели сразу доверяют дар своего внимания, и стихотворение не может на дар ответить какими-то недаровыми запасами готовых образов, штампами, которые не способны быть даром.

В стихах медиативных и мистических обычно есть либо перечень имен, катафатическое богословие, либо отказ от имен, превращение всех имен в условные, апофатическое богословие. Елизавета Трофимова из христианских богословов в этой подборке предпочитает Иоанна Лествичника, аскета, и Оригена и Григория Нисского, учивших о всеобщем восстановлении. Постоянное восхождение и всеобщее спасение именно благодаря неуверенности, на какой ступени ты уже стоишь, парадокс веры, но не Киркегора и даже Авраама, но скорее Платона, вдруг оказавшегося перед миром идей, или Декарта, столь же вдруг оказавшегося перед миром сознания.

Я бы назвал стихи Елизаветы Трофимовой "сверхапофатическими", на незримой лествице преодолевающими и катафатизм, и апофатизм. Ее поэзию наверняка бы понял, скажем, Ангел Силезский, поэт католического барокко, в афористических стихах возвещавщий тайны богословия и одновременно показывавший, что емкое стихотворение не вмещает эти тайны, а вместит их только сердце. Когда Ангел Силезский говорил, что Бог не может прожить без человека, потому что иначе сгорит от скорбной любви к исчезнувшему человеку, это уже сверхапофатизм, те допущения, которые не выскажешь готовыми словами, но только переживешь сердцем.

Именно это происходит в любых строчках Елизаветы Трофимовой:

Камень несет в себе завещание, но он же оказывается единственным знаком рая, единственным опознавательным знаком. Он и послание, и содержание послания. И тогда мы сразу понимаем, что незаметно в последних двух строчках возникает человек, в то время как в первых - обращение к Богу или к небу или к ангелу. Буква приходит в себя - значит, уже можно начать писать это послание на кровавых скрижалях своего сердца, значит, от послания уже нельзя увернуться, как нельзя увернуться от летящего мяча.

Елизавета Трофимова возродила поэтику двустиший, как поэтику не парадокса, но настоящего умения отбить такой мяч, обратиться с молитвой, просьбой или размышлением:

У другого поэта это означало бы, что до других не докличешься. У Елизаветы Трофимовой это означает, что сердце еще не готово к высшей встрече, и ветхий мир переживаешь как свой жизненный мир, обветшалость страстей - как единственное, что пока движет твоим разговором. Но возможен и другой разговор:

Конечно, всякий читатель вспомнит предсмертное стихотворение императора Адриана: "Душенька, странница, неженка", - но душенька оказывается не нежной, она оказывается деревенской дурочкой, готовой говорить там, где "в день седьмой", в день отдохновения, никому не нашлось ничего сказать, где все сплошное. Дурочка - не лирический персонаж, как и пейзаж другого бережочка - не лирическое настроение. Скорее это просто возможность начать поэтический разговор там, где прежде, как мы думали, он невозможен.

Скорее всего, дальше Елизавета Трофимова изберет новые артикуляции, и не думаю, что перейдет к лаконичной духовной поэзии. Мне интереснее было бы увидеть через несколько лет большую форму, наследующую и сюжетной поэме, и акафисту и канону, но не растягивающуюся в наблюдениях и заявлениях. Поэму, может быть, даже в чем-то героическую и комическую, но с той должной самоиронией, настоянной на аскетическом интересе, которой не хватает современной русской поэзии. Впрочем, предсказывать путь поэта мы не вправе, вправе только похвалить уже созданное, которое оказывается немалым.



Первое же стихотворение подборки показалось мне загадочным буквально с первых же строк, и возник главный вопрос: от лица кого произносится полный сочувствия монолог, обращенный к сорокопуту, птице-убийце, образу жадной холодной жестокости: Что обещать тебе, друг мой недужный, / верный сорокопут?

И дальше не менее загадочная формула: Cтрашно, что тело твоё обнаружат, / страшно, что не найдут.

Да, пришлось пойти в словарь, чтобы узнать, что сорокопут - "птица палач", "птица-потрошитель", входящий в пятерку самых жестоких птиц.

Дальше в мир античности, Илиады, вторгается христианство и эзотерика:

Мир предмета, зримый и тактильный, переходит, перетекает в мир идей, плотно замешиваясь на фундаментальных для христианства понятиях и изобретениях. Неожиданно возникает давно не упоминаемый современными поэтами фундаментальный аскетический труд VI века "Лествица" Иоанна Лествичника. Напомним, что образ "Лествицы" заимствован из Ветхого Завета, где описано видение Лестницы Иакова, по которой восходят ангелы. Вопрос, возникающий вслед за первым: как на территории одного небольшого текста сосуществуют сорокопут, "Илиада", Новый завет с одним из его ключевых событий, воскрешением Лазаря, и "Лествица"?

Очень изысканным, но и полным недосказанности, непроявленности, показалось мне четверостишие из этого текста: ты завещай только камнем из рая / лазаря - лазурит. / буква приходит в себя и сверкает / духом - и он саднит.

Поэтическая речь Елизаветы обладает особым свойством проговаривать что-то важное скороговоркой, почти невнятно, иногда осознанно сбиваясь на речь простонародную, фольклорную: так песня сбегает, как зависть, / мальчоночкой со двора

Или:

и в день-то седьмой на свершенно другом бережочке

Сказать честно, местами столкновение слов/смыслов в стихах кажется случайным, необязательным, черновым, неким неотрефлексированным потоком сознания, почти автоматическим письмом, но явная авторская воля преображения смыслов (не всегда понятных читателю) позволяет догадываться о цельности замысла и тому мы находим подтверждение, читая дальше.

О приключениях души, которая обретает разные агрегатные состояния, исчезая и воскрешая заново, рассказывается в стихотворении "да что с неё взять-то".

Душа, которая пытается воспеть как черный подвал / так и лествицу тридцать ступенек / смертей полумрак и рождений лиловую тень / заместо обычных колец ассигнаций и денег / сребро твоих глаз тридцать первая будет ступень.

Опять возникает аскетический труд Иоанна Лествичника о 30 ступенях, ведущих к совершенству, но появляется 31-ая, сребро твоих глаз, внезапное искушение, которое, видимо, надо неожиданно преодолеть душе.

Замечателен и следующий куплет: И в день-то седьмой на свершенно другом бережочке / ни сердца где нет (всё - сплошное) ни даже двери.

Меня очень заинтриговало это все сплошное.

И, вот, наступает, в принципе, ответ на вопрос: почему античный герой и аскетический труд Иоанна Лествичника соседствуют. Елизавета вспоминает историческую преемственность по маршруту: Древняя Греция-Византия-Россия.

Круг замыкается, смыслы становятся на места, спасибо.



Вместо послесловия


Но почему все-таки, почему "сорокопут", откуда возник этот нетривиальный образ? Елизавета Трофимова ответила на мой вопрос после обсуждения, рассказав вполне личную историю, которую неуместно здесь пересказывать.

Вывод один: все самые невероятные поэтические образы и видения почти всегда имеют прототипами вполне земные, реальные ситуации. Такова жизнь, и это - хорошо.




Смотрите стихи рецензируемых авторов
в "Сетевой Словесности":		    
Богдан Агрис
Елизавета Трофимова



© Кирилл Анкудинов, Татьяна Данильянц, Юрий Казарин, Александр Марков, 2019-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2019-2024.
Орфография и пунктуация авторские.



Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]