ДХАРМА
TERRAE AMATAE
| Quomodo cantabimus canticum Domini in terra aliena? |
| Ps. 136 |
Только о том и дума - зачем и как.
Как приживётся слово в чужих губах,
в синтаксисе враждебного языка,
в сёлах чужих, в асфальтовых городах?
Это земля других, а моя - она
погребена, забыта, воскрешена,
вознесена на бризе, на холодке,
с гранатом в руке, с зелёной звездой в венке.
(Красная глина, лепкая память рая.
Нет ничего доверчивей и больней.
Что мне сказать нам, смертным? Земля без края.
Вот: я люблю тебя, а живу о ней.)
Смейся, силен, и дай мне вина глоток.
Тряси, норд-ост, черешневые сады.
Пусть нам кивнут из воздуха и воды
святая Ипатия и Гесиод-пророк.
Странно, но я сумею тебя сберечь,
капля морская в складке сухого рта,
чернила земного сока, живая речь.
Право последнее, первая правота.
_^_
* * *
Пришедший с полузвука, с полувзгляда,
размер строфы неровен и упрям,
он сам себе и храм, и фимиам,
и лучшая из виденных награда,
а если примерещится, что нам
с ним места нет во времени, - не надо
об этом думать.
Август медно-ал,
как мятый шлем идальго из Ла-Манчи.
О, память. Симферопольский вокзал,
где спят на подоконниках и клянчат
три гривны ("не хватает на билет"),
где ясно зрим кочевья силуэт
и воздух густ, как будто полон плача,
но только стоит выйти к поездам -
и вдруг ударит музыка живая
тебе в глаза, и мальчик Мандельштам
махнёт рукой с подножки, узнавая.
Так мы поймём, что всё же рождены
тогда и там, где истинно нужны,
согласно спискам тайного призыва,
движениям отлива и прилива,
приказам с неизвестной стороны.
Пусть в мире нашем все давно сдались,
и пыльная обманчивая высь
палит его обветренные кровли,
но нам с тобой - за что мы ни возьмись -
нам, нервным триумфаторам, - о том ли?
Нам по сердцу военная игра,
где день и ночь проводит у орудий
задумчивой Эвтерпы детвора,
и время нас, пожалуй, не осудит,
но только будет жмуриться и будет
отмахиваться, как от комара,
от этих слов, неслыханных вчера,
от этих неопознанных мелодий,
где явь дрожит и пламя хороводит,
где звук развоплощается, обра-
- своей восьмой обрадованный ноте.
_^_
СТИХИ ИПАТИИ,
дочери Теона, записанные тысячу шестьсот лет спустя
1.
Отневолится, отзвенится,
отбушуют в груди шторма,
кто-то бросит в огонь страницу
ненаписанного письма,
из осколков, что были нами,
из растоптанной в пыль строки
только свет, точно редкий камень,
и поднимут ученики.
И о чём никогда не вспомнят -
так о здешних тебе и мне,
о коротком ночном "сегодня"
о Венере над плантажами,
о тревожной эпиталаме,
Оттого мне всё больше любы
эти таинства смертных тел -
но у края их сна морского
ждут на страже число и слово,
предначертанный мне удел;
оттого с каждым днём дороже
тонкий шрам на горячей коже,
капля воска и кроха лжи -
и всё легче вставать с постели и раскладывать чертежи.
Так-то, друг. Не печаль, не зрелость -
ритмы времени и прибой,
и глядящий мне в сердце Эрос -
не привычный тебе, иной.
Вот стоит он - длинноволосый
строгий мальчик, полынь и лён,
к бесконечной земле белёсой,
как к любимой, приговорён;
вот он гладит траву сухую,
вот ласкает щепоть золы...
И горьки его поцелуи,
и ладони его теплы.
2.
Золотые рои
и зыбучего моря слои.
Вот и губы твои -
точно ощупью ищут земли.
(Где бы взять этих слов -
основанья акрополя твёрже -
а они под ногами, в гортани твоей и в груди.)
Не читай мне стихов,
не зови к ароматному ложу,
но возьми меня за руку
и никуда не иди.
Слаб хребет человека -
оттого он и просит опоры
у копья, у жены, у колонны,
у древка штандарта,
у седого начальника рода
или пляски хмельной до утра.
Посмотри на меня - я схватилась за стебель пера,
но останусь стоять, опираясь на ось небосвода.
3.
Много мне выпало сладких объятий,
крепко же только одно:
пыли степной нерасшитый гиматий,
рыжей стерни полотно.
Эта отчизна другим не помеха,
эта сердечная клеть:
можно за час её шагом объехать,
можно за век не успеть.
Стоило портить подошвы сандалий,
стоило пить от бездумной печали
кроткого неба её,
сделать свой голос покорным и пленным,
чтобы к виску присосалось рефреном,
въедливым алым клещом:
дай мне надежды и дай мне победы,
правды, надежды, надежды, победы... света, чего там ещё...
...Многих плодов от свободы немногой
молча срастись со знакомой дорогой -
вот она вся на виду:
чертополох, золотистые щебни
в диком и дивном бреду,
полдень, цикады, засохшие стебли,
гроздья улиток... Развёрнутый свиток
горького детства и первой услады,
крохотный стих из колчана Эрота,
ждавший кого-то века напролёт -
ждавший, мечтавший, терпевший и вот -
брошенный в путь тетивою горячей,
в долгий и радостный путь,
но не земли безутешной питомцу -
солнцу нацеленный в грудь.
4.
Может быть, милосердно, а, может быть, справедливо,
но однажды мир простит мне мою тщету:
день за днём, хватаясь за руку (Афины? или
Эроса?), я взбираюсь на высоту.
Я не знаю столько, сколько, любя, приемлю,
и увижу больше, чем взору отводит даль.
Да, мне жаль земли, когда я смотрю на землю,
но когда смотрю в небеса - и себя не жаль.
(О, История! Нестираемый млечный след,
где живой зрачок - как Эпсилон Ориона,
где зерно и кровь распадаются на фотоны,
где эпоха преображается в чистый свет).
_^_
* * *
Что скажут нам и что мы ответим им?
Не к ним нам идти на суд, но к другим, к другим,
туда, где никто не числит заслуг и лет,
где расцветает каменный крестоцвет.
Так что нам до них и что им до нас? Смотри:
там, впереди, апельсиновый лист зари,
плащик оруженосца, ласковый абрис гор,
детское небо, юношеский простор.
Божий подпасок, насельник умбрийских скал, -
я и просить боялась, а он меня оправдал,
он меня поднял, он мне в ладонь вложил
живую цикаду, кричащую что есть сил.
Он научил меня сладостной нищете:
чаять любви и в горечи, и в тщете,
в пыли и в небыли, в совести ли больной,
и в самой гибели - только её одной.
_^_
ВЕРХНИЙ ГОРОД
*
Вот суши клочок: тупичок, переулок старинный,
стены останец, оплывающий вал крепостной -
любимое имя, одетое камнем, и глиной,
и болью земной.
Клочок тишины, где раздольно прохладе полночной,
где в окнах часовен - слезинки морского огня,
где спит на террасе, укрытая бязью молочной,
ещё неизвестная, лучшая песня моя.
Обрывок листа со стихом золотого извода,
осколок кремня, незаметно упавший в траву -
и лучше, чем я, знает ломкая эта порода,
зачем я живу.
*
...И так я молюсь каждый вечер: когда позовёт
и душу мою справедливое царство Эреба,
напомни сказать у его отворённых ворот:
я - дочь густогривых степей и высокого неба,
ты знаешь мой род.
И так я молюсь, просыпаясь: земля, воскресай.
Я дам тебе, сколько захочешь, и пота, и речи.
Я заперта в тесной и смутной судьбе человечьей,
мне только и счастья, что ласки твоей молочай,
мой голос разделит и радость с тобой, и увечье -
но ты воскресай, и прощай нас, как можешь, прощай.
*
Вот суши клочок, и на нём мне надежда и вера
отмерены щедро, и вместе со мной дотемна
любовь, улыбаясь, листает страницы Гомера
и вслух произносит исчезнувших стран имена.
Любовь говорит, как вчерашний попутчик в такси,
с распевностью южной, и терпко, упрямо сияет -
как девочка в доме напротив, когда поднимает
июньской пыльцой позолоченные жалюзи,
и верит слезам, и не помнит ни бед, ни обманов,
и смотрит с балкона - туда, где теснится народ,
где в бедных кофейнях, в листве тополей и платанов,
крещёный язычник былины свои узнаёт.
_^_
* * *
Немного слов, немного глянца, но столько посвистов и птиц,
что вот уже не оторваться от этих солнечных страниц.
Писать: не помня и не чая, всерьёз, но кажется - мельком,
на все вопросы отвечая ленивой отповедью мая,
отмашкой, прищуром, кивком, -
лакать губами очертанья, дрожать на кончике пера,
врастая с первого касанья в недостижимое вчера
легко вздыхающее тело земли спесивой и святой
(твой синий взгляд -
мой камень белый - наш воздух бело-золотой.)
_^_
МОТИВ ДЛЯ АВЛОСА
Знаю, кто слышит меня, и прошу только света и света.
Нежная флейта дрожит и с привычных сбивается нот,
если в десятке шагов сквозь огромное вечное лето
тихий проходит Эрот.
Ах, не вспугнуть бы его подростковую лёгкую поступь.
Сладко смотреть ему вслед и смертельных не помнить обид:
падает в пыль моя песня, как меди невидимой россыпь, -
падает в пыль, но звенит.
Плачь, двуязыкая флейта, о встрече и вместе о муке,
о бесконечной разлуке, где сохнут от горя, любя,
крепкие руки земли, одинокие жаркие руки,
что сотворили тебя.
Плачь, двуязыкая флейта, а нам созерцать, пламенея,
тайну срединного мира, немыслимый твой вертоград,
где, как синица, снуёт не избывшая веры Психея
с неба в Аид - и назад.
Может быть, всё для того, что, разлив по тяжёлым кувшинам
горькое наше вино и пресытив печалью умы,
с отзвуком собственных слов проскользнём по перстам тополиным
в вечное лето и мы.
Может быть, всё для того, что и нас поволочат однажды
к месту расстрела, туда, где уже не допишется стих,
мимо цветущих садов и нагих, пересохших от жажды
жёлтых курганов степных.
Радуйся, сердце живое, о светлом огне и о дыме,
о золотых небесах и медвяной дороге в Аид.
Падает в пыль моя песня, и кто её с песней подымет?
Падает в пыль, но звенит.
_^_
|
