[Оглавление]




Литературно-критический проект "Полёт разборов"
серия пятьдесят восьмая, Антон Солодовников


14 марта 2021 в формате Zoom-конференции состоялась пятьдесят восьмая серия литературно-критического проекта "Полёт разборов": стихи читали Ольга Алтухова, Антон Солодовников и Роман Мичкасов. О стихах говорили Юрий Казарин, Константин Рубинский, Антон Азаренков, Василий Геронимус и другие, а также ведущие этой серии проекта - Борис Кутенков и Ростислав Русаков. Представляем стихи Антона Солодовникова и рецензии Юлии Подлубновой, Константина Рубинского, Василия Геронимуса и Бориса Кутенкова о них. Видео проекта смотрите здесь.




Подборка Антона Солодовникова не отличается ровностью и однородностью, но это нередкое явление для "Полета разборов" и обсуждаемых здесь авторов, с одной стороны, только входящих в литературу или вошедших в нее, но стремящихся в какую-то иную ее нишу, с другой - демонстрирующих в стремлении получить отзывы экспертов самые разнообразные способности. Случай Антона Солодовникова - не исключение.

Первые два текста в подборке - наиболее интересные - достаточно ювелирно обозначающие призрачность объективированного мира, намекающие на нечто, внеположенное ему, но притом связанное с ним через сознание медиатора. Эти намеки, практически обещания моделируют совершенно неконкретные ожидания, с которыми читатель остается даже тогда, когда тексты заканчиваются. Так вообще нередко работает современная поэзия (например, Михаила Айзенберга или Каплинского), создавая эффект и аффект ожидания, ценного самого по себе.

Тексты последующие несколько иного характера - они проясняют важные особенности поэтики автора. Масштабированный лирический субъект - одновременно актор и носитель лирического сознания - выстраивает вокруг себя коммуникативное и предметное пространство. Он и тот, кто сущностно влияет на всё, без исключения, и тот, кто предельно сосредоточен на самом себе. Его сознание может расширяться до принятия "ты" (другого), но это "ты" столь явно кроится по лекалам, предлагаемым самим воспринимающим/конструирующим. На выходе получается, например, любовная лирика, в которой, по факту, нет того, кого любят, лирика чистой интенции (что, впрочем, для любовной лирики не новаторство).

В целом же пенять Антону Солодовникову на гиперболизированность и гипертрофированность лирического субъекта бессмысленно, настолько узнаваема эта практика, сформированная под влиянием поэзии Маяковского. От Маяковского здесь и ритмика, и интонации (в рифмованных текстах), и установка на метафору, и проч. Притом что это лирика без надрыва и драмы первоисточника и напрочь лишена его богоборческих мотивов.

Можно сколько угодно говорить об изобретательности Антона Солодовникова в плане рифм, но это никоим образом не перекроет ощущения, что эти тексты опоздали лет на 70, если не больше, что их автор смотрелся бы органично где-нибудь в рядах шестидесятников-эстрадников, модернизировавших практики Маяковского.



Первое стихотворение в подборке нравится мне наиболее - своей визуальностью на грани строгой документалистики. "Контур убитого белым / Обвела зима за ночь" - сильный образ, но двойственность прочтения, вряд ли предусматриваемая автором, несколько мешает ему; не вполне очевидно, имеется в виду "убитый белым" или "обвела белым зима" - понятно скорее, что подразумевалось второе, но слово "белым" здесь торчит несколько неуклюже; поскольку ритм таков, что его можно было бы переставить без ущерба для образа - "контур убитого / обвела белым зима за ночь" - то можно посоветовать именно это и сделать. Мне нравится и финал этого стихотворения с его лаконичным "проходит", которое вынесено в финал, в семантически сильную позицию текста, и здесь чувствуется и убедительная сила этого слова, на котором такой повтор акцентирует внимание, и сама иррациональная заклинательность. В то же время есть образы, с которыми не всё так очевидно; скажем, в этих "горькие итогах и сладкой надежде" есть попытка вынырнуть из клишированного образа (противостояние "горького" и "сладкого" может отсылать нас не только к случайно вылетевшему штампу, но и к эстетике новогоднего стола, а также к той антитезе, тон которой, собственно, задают первые две строфы - это "контур убитого" и греемый силуэт в пуховике). Таким образом, чувствуется попытка приподняться над штампом, переосмыслить его на том уровне, когда он ещё не становится суггестивно действующим образом, но уже перерастает уровень безвкусия (хотя противопоставление "обманутого зрителя" и "голодного творца" опасно кренится в его сторону, а "оглушающая кожа" - едва ли не единственный образ в подборке, который смотрится комично благодаря неуместной синестезийности: слово "оглушающее" всё же ассоциируется в первую очередь с ударом, если иметь в виду первое значение слова, а натуралистичность образа побуждает считывать первый, буквальный смысл).

Возвращаясь к попытке переосмысления штампа: подобная интенция промежуточности свойственна всей подборке Антона Солодовникова - не думаю, что более глубокая работа с образом в его случае это недостаток экзистенциального усилия, скорее адекватное понимание своих задач. Относиться к этим многочисленным "красным закатам" и "вечным закатам" можно двояко - с одной стороны, представляется, что это некоторое подыгрывание аудитории целевой, которую можно условно назвать слэмовой, с другой стороны - попытка стать немного выше этого уровня, но не до той степени, когда профессиональная работа превращается в недоступность для целевого адресата. Здесь характерен и выход на обобщение в финале стихотворения с этим "мы", которое лично я очень не люблю в поэзии, - но надо понимать, что такое обобщение воздействует на эмоциональный уровень человека, который жаждет, чтобы ему доступно рассказали о нём самом. Много образов немедленного воздействия, повелительного наклонения, что говорит именно об их слэмовой, устной природе; всю подборку я бы назвал "стихами повелительного наклонения", и стихотворение "Тишина" - очевидно декламационное - по отношению к этой эстетике наиболее манифестарно.

В то же время в попытке обращаться к слэмовой аудитории и учитывать её пожелания Антон регулярно скатывается в не свои слова: "У неба вздуваются белые вены / И грохочет взволнованный пульс" звучит несколько искусственно - а некоторая изысканность рифмы ("робкого - барокко"), словно за ней стоял очень внимательный подбор, побуждает не верить самим стоящим за ней образам. И то и другое - и "белые вены неба", и "взволнованный пульс", и сама слегка манерная работа с рифмой - воспроизводит эстетику Вознесенского, несомненно, близкого Антону автора. О его влиянии говорит многое в подборке - вплоть до строки "Моя искренность - тишина", отсылающей к вознесенскому "тишины хочу, тишины", а от него, в свою очередь, к учителю Андрея Андреевича - Пастернаку и его "тишина, ты лучшее / из того, что слышал". Вопрос в том, насколько его традиция плодотворна сейчас, но, так или иначе, если Мандельштам тосковал по мировой культуре, то Антон Солодовников тоскует по культуре шестидесятничества - когда культурно обеспеченное слово доходило до широкой читательской аудитории, - и проговаривается, говоря именно о "популярном формате" высказывания. В характере автора - всегда этика, всегда некоторая поза, я бы назвал её позой учтивости и соответствия ожиданиям - в котором есть и определённое уважение к ожиданиям слушателя, чуткое улавливание его интенций. "А губы, дрожащие трепетней сетки / За оглянувшимся вратарём" и "два сердца - катушки кассеты", которые "крутят наш лучший плэйлист" - снова вознесенские образы из серии "сделайте нам красиво". Стихи Антона - это прежде всего красиво в гламурном смысле, но тут невозможно не вспомнить, что довольно обширная часть аудитории хочет именно такого удовлетворения тоски по культуре шестидесятничества - и нового Вознесенского с его задыхающейся красотой и новым эросом. И поэтому я думаю, что стихи Антона интересны прежде всего социологически - они для нас немножко из другого мира, они полезны тем, что демонстрируют этот другой мир и его ожидания, и об этих ожиданиях неплохо бы знать; мы вряд ли узнаем таким образом много о поэзии, но о мире вокруг себя - вполне.



Антон Солодовников - творец отменного верлибра, и, пожалуй, рецензент отдал бы Солодовникову пальму первенства. Правда, возможно, что иные стиховеды оспорили бы преобладание у Солодовникова верлибра, нашли бы признаки иных ритмических систем. Возможно, они были бы правы.

Но для рецензента принципиально не наличие у Солодовникова тонической или силлабо-тонической инерции, такая инерция всегда немного случайна, а наличие ритмических приёмов, принципиально основанных на интонации и синтаксисе, а не на количестве слогов и также не на величине и структуре слога.

Этого достаточно, чтобы без преувеличения сказать, перифразируя Маяковского: Антон Солодовников не выбирает путь, попротоптанней и легче, а прокладывает в поэзии новую дорогу.

Солодовников пишет:

Это лаконичное и трагическое наблюдение варьируется в лирическом финале:

Антон Солодовников реально совершает художественное открытие и, не побоимся этих слов, создаёт новую литературную эпоху, тогда как Мичкасов и Алтухова (другие участники этого "Полёта разборов". - Прим. ред.) не свободны от признаков ретроспективизма, хотя бы уже потому что их поэзия полна аллюзий или цитат из хрестоматийной классики.

Солодовников нов. Он создаёт новый, не слоговый ритм путём анафор (повторяемая синтаксическая фигура со словом "проходит"), и главное, путём взаимно смежных вариаций одного и того же "пейзажа души". Эти вариации не предполагают обязательного лексического тождества или повторяемости тех или иных единиц текста, однако они предполагают немногословное единство избранного автором фрагмента реальности.

Избирательность и в этом смысле намеренная узость авторского поля зрения и порождает тот плодотворный минимализм, которому сопутствует (и по-своему равняется) новый ритм.

В данном случае ему соответствует трагическое немногословие или трагическое молчание, вызванное как страшным событием в человеческих взаимоотношениях, так и декабрьским холодом.

В иных стихах Солодовникова за минимальным, скупым и в этом смысле немного юродивым ритмом (ритмом, не рассчитанным на звуковые излишества, порождения эстетизма) подчас угадывается иррациональная мелодия, воспринимаемая внутренним слухом.

Солодовников пишет:

Иначе говоря, изображаемая автором мелодия практически нема по форме, зато бездонна по содержанию. Она почти приравнивается к некоей музыке тишины.

Солодовников продолжает:

Хотя формально у Солодовникова упоминаются музыкальные инструменты, музыкальные устройства - рояль, фортепьяно - поэт говорит об иррациональном звуке, лежащем вне физически конкретной акустики.

О том, что автор имеет дело со звуковой тайной, а не со звуковой формой свидетельствует очевидная невозможность буквального сличения стихов Есенина с упомянутым фортепьяно или фильмов Тарковского с клавишами от рояля. Несовпадение рояля с содержанием пейзажной лирики Есенина, а фортепьяно с содержанием фильмов Тарковского говорит об иррациональном начале музыки.

А.Ф. Лосев в своей работе "Музыка как предмет логики" противопоставляет акустическому феномену, например, ноте, взятой в таких-то конкретных пространственных условиях (например, в зале, где поскрипывает ножка рояля), звуковую сущность. Если пойти ещё дальше, можно абстрагировать эту звуковую сущность от акустического явления и отождествить с некоей многозначительной немотой.

Этим путём и движется Солодовников, угадывая музыку там, где подчас наличествует лишь немое пространство. Идеальный звук, освобождённый от акустики, становится потенциально смыслоразличительным, что и происходит в другом стихотворении Антона Солодовникова, оно так и озаглавлено - "Тишина".

Поэт пишет:

В традиционно-романтической системе мира - например, у Лермонтова, таинственные звуки влекут за собой ускользающее содержание:

- пишет Лермонтов, подчёркивая нулевое или зыбкое значение таинственных звуков.

Наш современник Солодовников идёт иным путём и на этом пути совершает художественное открытие. У Солодовникова неясной или нулевой является звуковая форма, которая таит за собой ясное значенье - нет, даже не значенье звука, а значенье мелодически насыщенной немоты. Например, в нежном румянце заснеженной Арктики нет ничего тёмного иль ничтожного именно потому, что звуковая форма сведена к нулю и поставлена подножьем содержанию намеренно отсутствующего звука.

В подборке Солодовникова имеются и стихи, содержащие ярко-выраженную силлабо-тоническую инерцию - например, "Не нарушайте покой паутины...". Тем не менее Антон, как видится рецензенту сложился в качестве нового самостоятельного поэта благодаря мастерству и силе верлибра, благодаря творчески самостоятельной ритмике.

Однако искренние дифирамбы, звучащие в адрес Антона Солодовникова, сопровождаются и горечью, которую испытывает рецензент. Всякая полноценная новизна поневоле обретается некоторой утратой прошлого, что вероятно неизбежно и от того не менее трагично.

В данном случае мы видим некоторую переориентацию автора от текста или от звука на смысл как таковой, а смысл как таковой обретается благодаря чуждой эстетизму минимальности звука или текста. Но как прожить без звуков сладких и молитв, которые завещал нам Пушкин (однако называвший лиру грешным даром судьбы)? В самом деле, Пушкин говорит о сладости самих звуков, а не их потаённых смыслов, тогда как в поэзии нашего современника звук намеренно обеднён во имя некоей пронзительной, но неприкрашенной правды (стоящей за звуком). Ведь и Арктика, пусть освещённая солнцем в поэзии Солодовникова, всё-таки изначально сурова. Готов ли читатель, готов ли рецензент к частичному или полному отказу от эстетики во имя высшего смысла?

И ещё одно. Правда реальности, конкретика реальности - будь то хмурый декабрь или суровая Арктика - едва ли подразумевает большое разнообразия. Правда в принципе одна, без множества оттенков, и она едва ли всегда утешительна. От ренессансного универсализма и многообразия, которое творчески питало и Пушкина, наш современник Солодовников идёт к некоему умудрённому минимализму. Он очень обаятелен, но едва ли вполне разнообразен. Множественность бытия является там, где суровую и неподкупную правду жизни смягчает или уравновешивает правда искусства.

Там же, где эстетика, спутница искусства, подчас намеренно сводится к минимуму, едва ли возможно и ощутимое творческое разнообразие.



У Антона Солодовникова в текстах есть немало достойного - градус напора, яркие метафоры, затейливые рифмы (хотя такие рифмы как "сказать им - касаньем" или "планета - оттенок" выглядят небрежностями на общем фоне), разного рода приёмы и ухищрения, чтобы выкинуть эффектный фортель или красиво завершить тот или иной текст.

Не оставляет ощущение некоторой выверенности и рациональности (чтобы не сказать - прагматичности) автора, дабы произвести нужное впечатление именно даже не на читателя, а на слушателя, внимающего Антону на каком-нибудь фестивале, слэме - или запускающего видеоролик с участием поэта.

Собственно, всё это (кроме эффектного видеоролика) имелось и у главного предшественника, с которым Антон беседует, которому оппонирует в своих текстах и под влиянием интонации которого пока неизменно находится. Это Маяковский. Стилевые особенности и изощрённость рифм, гиперболизация переживаний и превалирование физиологии в образной системе, неизменное внимание к любимому "я" - всё оттуда: "игра на клаксоне собственного сердца", "торнадо бушующих чувств", "кожа, похожая на Млечный путь" и, конечно, "вздутые вены неба". От Маяковского же унаследовано некоторое мелкотемье, когда писать всё равно о чём, главное - выразить красиво, масштабно, эффектно, даже эстрадно.

У Антона пока нет ни личного внутреннего конфликта или открытия, ни сложного мыслетворительного усилия, ни звенящих от напряжения вопросов - блеск формы выражения или эффектные гиперболы, работа приёмов и изящность конструкций всего этого заменить не могут. Да и метафоры все очевидно-зримые, конкретные, предлагающие увидеть определённую картинку без какой-либо глубины и суггестивности.

Вот стихотворение "Моя любимая мелодия". Если "упростить выражение", как в математике, убрать все развёрнутые красоты и оставить лишь смысловой корень, получим тщательно сконструированный, витиевато сказанный, но при этом не самый оригинальный комплимент девушке. Что ж, комплименты девушкам - это прекрасно. "Оглушающая кожа", правда, не производит оглушающего впечатления (кстати, Антон по-маяковски любит и "оглушать": в одной подборке сразу три слова "оглушить" в разных речевых вариациях).

Вот текст "Я осознаю". Снова про любовь и снова с музыкальной метафорой: "два сердца - катушки кассеты крутят наш лучший плейлист". Несмотря на "кассету" и "плейлист", не снимается впечатление банальности и вторичности такого метафорического приёма; "губы, подобные сетке вратаря" вызывают сардоническое дрожание губ уже у читателя, а что до смысловой составляющей - ну ладно, как бы спрашивает Антон, вам разве не хватает тут эффектных метафор и моего любовного экстаза, разве еще нужны смысловые открытия?.. Нужны. Гумилёв говорил про тексты какого-то поэта: "во всём его стихотворении сказано очень мало" - вот, это как будто об этих текстах.

Интересный текст про море, который начинается за здравие (эпитет "необходимый" к слову "терапевт" не вполне понятен, но тут, рискну предположить, Антон решил поиграть в омонимы, ибо волны трудно обойти, а значит они тоже "необходимы"), но во втором катрене возникают странные фонетические эксперименты, которые увлекают автора настолько, что до финальных двух строк (довольно точных) он забывает, куда вёл стихотворение, куда шёл по морскому берегу.

На мой взгляд, есть два перспективных текста в подборке. "Я вышел из дома" - здесь лаконичность, напряжение между двумя образами, по-разному "осваивающими" пространство снегопада. И второй - текст о паутине. Здесь лирический герой наконец забывает о себе любимом, о своём "я", начинает разглядывать паутину и любоваться ею, пусть и не без некоторой грамматической громоздкости в своём восхищении. Однако декларативная повелительность строк "не нарушайте покой паутины" и "не нарушайте покоя беседы" (пахнущая советской традицией призыва, повелительного императива, прямого поучения) немного портит картину.

А вот текст "Тишина", завершающий подборку, вообще похож на приём саморазоблачения: автор настолько многословно, цветасто и - не побоюсь этого слова - болтливо призывает нас к искренности тишины, что весь текст превращается в оксюморон формы и содержания.

Когда-то в возрасте Антона я написал текст из двенадцати строк о тишине. "Формула беззвучия - Тишь2О" - этой строчкой он начинался. Потом сократил текст до пяти строк, ведь речь шла о беззвучии, о молчании. А затем понял, что одной первой строчки уже хватает с избытком. Как сказал Мандельштам, весь узор поэзии держится на воздухе, то есть, на паузе, прозрачности и недоговорённости - этого воздуха, этой тишь2О у Антона пока мало. У него есть строка: "Не кори, что я, стоя напротив, молчу". Укорить в этом автора пока и невозможно: он слишком красочен, многословен, преднамерен в своём говорении. Думаю, это мельче его настоящих возможностей, поэтому пожелал бы Антону работать вглубь (в мысль), а не вширь (в спецэффекты).

Закончу цитатой из Г. Адамовича.

"Мало что расхолаживает сильнее, чем художественность назойливая или, правильнее сказать, наглядность художественных намерений. Ледяной душ!"




© Юлия Подлубнова, Борис Кутенков, Василий Геронимус, Константин Рубинский, 2021-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2021-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]